А среди прочих высказываний наиболее остроумны такие, когда из язвительной речи собеседника человек берет те же слова в том же смысле и против него же их обращает, уязвляя его собственным оружием. Так, двое вели между собой тяжбу, и в присутствии судьи один сказал другому: «Да что ты еще гавкаешь?» – а тот немедленно парировал: «Вижу вора, вот и гавкаю». В таком же роде высказался однажды Галеотто да Нарни{239}. Проходя по Сиене, он остановился на улице, чтобы спросить, где харчевня, а один сиенец, видя его полноту, сказал со смехом: «Другие сзади мешки носят, а этот спереди». Галеотто не задумываясь ответил: «В городе воров только так носить и можно».
Другой род назовем «каламбуры»; он состоит в изменении или прибавлении к слову буквы или слога. Например: «Ты, пожалуй, лучше владеешь lingua latrina{240}, чем греческим». Как и вам, синьора Эмилия, кто-то однажды написал: «Синьоре Эмилии Impia»{241}. Остроумно также вставить один или несколько латинских стихов, беря их в другом смысле, чем у автора, или какой-то популярный афоризм, также меняя его смысл, а иногда в том же смысле, но с переменой некоторых слов.
Например, один дворянин, у которого была некрасивая и непривлекательная жена, когда у него спросили: «Как дела?» – ответил: «Сам помысли сие, ибо Furiarum maxima iuxta me cubat»{242}.
Мессеру Иеронимо Донато однажды случилось вместе со многим другими дворянами в Риме во время Великого поста следовать «Крестным путем»{243}. На пути им повстречалась компания очень красивых римлянок. Один из этих мужей произнес: «Quot cœlum stellas, tot habet tua Roma puellas»{244}. И Донато тут же подхватил: «Pascua quotque hædos, tot habet tua Roma cinædos»{245}, указывая рукой на компанию юношей, которая приближалась по другой стороне улицы.
Хороший ответ дал еще Маркантонио делла Торре{246} епископу Падуи. Один из женских монастырей Падуи находился под духовным руководством одного священника-монаха, которого весьма почитали за праведную жизнь и ученость. Поскольку он посещал монастырь совершенно свободно и часто исповедовал матушек, случилось так, что пятеро из них, более половины всех бывших там, забеременели. Когда дело открылось, этот падре хотел бежать, но ему не удалось. Епископ велел привести его, и он тут же исповедал, что по дьявольскому искушению обрюхатил этих пятерых монахинь; епископ исполнился решимости жестоко его покарать. Но поскольку духовник тот был ученым человеком, то имел много видных друзей, которые попытались ему помочь. Пришел с другими к епископу просить о смягчении его участи и мессер Маркантонио. Но епископ никак не хотел их послушать; наконец, после того как они долго настаивали, много высказывались в пользу виновного, молили о снисхождении к нему, ссылаясь на то, что к преступлению располагало само место, напоминали о человеческой немощи и о многом другом, епископ сказал: «Я не буду делать того, о чем вы меня просите, ибо в этом я дам отчет Богу». Они не прекращали просить; и когда епископ снова сказал: «Что отвечу я Господу в день суда, когда Он скажет мне: „Redde rationem villicationis tuæ“?»{247}, – мессер Маркантонио немедленно отпарировал: «А вы, монсиньор, отвечайте прямо по Евангелию: „Domine, quinque talenta tradidisti mihi; ecce alia quinque superlucratus sum“»{248}. Епископ не смог удержаться от смеха и весьма смягчил свой гнев и наказание, уготованное преступнику.
Столь же удачно можно истолковывать имена и придумывать, почему тот, о ком идет речь, назван так-то или почему с ним происходит то-то. Когда некоторое время назад Прото да Лукка, которого вы знаете как большого забавника, просил папу о пожаловании ему епископской кафедры в Кальо, папа ответил ему: «Ты знаешь, что „кальо“ по-испански означает „молчу“? А у тебя язык без костей. Куда это годится, чтобы сам титул епископа звучал как насмешка? Или уж тогда молчи». На что Прото дал ответ, который пусть был не в том же роде, что слова папы, однако же оказался не хуже. Не раз и не два получив отказ на свою просьбу, он наконец сказал: «Святейший отец, если ваша святыня соизволит пожаловать мне эту епископию, то ведь и вам не без прибытка будет. Я вам две службы оставлю». – «Какие ты еще две службы мне хочешь оставить?» – спросил папа. «А одну службу длинную-предлинную, а другую покороче, в честь Матушки Божьей»{249}. Тут уж папа, на что он суров, не смог не засмеяться.
Некто, тоже в Падуе, говорил, будто Кальфурнио называли так, потому что для него с детства привычным делом было топить печи{250}.
Еще однажды я спросил у Федры{251}: «Если в Великую пятницу церковь совершает молитву не только за христиан, но даже за язычников и иудеев, почему не упоминаются кардиналы? Ведь упоминаются же в молитве епископы и другие прелаты?» И тот ответил мне, что кардиналы подразумеваются в прошении: «Oremus pro hæreticis et scismaticis»{252}.
А вот выдумки в другом роде. Например, наш граф Лудовико так объяснял причину моего упрека одной даме за то, что она использовала притирания, от чего ее лицо сильнейшим образом блестело. Граф сказал, что «в этом лице, мол, когда оно подкрашено, я вижу себя, как в зеркале, и просто стесняюсь своей дурной внешности».
В таком же роде был ответ мессера Камилло Палеотто мессеру Антонио Поркаро{253}, когда тот рассказал об одном приятеле, который на исповеди говорил священнику, с каким удовольствием соблюдает посты, как усердно ходит на мессы и прочие службы и делает все добрые дела на свете, и в конце добавил: «Он расхваливает себя там, где подобало бы себя обвинять». Мессер Камилло ответил: «Наоборот, он исповедуется во всех этих делах, ибо полагает, что делать их большой грех».
А помните, как хорошо сказал недавно синьор префект, когда Джован Томмазо Галеотто удивлялся, что один человек не соглашался продать ему коня меньше чем за двести дукатов?{254} Джован Томмазо твердил, что-де конь не стоит и кватрино{255} и, кроме прочих недостатков, до того боится любого оружия, что бежит от одного его вида. Синьор префект сказал тогда, намекая на трусость Джован Томмазо: «Если конь так прытко бежит от оружия, удивляюсь, что продавец не запросил с тебя тысячу».
А еще иногда слово говорится не с той целью, с которой используется обычно. Как, например, когда синьору герцогу предстояло переправляться через очень быструю реку, и он сказал стоявшему рядом трубачу: «Проходи», – тот обернулся к герцогу и, сняв шапку, почтительно сказал: «Только после вашей светлости»{256}.
Есть еще недурной способ острить: когда человек будто бы берет слова, но не смысл высказывания собеседника. Как, например, в этом году в Риме один немец, встретив как-то вечером нашего мессера Филиппо Бероальдо, учеником которого он был, сказал: «Domine magister, Deus det vobis bonum sero» – и Бероальдо тут же отвечал: «Tibi malum cito»{257}.
Однажды за столом у Великого Капитана Диего де Киньонес сказал другому испанцу, громко потребовавшему «Vino!»: «Y no lo conocistes», чтобы уязвить его как выкреста{258}.
Мессер Джакомо Садолето{259} сказал Бероальдо, всячески порывавшемуся уехать из Рима в Болонью: «Что за причина принуждает вас так скоро покинуть Рим, где столько удовольствий, и уйти в Болонью, охваченную беспорядками?» Бероальдо начал отвечать: «Мне необходимо уйти в Болонью по трем соображениям…(tre conti)» – и уже поднял три пальца левой руки, чтобы перечислить причины своего ухода, но мессер Джакомо прервал его: «Вот они, эти три графа (tre conti), ради которых вы уходите в Болонью: первый – граф Лудовико да Сан Бонифачо, второй – граф Эрколе Рангоне, третий – граф Пеполи!» И все рассмеялись, ибо все эти три графа были ученики Бероальдо, красивые собой юноши и все учились в Болонье{260}. Изречениям в таком роде очень смеются, потому что они несут ответы, отнюдь не похожие на то, что человек ожидает услышать, и, в силу нашей природы, нам кажется при этом забавной сама наша ошибка: мы смеемся, видя, что обманулись в ожиданиях.
Но приемы и фигуры речи, имеющие изящество в серьезных беседах, почти всегда подходят и для острот и шуток. Вы знаете, что противоположные по смыслу слова дают немалое украшение, когда одна контрастная клаузула противопоставляется другой. Тот же самый прием бывает очень хорош и в острословии.
Так, один алчный ростовщик упрекнул одного генуэзца, весьма расточительного в своих тратах: «Когда ты перестанешь разбрасываться своим добром?» Тот ответил: «Когда ты перестанешь грабить чужое». И поскольку, как я уже говорил, откуда извлекаются язвительные остроты, оттуда же берутся и серьезные слова для похвалы, то весьма изящным и тонким способом и для одного, и для другого служит, когда один собеседник, подтверждая слова другого, интерпретирует их как-то иначе.