, по фамилии Кастильо – талантливейший человек, музыкант, мастер танцевать и плясать и самый смышленый придворный во всей Испании. И обе эти синьоры, имея величайшее желание поговорить с ним, немедленно за ним послали и после самого почетного приема усадили и при всех принялись беседовать с ним, выказывая величайшее уважение; хотя почти все бывшие там знали, что он всего лишь бергамский скотник. И, видя, как почтительно обращаются с ним эти синьоры, какой честью окружают его, все помирали со смеху; тем более что этот молодец не говорил иначе как только своим мужицким бергамским говором. Но рыцари, устроившие розыгрыш, загодя уже сказали тем синьорам, будто испанец, кроме прочих своих талантов, великий мастер разыгрывать и превосходно говорит на всех языках, а особенно хорошо на ломбардском сельском наречии; так что дамы верили, будто испанец прикидывается, и то и дело, обращаясь в изумлении одна к другой, восклицали: «Нет, вы только послушайте, как он ловко копирует этот язык!» Словом, все время, сколько длилась эта их беседа, присутствующие надрывали бока от смеха; и нужно было, чтобы сам он много раз своими повадками выдал свое низкое происхождение, пока обе эти синьоры наконец с великим трудом поверили, что он был тем, кем был.
Розыгрыши такого рода мы наблюдаем едва ли не каждый день; но среди прочих удовольствие доставляют те, которые вначале пугают, а потом оказывается, что ничего страшного не было, – и тот, кого разыграли, смеется сам над собой, видя, что испугался пустяка.
Однажды случилось мне заночевать в Палье, в одной харчевне, где были со мной еще три спутника – два из Пистойи и один из Прато, которые после ужина засели, как водится, за игру. Не в долгом времени один из пистойцев, проигравшись вдрызг, остался без единого кватрино, так что от отчаяния пустился в жуткие проклятия и богохульства; с этими проклятиями он и спать пошел. Остальные двое, проведя еще сколько-то времени за картами, затеяли разыграть ушедшего. Услышав, что он храпит, погасили все светильники, закрыли печь и принялись говорить громко, едва не криком, производя страшнейший шум и делая вид, будто поспорили из-за игры. Один говорит: «Tы вытянул карту исподнизу!», другой открещивается: «А ты сверх четверки запросил; нет, играем заново!» – и все в том же духе, с таким шумом, что спавший проснулся. Слыша, что они играют и разговаривают так, будто видят карты, он продирает глаза и, не видя никакого света в комнате, говорит: «Какого черта вы орете тут всю ночь?» И заваливается в постель, собираясь спать дальше. Но товарищи, ни слова ему не отвечая, шумят по-прежнему. Он, окончательно пробудившись, удивляется: вокруг ни света, ни проблеска, а они все играют и спорят, – и говорит им: «Как вы видите карты без огня?» Один из приятелей отвечает: «Ты словно вместе с деньгами и зрение проиграл. Не видишь, что у нас две свечи горят?» Он, все еще лежа на кровати, приподымается на локтях и говорит, разъярясь: «Или я совсем пьян, или ослеп, или вы все врете!» Они встают из-за стола и ощупью идут к кроватям, смеясь с таким видом, будто думают, что это он над ними шутит; но он твердит: «Да я же говорю вам, что не вижу!» Тут те двое начинают прикидываться, будто страшно удивлены, и один говорит другому: «Слышь-ка, похоже, он правду говорит. Дай-ка сюда свечу, поглядим, может, у него что случилось с глазами». Тогда бедняга уже совершенно уверяется, что ослеп, и ревет навзрыд: «Ох, братцы мои, ослеп я!» – и начинает призывать Богородицу Лоретскую, моля, чтобы простила ему богохульства и проклятия, которые он наговорил ей, проиграв деньги. Товарищи, однако, его утешают: «Да никак это не возможно, чтобы ты не видел. Ты просто ерунду какую-то себе в голову вбил». А он все твердит свое: «Ох, не ерунда! Не вижу я вас совсем, будто и глаз во лбу не имел никогда». – «Да ты прекрасно видишь», – отвечают они ему и говорят один другому: «Смотри, как он хорошо открывает глаза! Они у него совершенно чистые! Ну кто поверит, что он не видит?» Но бедняга только плачет и молит Бога о милости. Наконец они говорят ему: «Пообещайся идти к Богородице Лоретской босым и нагим; лучше средства для тебя нет. А мы тем временем сходим в Аквапенденте и другие ближние селения, поищем врача и сделаем для тебя все, что можем». Тут же страдалец прямо на кровати становится на колени и с безмерными слезами, горько раскаиваясь в своих богохульствах, дает торжественный обет идти нагим к Богородице Лоретской, принести ей в дар пару глаз из серебра, не есть мяса в среду и яиц в пятницу, а каждую субботу поститься на хлебе и воде в честь Владычицы, если она смилуется над ним и вернет ему зрение. Оба приятеля, зайдя в соседнюю комнату, зажигают свечу и возвращаются оттуда, безмерно хохоча над беднягой. А он хоть и избавился от такой великой беды, но, как вы можете себе представить, был настолько ошеломлен пережитым страхом, что не мог не только смеяться, но даже и говорить. А друзья все не переставали наседать на него, убеждая, что он обязан исполнить все данные им обеты, поскольку получил милость, о которой молился.
Для другого рода розыгрышей, когда человек сам себя обманывает, нет лучшего примера, чем случай, бывший не так давно со мною. В один из дней минувшего Карнавала монсиньор кардинал Святого Петра во Узах{327}, который знает, как я люблю в маске разыгрывать монахов, устроив загодя все, что у него было на уме (потом откроется, что именно), подошел вместе с монсиньором Арагонским{328} и некоторыми другими кардиналами к окнам в Банках{329} с таким видом, будто они собираются смотреть на маскарадное шествие, какое обычно бывает в Риме. Тем временем проезжал верхом в маске и я. И, увидев монаха, который стоял на одной стороне улицы как будто замечтавшись, подумал, что мне повезло, и кинулся к нему, как голодный сокол на сурка. Спросил его, кто он, он ответил. Я сделал вид, будто знаю его, и стал изо всех сил уверять, что его, по причине каких-то порочащих сведений, сейчас разыскивает барджелло{330}, а в утешение предложил проехать со мной до канцелярии, а там, мол, я его на какое-то время спрячу. Монах, перепуганный, весь дрожа, казалось, не знал, что делать. Он твердил, что боится быть арестованным, если уедет слишком далеко от Сан-Чельсо{331}. Но я столько наговорил ему в ободрение, что он все-таки влез на лошадь и уселся за мной. Я, решив, что уже у цели, поворачиваю коня к Банкам; конь идет, подскакивая и лягаясь во все стороны. Представляете себе зрелище: монах сидит верхом за человеком в маске, мантия развевается по ветру, голова болтается туда-сюда, весь вид такой, будто он вот-вот сверзится. Глядя на эту картину, эти господа начинают метать яйца из окон; за ними – банкиры и все, кто там был; словом, яйца летят не хуже, чем град с неба, а попадают почему-то все больше по мне. Я-то, конечно, не очень этим озабочен – ведь я же в маске – и думаю, что весь этот смех над монахом, а не надо мной; и так и разъезжаю вперед-назад по Банкам, при всей этой буре над моей головой; хотя монах уже едва не плача умоляет меня дать ему сойти, чтобы не наносить такого бесчестия монашескому одеянию. А потом, мошенник этакий, украдкой подхватывает яйца, протянутые ему кем-то из конюхов, поставленных там нарочно, и, прижавшись ко мне вплотную, как будто чтобы не упасть, начинает разбивать их мне то о грудь, то об голову, то прямо об лоб; словом, всего меня приводит в надлежащий вид. И наконец, когда все уже устали хохотать и бросать яйца, он спрыгивает с лошади, откидывает назад капюшон, обнажая богатую копну волос, и с поклоном говорит: «Мессер Бернардо, я тот парень из конюшни Святого Петра во Узах, который приставлен ходить за вашим мулом». Тут уж не знаю, чего было для меня больше – горя, гнева или стыда. Чтобы избежать худшего, я обратился в бегство к дому и в следующее утро боялся высунуть нос на улицу; но смех от этого розыгрыша не смолкал не только весь следующий день, но продолжается, наверное, и до сих пор.
И после того как компания снова изрядно посмеялась над рассказом, мессер Бернардо продолжил:
– Есть еще очень приятный способ розыгрыша (он же и удобная возможность для шутки), когда притворяешься уверенным, что человек хочет сделать то, чего в действительности делать не собирается. Подобно тому как случилось со мной в Лионе, на мосту. Однажды вечером после ужина мы шли вместе с Чезаре Беккаделло{332}, шутили, а потом принялись хватать друг друга за руки, как будто собираемся бороться, потому что нам показалось, что на мосту никого нет. В это время подошли два француза, которые, видя нашу борьбу, спросили, что происходит, и стали разнимать нас, думая, что между нами все всерьез. Тогда я говорю: «Помогите мне, господа, ибо этот дворянин, бедняга, при некоторых фазах луны теряет рассудок и как раз сейчас пытается броситься с моста в реку». Эти двое сейчас же кидаются к Чезаре и, вместе со мной схватив его, крепко держат. Он, говоря мне, что я одурел, с силой вырывается у них из рук, но они только крепче держат его. Прохожие, видя всю эту свалку, гурьбой бегут к нам, и чем больше мой Чезаре отбивается руками и ногами, входя уже в бешенство, тем больше собирается народ. Видя, с какой силой он сопротивляется, все твердо убеждаются в том, что он хочет прыгнуть в реку, и только более рьяно стискивают его. Наконец, целая толпа народу тащит его волоком до харчевни, всего расхристанного и без берета, белого от ярости и стыда, ибо, что бы он ни говорил, ничего ему не помогает; французы его не понимают, а я, провожая его до харчевни, только и могу горевать о злосчастном приключении с беднягой, который вот так запросто попал в сумасшедшие.