, совершеннейших в поэзии, – но не хочется забираться так далеко. Оставив прочее, скажу лишь, что женщины, возможно, не менее мужчин послужили величию Рима.
– А вот об этом было бы интересно послушать, – сказал синьор Гаспаро.
– Так слушайте, – сказал Маньифико. – После завоевания Трои многие троянцы, уцелевшие при этом разгроме, бежали кто куда, и часть из них, испытав много бурь, пристала к берегу Италии близ устья Тибра. Сойдя на землю, чтобы поискать себе пищу, мужчины пошли разведать местность. Тогда женщины, оставшиеся на кораблях, самостоятельно приняли полезное решение, которое положило конец опасному и длительному морскому странствию и вместо утраченной родины даровало им новую. Посовещавшись между собой, они в отсутствие мужей подожгли корабли. И первая, положившая этому начало, звалась Рома. А поскольку они боялись ярости мужчин, то при их возвращении вышли им навстречу и бросились обнимать и целовать – одни своих мужей, другие родственников, выказывая такую любовь и ласку, что смягчили в них первый порыв гнева, а потом уже спокойно объяснили причину своего мудрого умысла. И троянцы, частью вынужденные необходимостью, частью оттого, что были доброжелательно приняты местными жителями, вполне удовлетворились тем, что сделали их женщины, и поселились рядом с латинами, в том месте, где потом был основан Рим. Отсюда произошел у римлян тот древний обычай, что женщины, встречаясь с родными, всегда целовали их. Вот так эти женщины и послужили началу Рима{392}.
А сабинские женщины послужили увеличению Рима не в меньшей степени, чем троянки – его основанию. Ибо Ромул, вызвав против себя общую вражду своих соседей тем, что похищал их женщин, со всех сторон испытывал удары войны. Будучи весьма храбр, он вышел победителем из всех этих войн, кроме войны с сабинянами, самой трудной, потому что Тит Таций, царь сабинян, был очень мужественен и мудр.
И вот после одного жестокого боя между римлянами и сабинянами, с тяжелейшими потерями для обеих сторон, когда они готовились к новому жестокому бою, сабинские женщины, одетые в черное, терзая на себе распущенные волосы, скорбно рыдая, не боясь оружия, которое уже хотели обнажить противники, пришли на поле битвы и встали между своими отцами и мужьями, умоляя их не омочать руки в крови тестей и зятьев. А если не в радость им это родство, – говорили они, – то пусть обратят свое оружие на них, своих жен и дочерей, ибо много лучше им будет умереть, чем или жить вдовами, или остаться без отцов и братьев, зная, что их отцы убиты теми, от кого рождены их дети, или что их мужья убиты их отцами. Идя с такими стенаниями и плачем, многие из них держали на руках своих малышей, из которых иные уже начинали говорить и, казалось, хотели играть со своими дедами. Женщины, показывая своим отцам внуков, говорили, плача: «Вот ваша кровь, которую вы столь неистово и яростно хотите пролить вашими же руками».
И столь сильны были любовь и благоразумие этих женщин, что не только между двумя враждовавшими царями установилась неразрушимая дружба и был заключен союз, но, что еще более удивительно, сабиняне переселились в Рим, и из двух народов составился один. Это весьма укрепило силы Рима благодаря мудрым и великодушным женщинам, которых Ромул весьма почтил тем, что, разделив народ на тридцать курий, он дал им имена сабинянок{393}.
Здесь Маньифико умолк, но, видя, что и синьор Гаспаро молчит, заговорил снова:
– Так вам не кажется, что эти женщины были причиной блага для их мужей и послужили величию Рима?
Синьор Гаспаро ответил:
– Конечно, они достойны многих похвал. Но если бы вы, рассказывая о добрых делах женщин, говорили и об их проступках, то не умолчали бы о том, что в той же войне с Титом Тацием одна женщина, изменив Риму, указала врагам тропу, пользуясь которой удобно было захватить Капитолий, отчего римляне едва не оказались полностью истреблены{394}.
Маньифико, не смутившись, отвечал:
– Вы упоминаете об одной дурной женщине, а я вам говорю о бесчисленных добрых; а кроме уже упомянутых, мог бы привести в защиту своей правоты тысячу и других примеров пользы, принесенной Риму женщинами. Например, рассказать, по какой причине был воздвигнут один храм Венере Вооруженной, а другой – Венере Безволосой{395} и как был учрежден праздник Служанок в честь Юноны, ибо служанки некогда избавили Рим от вражеской осады{396}. Но, оставив все это, спрошу вас: а великое дело раскрытия заговора Катилины, о чем много хвалится Цицерон, – разве началось оно не благодаря одной порочной женщине?{397} За это ее можно назвать причиной того добра, которое Цицерон, как он хвастается, сделал для Римской республики{398}. Будь у меня в запасе довольно времени, я рассказал бы вам о том, как часто женщины исправляли многочисленные ошибки мужчин; но боюсь, что эта моя речь уже слишком затянулась и наскучила. Так что, выполнив, насколько было в моих силах, поручение, данное мне нашими дамами, я хотел бы уступить место тому, кто расскажет вещи, более достойные внимания.
– Не смейте уловкой лишать женщин тех истинных похвал, которых они достойны! – пылко сказала синьора Эмилия. – И помните, что пусть даже синьору Гаспаро и, может быть, синьору Оттавиано наскучило слушать вас, но мы, женщины, так же как и все, кроме них, мужчины в нашем кругу, слушаем вас с удовольствием.
Маньифико настаивал на том, что пора ему закончить, но женщины в один голос принялись его упрашивать, и он наконец с улыбкой продолжил:
– Чтобы не растравлять синьора Гаспаро против меня еще больше, скажу лишь вкратце еще о некоторых, пришедших мне на память, не упомянув многих, о ком мог бы поведать.
Филипп, сын Деметрия{399}, приступив с войском к Хиосу и осадив его, разослал указ, в котором всем рабам, которые из города перебегут на его сторону, обещал свободу и жен их хозяев. Этот позорный указ привел хиосских женщин в такое негодование, что они с оружием в руках вышли на городские стены и так ожесточенно сражались, что в скором времени отогнали Филиппа от города с позором и большим уроном, – чего прежде них не могли добиться мужчины.
В другой раз хионянки, которые отправились в изгнание вслед за своими мужьями, отцами и братьями и поселились в Левконии, совершили не менее достославное дело. Эритрейцы{400}, уже жившие там, вместе со своими союзниками пошли войной на этих хиосцев; и те, не в силах долго сопротивляться, согласились на мир, причем им разрешалось уйти из города, взяв с собою лишь плащ и рубаху. Но их женщины, услышав о таком бесславном соглашении, весьма оскорбились, упрекая мужчин, что они, сложив оружие, пойдут перед лицом врагов как голые. А когда мужья ответили, что договор уже заключен и его нельзя отменить, женщины сказали им, чтобы они, сбросив одежду, шли со щитами и копьями, а врагам отвечали бы, что это и есть их плащ и рубаха. Так, последовав совету своих женщин, хиосцы покрыли немалую часть стыда, которого не могли избежать полностью.
Войско Кира было разгромлено в одной из битв; и персы, бежавшие под защиту городских стен, встретили женщин, которые вышли за ворота и встали у них на пути, говоря: «Куда бежите, трусы? Может, хотите спрятаться в нас, там, откуда вышли?» Услышав эти и другие слова и поняв, насколько они ниже духом, чем их женщины, персы устыдились, вернулись к врагам и в новой схватке разбили их{401}.
Здесь Маньифико остановился и взглянул на синьору герцогиню:
– На этом, государыня, позвольте мне закончить.
Синьор Гаспаро только усмехнулся:
– Да уж придется закончить, коли не знаете, что еще сказать.
Засмеялся и Маньифико:
– Вы меня так поддеваете, что вам грозит опасность поневоле всю ночь слушать похвалы женщинам. Вам придется узнать и о спартанках, с радостью принимавших весть о геройской смерти своих сыновей, и о других, которые отрекались от сыновей или даже убивали их своими руками, узнав об их трусости{402}. И о том, как женщины Сагунта в час погибели их родного города выступили с оружием против войска Ганнибала{403}; как, когда войско германцев было разбито Марием, их женщины, не получив милости на то, чтобы им жить в Риме на свободе в услужении у дев-весталок, поголовно убили себя и своих маленьких детей{404}. И о множестве других примеров, которыми полны книги древних историков.
– Эх, синьор Маньифико, – только и нашелся сказать синьор Гаспаро, – один Бог знает, как оно там было. Слишком ведь далеко от нас то время. Налгать можно было много всякого, а правды теперь уже не выяснить.
Маньифико, однако, не терял надежды убедить собеседника:
– Хорошо, оставим слишком древние времена. Сравните доблесть женщин с доблестью мужчин в любой век, и найдете, что они никогда, вплоть до наших дней, нимало не уступали мужчинам. Если перейдем ко времени, когда над Италией владычествовали готы, то найдем у них королеву Амаласунту, долго правившую с удивительным благоразумием{405}, затем Теоделинду{406}, королеву лангобардов, женщину исключительной доблести. У греков найдем императрицу Феодору