Еще удачно выходит, когда человека уязвляют в то самое место, куда он прежде уязвил собеседника. Так поступил Алонсо Карильо. У себя в Испании, состоя при дворе, он за некоторые юношеские и не очень тяжелые проступки был по приказу короля заключен в тюрьму, где провел одну ночь. На следующий день он был освобожден и, придя во дворец, вошел в некую залу, где находилось множество рыцарей и дам. И синьора Боадилья, смеясь над его арестом, сказала ему: «Синьор Алонсо, я была очень огорчена вашим несчастьем: ведь все, кто вас знает, думали, что король, скорее всего, прикажет вас повесить». Алонсо тут же отпарировал: «Синьора, и я ужасно этого боялся; но все-таки надеялся, что вы упросите отдать вам меня в мужья». Видите, как было остро и находчиво сказано; ибо в Испании, как и во многих других странах, есть обычай: если кого-то ведут на виселицу и какая-нибудь публичная девка попросит отдать ей этого человека в мужья, то ему даруют жизнь{297}.
Подобным образом ответил и живописец Рафаэль двум кардиналам, с которыми был коротко знаком. Они, желая заставить его высказаться, в его присутствии судачили об одной написанной им картине, где были изображены святые апостолы Петр и Павел, говоря, будто у обоих апостолов очень уж румяны лица. Тогда Рафаэль сказал: «Не удивляйтесь, господа: я написал их так, тщательно изучив предмет. Ведь несомненно, что святые Петр и Павел даже на небесах краснеют от стыда за свою церковь, управляемую такими, как вы»{298}.
Остроумными также бывают высказывания, содержащие лишь скрытую приправу шутки. Так, когда один человек с великими слезами и стонами оплакивал свою жену, которая удавилась на смоковнице, другой подошел к нему, потянул за одежду и сказал: «Братец, не будешь ли так любезен дать мне отросток этого дерева, чтобы я посадил его у себя в саду?»{299}
Есть еще другие высказывания – как бы спокойные, выдержанные, произносимые неспешно и с серьезным видом. Так, один поселянин, идя с сундуком на плечах, задел им Катона и сказал: «Эй, поберегись!» – «А что, у тебя еще есть что-то на плечах, кроме этого сундука?» – отвечал Катон{300}.
Еще бывает смешно, когда человек, сделав ошибку, чтобы исправить ее, говорит что-то невпопад, так что выходит глупость, однако ведет сказанное к намеченной цели – и выкручивается из неудобного положения. Так, недавно во флорентийском совете заседали одновременно два заклятых врага, как часто бывает в этих республиках. Один из них, из дома Альтовити, задремал; и хотя его враг из дома Аламанни ничего не говорил и не должен был говорить, кто-то из сидевших рядом с ним, желая подшутить, разбудил его, толкнув локтем, и сказал: «Разве ты не слышишь, что́ говорит такой-то? Отвечай, члены синьории спрашивают твоего мнения!» И этот Альтовити, еще толком не проснувшись и не успев ничего подумать, вскакивает с места и кричит: «Синьоры, я выступаю против всего, всего, что сказал Аламанни!» Аламанни отвечает: «Ах, а я и не говорил ничего». Но Альтовити, не смущаясь, продолжает: «И против всего, что ты скажешь!»
Нечто подобное сказал маэстро Серафино, ваш урбинский медик, одному поселянину, который, получив такой удар в глаз, что он едва не вылез из орбиты, все-таки пришел к нему с надеждой на излечение. Маэстро Серафино, как только увидел глаз, сразу понял, что ничего сделать нельзя, но, чтобы выудить у поселянина деньги, наобещал со всем красноречием, что излечит его, и каждый день требовал с него платы, твердя, что через пять или шесть дней зрение к нему вернется. Бедный поселянин давал ему то немногое, что у него было; однако, увидев, что дело затягивается, стал жаловаться, говоря, что не чувствует никакого улучшения и по-прежнему ничего не различает этим глазом. Наконец, видя, что вытягивать у него деньги становится трудно, маэстро Серафино сказал: «Смирись, братец. Ты потерял глаз, никакое лечение уже не поможет. Пусть Бог будет к тебе милостив, чтобы ты не лишился и другого». Услышав это, поселянин пустился плакать и жаловаться в голос, говоря: «Маэстро, вы меня убили и украли мои деньги. Я пожалуюсь синьору герцогу» – и поднял крик на весь белый свет. Тогда разгневанный маэстро Серафино, чтобы избавиться от поселянина, закричал: «Ах ты, подлый изменник! Так ты тоже хочешь иметь оба глаза, как порядочные горожане, как состоятельные люди? Пошел вон и будь проклят!» – да с такой яростью, что бедняга поселянин, до смерти напуганный, прикусил язык и тихонько-тихонько пошел себе с Богом, думая, что сам и виноват.
Еще хороший способ – когда нечто объявляют или поясняют шуткой. Однажды утром к испанскому двору явился некий рыцарь чрезвычайно отталкивающей наружности, а с ним и супруга, писаная красавица, оба одетые в белоснежный дамаск{301}. Увидев их, королева обратилась к Алонсо Карильо: «Как вам кажется эта пара в дамаске, Алонсо?» – «Государыня, – отвечал Алонсо, – мне кажется, что вот дама, а вот asco» (что по-испански означает «мерзость»).
Как-то раз Рафаэлло де’ Пацци{302} увидел послание приора Мессины{303}, которое тот посылал одной из своих дам, надписанное следующими словами: «Esta carta s’ha de dar a quien causa mi penar»{304}. – «Думается мне, – заметил Рафаэлло, – что это письмо предназначено Пабло Толосе». Представьте, как рассмеялись окружающие: всем ведь было известно, что Пабло Толоса взял в долг у приора десять тысяч дукатов, и тот, привыкший жить на широкую ногу, ума приложить не мог, как получить их обратно.
Похоже на это, когда в форме совета делается шутливое предостережение, но прикровенно. Как, например, сказал Козимо Медичи одному своему другу, который был весьма богат, но малообразован и по протекции Козимо получил назначение на важную службу вне Флоренции. Когда при своем отъезде он стал расспрашивать Козимо, как ему наилучшим образом вести себя на этой своей должности, Козимо ответил: «Ходи в розовом да говори поменьше»{305}.
В том же роде ответил наш граф Лудовико одному приятелю, который хотел проехать неузнанным через какое-то опасное место и не знал, в кого ему переодеться. Когда он спросил об этом графа, тот сказал: «Оденься доктором или в какую другую одежду умного человека»{306}. А Джаннотто де’ Пацци{307} так сказал тому, кто хотел сшить себе надоспешный камзол всех цветов, какие только можно найти: «Собери слова и дела кардинала Павийского»{308}.
Смешны бывают также вещи несообразные сами по себе. Как однажды мессеру Антонио Риццо сказали об одном человеке из Форли: «Сами можете понять, что он дурак: у него и имя – Бартоломео!»{309} Или еще: «Зачем тебе нужен маэстро Сталла, если у тебя нет лошадей?»{310}; или еще: «Да у него все есть, только в кошельке и в голове пусто».
Иногда бывают смешны утверждения, кажущиеся последовательными. Недавно об одном нашем друге прошел слух, будто он подделал отказ от какого-то церковного бенефиция в свою пользу. А после этого, когда заболел другой священник, Антонио Торелло{311} сказал ему: «Что зеваешь и не посылаешь за нотариусом? Поторопись, чтобы и этот приход из рук не ушел».
Но подчас смешны и утверждения непоследовательные. Когда недавно папа вызвал мессера Джован Луку да Понтремоло{312} и мессера Доменико далла Порта{313} – оба они, как вы знаете, горбуны – и назначил их аудиторами, говоря, что хочет «выправить Роту»{314}, мессер Латино Джовенале{315} сказал: «Зря святейший отец надеется, что два скрюченных выправят ему колесо».
Часто бывает смешно, когда человек допускает то, что ему говорят, и даже больше, но делает вид, будто понял это в ином смысле. Когда капитан Перальта уже выехал в поле для поединка с Алданой, капитан Молар, бывший секундантом Алданы, спросил Перальту под клятвой, не держит ли он при себе заговора или какого-то волшебства для сохранения от раны. Перальта поклялся, что при нем нет ни ладанки с молитвой, ни волшебства, ни реликвий, ни какой-то другой святыни, в помощь которой он верит. Тогда Молар, желая уколоть его тем, что он выкрест, сказал: «Не трудитесь перечислять; я верю даже без клятвы, что вы и в самого Христа не верите»{316}.
Еще удачным бывает в подобных случаях своевременное использование метафор. Как, например, наш маэстро Марко Антонио{317} ответил Боттоне да Чезена, донимавшему его своим языком: «Эх, Боттоне, Боттоне! Смотри, быть тебе пуговичкой, проденут тебя в пеньковую петельку»{318}. В другой раз, когда маэстро Марко Антонио написал очень длинную комедию в нескольких действиях, тот же Боттоне сказал ему: «Чтобы поставить на сцене вашу комедию, для декораций понадобится весь лес, сколько есть в Славонии»