.
– Помнится, читал я одну речь, – усмехнувшись, сказал синьор Гаспаро, – в которой какой-то горемычный муж просил у сената разрешения умереть, в качестве законной причины называя то, что не в силах терпеть трескотню своей жены, говоря, что скорее готов выпить отраву, о которой вы рассказываете, что ее специально хранили в городе для подобных случаев, чем день-деньской ее слушать.
Джулиано Маньифико ответил:
– Сколько несчастных женщин имели бы справедливую причину просить позволения на смерть из-за того, что у них нет больше сил терпеть не только злые слова, но куда злейшие поступки своих мужей! Некоторые из них, кого я знаю сам, выносят на этом свете столько мук, что говорят, будто живут в аду.
– А тому, что многие мужья выносят от жен такие терзания, что каждый час молят о смерти, не верите? – отозвался синьор Гаспаро.
– Какую же неприятность, – спросил Маньифико, – могут причинить жены мужьям, которая будет столь же непоправимой, как те, что причиняют подчас мужья женам? Ведь жены находятся в покорности у мужей – если не по любви, то, по крайней мере, из страха.
– Определенно, – сказал синьор Гаспаро, – то малое, что они делают хорошего, делается лишь из страха, ибо мало какая из них в тайне души не питает ненависти к мужу.
– Да вовсе напротив! – возразил Маньифико. – И если сами вспомните то, что читали, вся история говорит о том, что почти всегда жены любят мужей больше, чем мужья жен. Видели вы или слыхали когда-нибудь, что какой-то муж сделал своей жене такой знак любви, как сделала своему мужу Камма? Помните?
– Не знаю ни кто она такая, ни какой знак она сделала, – отвечал синьор Гаспаро.
– И я тоже, – сказал Фризио.
– Так послушайте. А вы, мадонна Маргарита, постарайтесь сохранить это в памяти.
Эта Камма была прекраснейшая молодая женщина, украшенная такой скромностью и такими добрыми качествами, что им дивились не меньше, чем ее красоте. И, сверх всего остального, всей преданностью сердца любила она своего мужа, которого звали Синатом. Случилось, что другой знатный муж, занимавший намного более высокое положение, чем Синат, бывший, кажется, даже правителем того города, где они жили, влюбился в эту молодую женщину и долгое время пытался всеми путями и способами овладеть ею, но тщетно. Наконец, убедив себя, что лишь ее любовь к мужу была причиной того, что она противится его желанию, он велел убить этого Сината. Но после этого, непрерывно продолжая настаивать, добился не большего, чем прежде. И поскольку его любовь возрастала с каждым днем, он твердо решил сделать ее своей женой, хоть она и была положением намного ниже. Так что ее родные, повинуясь настоянию Синорига (так звали влюбленного), стали увещевать ее покориться, убеждая, что ее согласие принесет большую пользу ей и им, а отказ будет, напротив, для них для всех опасным. Она некоторое время противилась им, но наконец сказала, что согласна. Родные сообщили это известие Синоригу, который чрезвычайно обрадовался и распорядился, чтобы свадьбу отпраздновали немедленно. И когда оба они ради этой цели торжественно вступили в храм Дианы, Камма повелела поднести некий сладкий напиток, который смешала сама, и перед изображением Дианы в присутствии Синорига сама отпила половину, а потом, как этого требовал брачный обычай, своей рукой подала оставшуюся половину жениху; он допил до конца. Камма, видя, что ее замысел удался, с радостью преклонила колени перед изваянием Дианы и сказала: «О богиня, ты, зная заветное моего сердца, будь мне доброй свидетельницей в том, сколь трудно мне было после того, как умер мой дорогой супруг, не наложив на себя руки, терпеть скорбь этой горестной жизни, в которой я не чувствовала никакой радости и не имела утехи, кроме надежды на возмездие, – и вот оно наконец совершилось. Полной радости и счастливой спешу я к сладостному пребыванию с душой, которую в жизни и в смерти любила больше самой себя. А ты, злодей, мечтавший быть моим мужем, повели, чтобы вместо брачного чертога готовили тебе могилу. Ибо я приношу тебя в жертву блаженной тени Сината».
Синориг, ошеломленный этими словами и уже чувствуя мучительное действие яда, испытал многие снадобья, но они не помогли. И была ли судьба благосклонна к Камме, или это надо назвать как-то иначе, но, прежде чем умереть, она узнала о смерти Синорига. И, услышав об этом, с облегчением простерлась на одре, глазами в небо, призывая непрестанно имя Сината со словами: «Сладчайший мой супруг, теперь, когда я принесла твоей кончине как последние дары слезы и отмщение, я не вижу здесь больше ничего, что осталось бы сделать, и бегу из мира, от этой жизни, без тебя горькой: ведь только ради тебя она была мне милой. Поспеши же мне навстречу, господин мой, и так же радостно прими эту душу, как радостно идет она к тебе». И с этими словами, раскинув руки, будто вот-вот готовая обнять мужа, она умерла{382}. Скажите же, Фризио, что вы о ней думаете?
Фризио отвечал:
– Думаю, что вам хочется разжалобить до слез наших дам. Но пусть даже все это и было на самом деле – в наше время такие женщины, доложу я вам, на свете уже не обретаются.
– Да еще как обретаются! – с живостью возразил Маньифико. – Вот послушайте, что я вам еще расскажу.
Жил в Пизе, уже на моей памяти, один дворянин по имени мессер Томазо – фамилию сейчас не упомню, хотя не раз ее слышал от моего отца, очень дружившего с ним. Этот, стало быть, мессер Томазо однажды, плывя из Пизы в сторону Сицилии по своим делам на маленьком суденышке, был настигнут несколькими галиотами мавров{383}, которые так неожиданно подобрались сзади, что моряки их не заметили вовремя. И хотя они и защищались сколько могли, но, поскольку их было мало, а врагов много, суденышко оказалось захвачено вместе со всеми, кто там был, кто цел, кто ранен, кому уж как повезло, а вместе с другими – и мессер Томазо, который храбро сражался и даже убил своей рукой брата капитана одного из галиотов. И тот капитан, разъяренный, понятное дело, из-за потери брата, захотел, чтобы мессер Томазо достался в добычу именно ему. Ежедневно избивая и мучая, он привез его в Барбарию, чтобы всю жизнь держать в плену, в крайнем унижении и великих муках.
Остальные пленники, теми или иными путями с течением времени получив свободу и вернувшись домой, рассказали его жене, которую звали мадонна Арджентина, и детям о жестокой жизни и великом бедствии, в котором пребывал мессер Томазо и обречен был безнадежно оставаться до самой смерти, если бы Бог чудесно не помог ему. Они, узнав обо всем этом, стали пытаться освободить его разными средствами. И когда он уже и сам свыкся с мыслью о смерти в плену, ревностное сострадание к нему так возбудило ум и отвагу одного из его сыновей, по имени Паоло, что тот, презрев всякую опасность, решился или сам умереть, или освободить отца. И устроил это таким скрытным способом, что пленник прибыл в Ливорно прежде, чем в Барбарии узнали, что он оттуда уплыл.
Из Ливорно, уже в полной безопасности, мессер Томазо написал жене, сообщая о своем освобождении и о том, где он находится, и что на следующий день уже надеется ее увидеть. Добрая и благородная женщина, которая столько вынесла и не думала, что ее радость так близка и что она, ради любви и доблести сына, вот-вот встретит мужа, которого так любила и уже не чаяла когда-либо видеть, прочитав письмо, подняла очи к небесам и, призвав имя мужа, пала замертво на землю. И каких только средств не перепробовали, отлетевшая душа больше не вернулась в тело. Горестное зрелище, достаточное, чтобы умерить человеческие желания, отвратив их от неудержимого стремления к чрезмерной радости!
– Почему вы уверены, что она умерла не от горя, узнав, что муж возвращается домой? – со смехом отозвался Фризио.
– Потому что с этим не согласуется вся остальная ее жизнь, – ответил Маньифико. – Напротив, думаю, что ее душа, не в силах терпеть промедления в том, чтобы увидеть его очами тела, покинула это тело и, восхищенная желанием, мгновенно полетела туда же, куда при чтении письма полетела ее мысль.
Синьор Гаспаро сказал:
– Возможно, эта женщина была слишком любвеобильна, так как женщины всегда и во всем доходят до крайности, которая является злом. Сами же видите, что излишней любовью она причинила зло как себе самой, так и мужу и детям, чью радость от столь желанного, обретенного в таких опасностях освобождения обратила в горе. Так что вам не стоит приводить эту женщину в пример как одну из тех, что стали причиной многих благ.
– Я привожу ее в пример того, что есть жены, поистине любящие своих мужей, – отвечал Маньифико. – А тех, которые стали причиной многих благ, мог бы привести вам неисчислимое множество. Могу рассказать вам о столь древних, что они кажутся почти сказочными, и о тех, что, наряду с мужчинами, были изобретательницами столь значительных вещей, что удостоились называться богинями, как Паллада или Церера{384}; о сивиллах, устами которых Бог часто говорил миру, открывая будущее{385}, о тех, что наставляли величайших из мужей, как Аспазия{386} и Диотима, которая к тому же своими жертвоприношениями на десять лет отсрочила грозившую Афинам чуму{387}. Могу рассказать вам о Никострате, матери Эвандра, научившей латинян письму{388}, и еще об одной женщине, которая была наставницей поэта Пиндара{389}; о Коринне{390} и Сафо{391}