– По правде сказать, синьора, – отвечал мессер Бернардо, – кажется, я привел уже много случаев, когда можно вставить остроумное высказывание, которое только выиграет, если сопровождается умелым рассказом. Но можно привести и много других, – например, когда рассказываются вещи, в преувеличении или преуменьшении безмерно превосходящие всякое вероятие.
Марио да Вольтерра{279} говорил в этом роде, рассказывая об одном прелате, который считал себя столь великим человеком, что, входя в собор Святого Петра, пригибался, чтобы не задеть головой архитрав дверей. Да и наш Маньифико как-то рассказывал здесь, будто его слуга Гольпино – настолько худой и сухопарый, что однажды утром, раздувая в камине огонь, был подхвачен дымом и взлетел до самого верха камина; ему повезло лишь, что он застрял в решетке, и его не вынесло вместе с дымом в трубу.
Еще хорош рассказ мессера Агостино Бевадзано{280}. Один скупердяй, не желавший продавать пшеницу, пока она была дорога, потом, увидев, что цена сильно упала, от отчаяния повесился на потолочной балке у себя в спальне. Слуга его услышал шум и поспешил в спальню, где, увидев хозяина повешенным, немедля перерезал веревку и спас его от смерти. Едва придя в себя, хозяин вычел у слуги из жалованья за перерезанную веревку.
Кажется, к тому же роду относится и сказанное Лоренцо Медичи одному скучному шуту: «Ты хоть защекочи меня, рассмешить все равно не сумеешь». Подобным образом ответил он одному глупцу, который однажды утром застал его слишком поздно в постели и пустился в упреки, говоря: «Я уже побывал на Новом рынке и на Старом, потом за воротами Сан-Галло, обошел по своим делам вокруг стен и сделал тысячу других вещей. А вы все спите?» Лоренцо сказал ему: «То, что я увидел во сне за этот час, стоит больше всех дел, что вы переделали за четыре»{281}.
Еще хорошо выходит, когда в своем ответе человек порицает то, что будто бы не имел намерения порицать. Однажды маркиз Мантуи Федерико{282}, отец нашей синьоры герцогини, сидел за столом со многими благородными мужами; когда суп уже был съеден, один из них, со словами: «Государь маркиз, простите меня», принялся хлебать остатки бульона прямо из супницы. Маркиз не задумываясь ответил: «Ты проси прощения у свиней, а меня ты ничем не обидел». Еще говорил мессер Николо Леонико{283}, обличая одного тирана, имевшего ложную славу щедрого человека: «Подумать только, какая обитает в нем щедрость: он раздает не только свое достояние, но и чужое».
Еще один весьма тонкий вид шуток состоит в некоторой утайке: говорится одно, а молчаливо подразумевается другое. Я не имею в виду прямую противоположность, когда карлика называют великаном, а черного – белым или безобразного – красавцем, потому что контраст здесь слишком явственен, – хоть иногда и это бывает смешно, – но когда с самым серьезным видом мы для забавы говорим не то, что имеем на уме.
Один дворянин рассказывал мессеру Агостино Фольетте{284} явную ложь и, видя, что ему мало верят, утверждал ее с великой настойчивостью. Наконец мессер Агостино сказал: «Сударь, если я могу надеяться на добрую услугу с вашей стороны, будьте любезны, перестаньте. Я не верю тому, что вы говорите». Но тот настаивал – и теперь уже с клятвой, – будто говорит чистую правду. Тогда мессер Агостино ответил: «Коль это вам так нужно, из добрых чувств к вам я поверю; ибо, в самом деле, я мог бы сделать для вас даже и большее».
Что-то похожее сказал Джованни ди Кардона{285} об одном человеке, желавшем уехать из Рима: «По-моему, он зря это задумал. Такой мерзавец, оставшись в Риме, со временем мог бы сделаться кардиналом». Или то, что сказал Альфонсо Сантакроче{286} вскоре после того, как кардинал Павийский нанес ему какое-то оскорбление. Случилось ему вместе с несколькими дворянами прогуливаться в окрестностях Болоньи, близ места, где производились казни. Увидев там недавно повешенного, он задумчиво посмотрел на него и сказал так громко, что все услышали: «Счастливчик: тебе уж больше не придется иметь дело с кардиналом Павийским!»{287}
Этот род шуток с ироническим оттенком хорошо подходит людям высокого положения, ибо, совмещая в себе достоинство и остроту, он применим как в развлечениях, так и в делах серьезных. Поэтому его использовали многие древние мужи, в том числе и весьма чтимые, как Катон, Сципион Африканский Младший и другие; но превосходнейшим в нем считают Сократа, а в наши времена – короля Альфонса Первого Арагонского{288}. Однажды утром, собираясь позавтракать, он снял многие драгоценные перстни, которые обычно носил, чтобы не замочить их при мытье рук, и не глядя протянул их первому, кто оказался рядом. Этот слуга подумал, что король не обратил внимания, кому их отдал, и за другими, более важными мыслями может легко забыть об этом, – в чем еще больше уверился, видя, что король о них не спрашивает. Проходили дни, недели, месяцы, и, не слыша о них ни слова, он был уже вполне убежден, что все улеглось. Так прошел почти год, и снова утром, когда король собирался завтракать, тот слуга встал перед ним и протянул руку, чтобы принять от него перстни. Тогда король, наклонившись к его уху, сказал: «Хватит с тебя и тех, а эти пригодятся кому-нибудь еще». Сами видите, как это изречение остро, разумно, царственно и поистине достойно великодушия какого-то нового Александра.
Сходен с этим, ироническим родом шуток и другой: когда чему-то отнюдь не похвальному дают почетные наименования. Великий Капитан, на другой день после битвы при Чериньоле{289}, когда дело было уже совершенно покончено, встретил одного из своих рыцарей облеченным в доспехи, роскошные до невозможности, словно он приготовился к бою. При виде его Великий Капитан сказал, обращаясь к дону Уго де Кардона{290}: «Все, можно уже не бояться бури: явился святой Эльм». Вы же знаете, что святой Эльм всегда является морякам после бури, подавая знак, что море успокоилось; и Великий Капитан таким сравнением уколол этого рыцаря, желая сказать, что его явление во всеоружии означает, что опасность полностью миновала.
Синьор Оттавиано Убальдино{291} был как-то во Флоренции в кругу некоторых именитых граждан; и когда зашел разговор о солдатах, один из этих горожан спросил его, не знает ли он Антонелло да Форли{292}, который тогда бежал из Флорентийской республики. А когда синьор Оттавиано сказал в ответ: «Я с ним не знаком лично, но всегда слышал о нем как о шустром бойце», другой флорентиец сказал: «Да уж, в самом деле шустрый: уходит, еще не попросив, чтобы его отпустили».
Среди острот можно назвать также такие, когда человек слышит в речи собеседника то, чего собеседник не хотел бы сказать. Именно так ответил наш государь герцог кастеллану{293}, сдавшему крепость Сан-Лео, когда это герцогство было отнято папой Александром и отдано синьору герцогу Валентино{294}. В то время, о котором я говорю, наш государь герцог был в Венеции, и к нему постоянно приходили туда многие его подданные, по секрету передавая ему известия о том, как идут дела в государстве. Среди других пришел и тот кастеллан, который, после того как постарался оправдаться перед ним как только мог, сваливая все на невезение, сказал: «Государь, не сомневайтесь, у меня хватит мужества сделать все, чтобы стало возможно вернуть Сан-Лео». Государь герцог ответил на это: «Не трудись; как его потеряли, точно так можно и вернуть».
Бывают еще такие высказывания, когда человек, хорошо известный своим умом, говорит что-то такое, что кажется идущим от глупости. Как однажды мессер Камилло Палеотто сказал об одном человеке: «Этот дурак как только стал богатеть, так сразу и помер»{295}.
Сходно с этим способом некое колкое притворство, когда человек, как уже сказано, весьма разумный, делает вид, будто не понимает того, что на самом деле прекрасно понимает. Так однажды маркиз Мантуи Федерико ответил одному зануде, который докучал ему, жалуясь, что какие-то его соседи силками ловят голубей с его голубятни, и при этом держал в руке одного, запутавшегося в силке лапой, – так, как он нашел его мертвым, вместе с силком. Маркиз сказал, что поручит разобраться с этим делом. Но зануда, не унимаясь, все твердил о нанесенном уроне, показывая на удавленного голубя и говоря: «Так что же, что же мне, по-вашему, государь, делать-то?» Наконец маркиз сказал: «По-моему, похоронить этого голубя в церкви все-таки совершенно невозможно, поскольку он, надо полагать, удавился от отчаяния».
Близко к этому сказанное Эннию Спиционом Назикой. Однажды Сципион пошел к Эннию, желая о чем-то переговорить, и с улицы позвал его по имени, но откликнулась служанка Энния, сказав: «Хозяина нет дома». При этом Сципион явственно слышал, как сам Энний наказывает служанке ответить, будто его нет дома. Так он и ушел ни с чем. Через какое-то время пришел Энний к дому Сципиона и тем же самым образом стал вызывать его снизу. Сципион громко сказал: «Его нет дома». – «Как так? – вскричал Энний. – Будто я не знаю твой голос!» – «Экий ты невежа, – отвечал Сципион. – В прошлый раз я поверил твоей служанке, что тебя нет дома, а ты сейчас не веришь мне самому»