Здесь, таким образом, мы встречаем, в более крупном масштабе, ту же самую фигурацию, которую можно было наблюдать выше как особенность последнего периода ancien régime в малом масштабе — на примере развития придворного церемониала. Даже самые высокопоставленные персоны, даже королева и принцессы, как мы видели, неумолимо прикованы здесь к традиционному придворному церемониалу, сохраняющему, в общем и целом, ту форму, которую он приобрел в эпоху Людовика XIV. Любое изменение одного-единственного шага в этих ритуалах ставит под угрозу или разрушает определенные традиционные привилегии отдельных семейств или лиц. Именно потому, что все люди при дворе испытывают сильное давление соперничества за ранг, престиж и привилегии, каждый отдельный человек с величайшей бдительностью следит за тем, чтобы другие не нанесли какого-либо ущерба его собственному рангу, его собственным привилегиям и его собственному престижу. Придворная фигурация постепенно окаменевает, поскольку в этой последней фазе никто, даже сам король, не в силах дистанцироваться от системы и, пользуясь силой своей позиции, преодолеть то обязывающее давление, которое оказывают друг на друга в этой фигурации взаимозависимые люди, и при необходимости реформировать ее в ущерб той или иной группе. Необходимости, бремя которых давит на людей (если не считать более общих необходимостей, возникающих в силу их привилегированного положения и давления со стороны низших слое общества), — это необходимости, которые люди налагают друг на друга и сами на себя. Но поскольку никто не может регулировать или корректировать эти необходимости, они обретают фантомную самостоятельность. Им подчиняются, даже когда критикуют их, ибо за ними стоит обычай, а этот обычай гарантирует людям их привилегированное положение и соответствует тем идеалам, тем ценностным установкам, в которых они были воспитаны. В то время как Людовик XIV еще до некоторой степени сам создавал придворный обычай и господствовал над ним, теперь придворный обычай господствует над людьми, из которых никто уже не в состоянии преобразовывать или развивать его сообразно постепенно совершающимся во французском обществе переменам.
Это касается различных степеней придворной аристократии, начиная с самой королевской семьи. Это касается двух привилегированных иерархий — дворянства и буржуазии. Подобно боксерам в клинче, ни одна из различных привилегированных групп не решается даже в самой мелочи изменить свое основное положение, потому что опасается, что при этом она сама может утратить свои преимущества, а другая сторона — приобрести. Но, в отличие от бокса, здесь нет того рефери, который мог бы встать между борющимися сторонами и вывести окаменевших в клинче боксеров из их безнадежной сцепки.
Если в ходе длительного развития некоторого общества социальная сила различных слоев и групп в этом обществе изменяется таким образом, что относительно более слабые группы, которые не имели до сих пор доступа к контролю над центральными монополиями государства (то есть, прежде всего, монополией на осуществление физического насилия и монополией на сбор и распределение налогов), социально усиливаются в сравнении с привилегированными прежде слоями, то для проблем, возникающих из такого смещения равновесия, существует, в принципе, только три возможных решения. Первая возможность — это институционально регулируемый допуск представителей социально усиливающихся слоев, в качестве партнеров прежних монопольных элит, к тем возможностям осуществления власти и принятия решений, которые предоставляет контроль над монополиями государственной власти. Вторая возможность — попытка удержать усиливающиеся группы в их прежнем подчиненном положении с помощью уступок, прежде всего экономических, — но не открывая им доступа к центральным монополиям. Третья возможность связана с социально обусловленной неспособностью привилегированных элит замечать изменение обстоятельств в обществе, а тем самым и изменение соотношения власти. Во Франции, как впоследствии в России и в Китае, доиндустриальные монопольные элиты старого режима пошли по этому третьему пути. Какие-либо уступки, компромиссы, которые бы отвечали изменению соотношения сил, наметившемуся с началом индустриализации, были для них совершенно немыслимы. Постепенная трансформация общества, в силу которой все официальные общественные позиции приобрели характер оплачиваемых профессий, привела к тому, что привилегированные позиции наследственных чиновников, дворян и королей лишились своих функций. Представить себе подобное будущее значило бы для них представить себе полную дефункционализацию и обесценение теперешнего их существования. Кроме того, их внимание было всецело поглощено ненасильственными столкновениями и борьбой между собою за распределение общественно произведенных возможностей. Закоснение приблизительно равных по силам, соперничающих друг с другом монопольных элит, представлявших два или несколько привилегированных слоев, в «застывшем клинче» также парализовало их способность отдать себе отчет в процессах, происходящих в обществе в целом и ведущих к увеличению потестарных возможностей и социальной силы непривилегированных слоев общества. Кроме того, в подобной общественной констелляции привилегированные соперничающие группы, несмотря на всю их конкуренцию между собою, объединяла заинтересованность в том, чтобы не допустить непривилегированные группы к участию в осуществлении контроля над центральными монополиями государственной власти и к предоставляемым этим контролем возможностям. В этой ситуации велика вероятность того, что набирающие социальную силу группы, занимавшие до сих пор маргинальную позицию, попытаются добиться заблокированного для них доступа к контролю над государственной монополией насилия и другими государственными монополиями, применяя физическое насилие, то есть путем революции. Также особенно велика в этом случае вероятность того, что в ходе подобной борьбы будут уничтожены традиционные привилегии и дефункционализированные социальные группы и что в результате этой борьбы возникнет общество с иным типом социального расслоения, которое уже созревало под покровом прежнего типа стратификации.
Такова, во всяком случае, — можем мы сказать в заключение — была та фигурация, которая привела ко вспышке насилия во Французской революции. В ходе развития французского общества и государства изменялось соотношение латентной социальной силы различных общественных группировок. Реальное распределение власти между ними изменилось и стало таково, что ему уже не соответствовало то распределение власти, которое провозглашалось в твердой институциональной «скорлупе» старого режима. Элитные группы, монопольные элиты режима стали пленниками этих институтов; они сами удерживали друг друга в однажды занятом привилегированном положении. «Застывший клинч» монопольных элит и их неспособность признаться себе в собственной дефункционализации в сочетании с относительной негибкостью источников их доходов, которая затрудняла какие-либо экономические уступки с их стороны — например, посредством добровольного ограничения своих налоговых привилегий, — все это вместе взятое препятствовало ненасильственной трансформации институтов сообразно изменившемуся распределению сил. Соответственно, вероятность того, что трансформация их произойдет насильственно, была весьма велика.
Приложение 1О представлении, будто возможно государство без структурных конфликтов
Поощрение соперничества и напряженности, в особенности между элитами, весьма часто и повсеместно встречается как важный инструмент в системе господства, не являющегося — или переставшего быть — харизматическим единоличным господством. Оно встречается не только в абсолютистски управляемых династических сословных государствах, но точно так же, например, и в диктаторски управляемом национал-социалистическом военно промышленном государстве.
Традиционная историография во многих случаях пренебрегает систематическим исследованием структур власти. Если историю рассматривают в основном как комплекс осмысленных, целенаправленных планов и намерений отдельных людей и групп людей, то соперничество и взаимная мелочная зависть между элитами легко могут показаться нам незначительными фоновыми феноменами, не имеющими никакого значения для хода или «истолкования» истории. Без социологической выучки, в самом деле, и различие между идеологией и фактическим распределением власти, и функция идеологий как одного из аспектов фактического распределения власти останутся неясными и не поддающимися точному определению. Это весьма часто можно доселе наблюдать в исторических исследованиях.
То же самое касается возможности получать знание об истории обществ путем систематического сопоставления близких общественных структур. Теория об абсолютной уникальности того, что историки рассматривают как историю, и здесь искажает видение существа дела. По этой причине будет, возможно, небесполезно подчеркнуть — мимоходом, — что исследование механики господства абсолютных монархов и особенно старательного культивирования и уравновешивания напряжений между группами элиты, какое мы встречаем у Людовика XIV, также может дать кое-что для понимания стратегии национал-социалистического властителя по отношению к его элитным группам в фазе перехода от харизматического к рутинизированному господству (которую он, несомненно, пытался задержать с помощью войны). Здесь мы не имеем возможности разбирать наряду со структурным родством этих двух явлений также и структурные различия между ними. Поэтому просто обращаем внимание читателя на одну публикацию, посвященную соперничеству между группами элиты национал-социалистического государства на пути к консолидации власти и к ее институциональному распределению, и на комментарии одного молодого немецкого историка, который демонстрирует принципиальное значение такого рода исследований.
Открытию самих фактов, исследованию конфликтов и соперничества между различными группами элиты немецкого национал-социалистического государства значительно содействовала работа редактора журнала «Шпигель» Хайнца Хене, вышедшая вначале в виде серии статей под заглавием «Орден „Мертвая голова“»