{319}. Маэстро Марко Антонио ответил: «А чтобы поставить твою трагедию, хватит всего трех бревен»{320}.
Еще часто говорится слово с каким-то скрытым значением, далеким от того, которое, казалось бы, имеется в виду. Как сказал, например, синьор префект, слыша разговор об одном капитане, который в свое время то и дело терпел поражения на поле боя, а тут по какой-то большой удаче одержал победу. Тот, кто об этом рассказывал, говорил, что когда помянутый капитан только прибыл в эти края, то был одет поверх доспехов в прекраснейший камзол вишневого цвета, который затем надевал после каждой победы. Услышав это, синьор префект сказал: «Ну так этот камзол у него, вероятно, и сегодня новехонек».
Не меньше возбуждает смех, когда человек отвечает на то, чего собеседник не говорил, или притворяется, будто считает, что собеседник сделал то, чего он на самом деле не делал, хотя и должен был сделать. Андреа Кошья{321} однажды пришел к одному дворянину, а тот, сам сидя, неучтиво не предложил место гостю. Андреа сказал: «Поскольку ваша милость так настаивает, я из послушания сяду» – и сел.
Еще смешно, когда человек потешным образом признается в какой-то провинности. Однажды я сказал капеллану государя герцога, что у моего господина{322} был капеллан, который вычитывал мессу еще быстрее, чем он. Капеллан ответил: «Но ведь это невозможно». А потом прошептал мне на ухо: «Знайте, что я пропускаю третью часть тайных молитв».
Когда в Милане умер один приходской священник, Бьяджино Кривелло{323} попросил себе этот приход у герцога, который, однако, имел намерение отдать его другому. Наконец, видя, что прочие доводы бесполезны, Бьяджино сказал: «Как так? Я сам убил этого священника, а вы мне его приход дать не хотите?»{324}
Еще часто бывает забавно, когда кто-то желает невозможного. Как-то один из наших друзей смотрел на упражнения присутствующих здесь синьоров с оружием, растянувшись на ложе, и говорил: «Ах, как было бы славно, будь это тоже упражнением для храброго мужчины и настоящего воина!»
Еще удачный и сочный образ речи, особенно для важных и авторитетных лиц, – отвечать противоположно тому, чего хотелось бы собеседнику, но не сразу и как бы с оттенком раздумья и колебания. Как-то случилось королю Альфонсу Первому Арагонскому подарить своему слуге доспехи, лошадей и дорогие одежды, ибо тот сказал ему, что минувшей ночью увидел во сне, как его величество дает ему все эти вещи. А спустя немного времени тот же слуга сказал, что накануне ночью видел, как король дает ему изрядную сумму золотых флоринов. Тогда король сказал: «Впредь не верьте снам; они лгут».
В этом же роде ответил папа епископу Червии, который, желая узнать, что у него на уме, сказал ему: «Святейший отец, по всему Риму, да и здесь во дворце, только и разговору, что ваше святейшество намерено назначить меня губернатором»{325}. – «Ну и пускай себе говорят, – сказал папа. – Эдакие плуты! Не бойтесь; ничего подобного!»
Можно было бы рассказать, господа, и о многих других ситуациях, дающих повод для смешных высказываний всякого рода. Например, когда говорят с робостью, или с удивлением, или с нелепой угрозой, или с неудержимой яростью, а кроме того, когда приводят необычные случаи, способные вызвать смех; подчас это – когда человек замолкает в изумлении, подчас – сам неуместный смех. Но кажется, сказанного уже достаточно, поскольку шутки, состоящие в словах, по-моему, умещаются в границах, которые мы очертили в этой беседе.
Те же, что выражаются в действии, хоть бесконечно разнообразны, однако их можно свести в немногие виды. Но как в первом, так и во втором роде главное – обмануть ожидание: ответить иначе, нежели ожидает собеседник. И если хотим, чтобы шутка была принята, она должна быть приправлена или таким обманом, или притворством, или насмешкой, или порицанием, или сравнением, или чем-либо еще. И хотя все шутки возбуждают смех, но этим смехом они оказывают различное воздействие: ибо одни имеют в себе определенную элегантность и умеренно забавны, другие уязвляют – когда неявно, а когда публично; иные имеют в себе долю скабрезности, иные вместе со смехом вводят в краску стыда, иные отчасти даже сердят. Но в любом случае следует учитывать расположение душ слушателей; ибо у удрученных бедствием шутки часто только усиливают горе, и есть болезни, которые только тем сильнее разгораются, чем больше против них применяют лекарства.
Итак, если придворный в своих остротах и шутках считается со временем и лицами, со своим положением и не слишком часто прибегает к ним (потому что поистине раздражает, если кто весь день, при любом разговоре и подчас совершенно некстати только этим и занимается), можно назвать его острословом. Пусть только остережется быть столь острым и колким, что его сочтут злоязычным, и уязвлять беспричинно, а тем более с открытой ненавистью, людей или слишком могущественных (что совершенно безрассудно), или слишком слабых (что жестоко), или слишком преступных (что бесполезно), или говорить вещи, обидные для тех, кого он не хочет обидеть (что грубо и глупо). Ибо некоторые будто видят свой долг в том, чтобы жалить без разбора кого угодно и при любом случае, а там будь что будет. Иные ради красного словца не стесняются даже запятнать честь благородной дамы, что уже дело вовсе безобразное, достойное тяжкой кары; ведь в этом случае женщин можно причислить к слабым: уязвлять их – дело недостойное, ибо они, не владея оружием, не могут защитить себя.
Но и помимо всего сказанного, человек, желающий слыть приятным в беседе и остроумным, должен от природы быть способен к любым видам галантной речи, сообразуя с ними свои повадки, жесты и облик. Чем более его вид будет серьезен и невозмутим, тем более сочным и остроумным покажется то, что он говорит.
Ну а вы, мессер Федерико, рассчитывая отдохнуть под этим облетевшим деревом под мои сухие разглагольствования, вероятно, уже пожалели об этом, и вам кажется, что вы зашли в харчевню в Монтефьоре. Поэтому будет хорошо, если вы, как опытный скороход, выйдете несколько раньше обычного, чтобы успеть пройти весь путь, избежав ночлега в дурной гостинице.
– Нет-нет, – ответил мессер Федерико. – Я пришел в такую хорошую гостиницу, что думаю задержаться здесь подольше, чем рассчитывал сначала. Так что, пожалуй, отдохну еще, пока вы не доведете до конца начатое рассуждение, от которого у вас осталась еще одна часть, заявленная вами в начале беседы: я имею в виду то, что вы называете розыгрышем, и нехорошо будет вам обмануть нашу честную компанию. Но поскольку вы уже прочли нам прекрасную лекцию о шутках и вселили в нас смелость к использованию их, приводя в пример столь выдающиеся умы, столь великих людей, князей, королей, пап, то я вполне уверен, что в розыгрышах вы внушите нам такую отвагу, что мы осмелимся обратить какие-то из них даже против вас!
– Вы будете не первые, – смеясь, ответил мессер Бернардо. – Но может быть, вам и не удастся. Меня столько разыгрывали, что я от всего берегусь, как те собаки, которые, обварившись кипятком, боятся и холодной воды. Но раз уж вы хотите, чтобы я говорил и на эту тему, надеюсь, что смогу обойтись немногими словами.
Мне кажется, розыгрыш есть не что иное, как дружеский обман в чем-то, что не обидно, или если уж обидно, то совсем немного. И как когда в шутках говорят против ожидаемого, так в розыгрышах вызывает смех то, что поступают против ожидаемого. И они тем больше нравятся и получают похвалы, чем они умнее и скромнее; а кто разыгрывает, не разбирая, с кем это допустимо, а с кем нет, тот часто наносит обиду, из чего потом возникают недоразумения и тяжелая вражда. Но ситуации, когда бывает возможно затеять розыгрыш, почти те же самые, в которых рождаются шутки.
Чтобы не повторяться, скажу только, что розыгрыши бывают двух родов, каждый из которых можно, в свою очередь, разделить на много разновидностей. Один род – когда кого-то искусно разыгрывают каким-нибудь тонким и забавным способом. Второй – когда расставляются как бы сети с некой приманкой, а человек спешит обмануть себя сам.
Пример первого рода – это розыгрыш, который недавно устроили двум знатным госпожам, чьи имена я называть не буду, посредством одного испанца по прозванию Кастильо.
– Да почему же вы не хотите их назвать? – спросила синьора герцогиня.
– Не хочу, чтобы они приняли это в обиду, – ответил мессер Бернардо.
– Нет ничего неприличного в том, чтобы устраивать розыгрыши и с государями, – сказала с улыбкой синьора герцогиня. – Я сама не раз слышала, как разыгрывали и герцога Федерико, и короля Альфонсо Арагонского, и королеву Изабеллу Испанскую, и многих других великих монархов; и они не только не обижались, но и щедро награждали тех, кто это затевал.
– Нет, все равно я их называть не буду, – повторил мессер Бернардо.
– Ладно, рассказывайте так, как вам нравится, – согласилась синьора герцогиня.
И мессер Бернардо продолжил:
– Некоторое время назад при одном известном мне дворе один благородный придворный нанял в слуги некоего бергамского крестьянина, который так красиво одевался и с таким усердием прихорашивался, – хотя его делом было только следить за быками, ибо никакого другого ремесла он не знал, – что, если кто не слышал его речь, то принял бы его за изысканного кавалера. Так вот, двум упомянутым госпожам рассказали, будто прибыл ко двору испанец, служивший у кардинала Борджиа{326}