– Сравнение ваше не годится, – поспешил на помощь союзнику синьор Гаспаро. – Не надо думать, что мужчины невоздержностью превосходят женщин. А если бы даже и было так, то не было бы хуже, ибо невоздержность женщин порождает безмерные беды, которых не бывает от невоздержности мужчин. И потому обычай, как вчера говорилось, предусмотрительно позволил женщинам иметь недостаток в остальном, чтобы они всеми силами могли поддерживать одну эту добродетель чистоты, без которой неясно будет, чьи дети, и распадутся узы, скрепляющие мир кровным родством и естественной любовью каждого к тому, кого он произвел. Потому-то женщинам строже возбраняется распущенность, чем мужчинам, которые не вынашивают детей по девять месяцев в утробе.
– Нет, поистине блестящие аргументы! – воскликнул Маньифико. – Удивляюсь, как вы еще в книгу их не записали. Но объясните мне, будьте любезны, почему распутство мужчинам не вменяется в такой же степени в порок, как женщинам, раз уж они, как по природе более способные к добродетели и обладающие бо́льшими достоинствами, легче могут хранить эту добродетель воздержания. Будь они сами воздержны, тогда и не возникало бы сомнений, чьи дети. Допустим даже, что женщины более похотливы; но они не смогли бы рожать сами от себя, без участия мужчин, если бы мужчины, как более воздержные, не стали бы удовлетворять их похотливость.
Но если взглянуть правде в глаза, вы и сами признаете, что это мы, мужчины, нашей собственной властью присвоили себе такое право, что для нас эти грехи считаются простительными, и подчас мы ими даже хвалимся, а женщин хотим карать за них смертью или по меньшей мере клеймом пожизненного позора. Но раз уж такое мнение укоренилось, я бы счел правильным еще более жестоко наказывать тех, кто позорит женщину клеветой; и полагаю, что каждый настоящий рыцарь обязан всегда – если надо, то и с оружием в руках – защищать правду: особенно когда узнает, что какую-то женщину ложно обвиняют в нецеломудрии.
– Я тоже, – ответил с улыбкой синьор Гаспаро, – не только согласен с вами, что это долг каждого достойного рыцаря, но и считаю весьма благородным покрывать иные проступки, которые женщина может допустить или по несчастному стечению обстоятельств, или по слишком большой любви: так что, как видите, там, где это согласно с разумом, я еще больше стою на стороне женщин, чем вы. Да, не отрицаю: мужчины многовато себе позволяют, зная, что, по общепринятому мнению, распутство не несет им такого бесчестия, как женщинам. Но женщины, по причине слабости их пола, склонны к похотям куда больше, чем мужчины; если они подчас и воздерживаются удовлетворять свои вожделения, то лишь из-за стыда, а душой всегда к ним готовы. Потому мужчины и наложили на них страх, как узду, почти насильно удерживая их в добродетели целомудрия, без которой, по правде сказать, в них мало что было бы ценного; ибо единственная польза миру от женщин – чадородие.
Иное дело мужчины, которые правят городами, водят армии и делают множество важных вещей. Если вам так уж хочется, я не буду спорить, могут или не могут делать это женщины: достаточно того, что они этого не делают. А когда случалось мужчинам сравниться с ними в воздержности, они превосходили женщин в этой добродетели так же, как и во всех других, хоть вы с этим и не согласны. Я не буду рассказывать на эту тему столько историй или сказок, сколько тут насказали вы, и сошлюсь только на примеры воздержания двух молодых государей, причем после победы, которая обычно делает наглыми даже людей низкого положения.
Первый пример – воздержность Александра Великого по отношению к прекраснейшим женщинам Дария, побежденного им врага{428}. Другой – воздержность Сципиона{429}. Когда он приступом взял один город в Испании, к нему, двадцатичетырехлетнему, привели прекрасную и благородную молодую девушку, плененную вместе с другими. Узнав, что она – невеста одного из знатных людей той страны, Сципион не только удержался от какого-либо бесчестного поступка по отношению к ней, но вернул ее неоскверненной жениху, приложив от себя богатый подарок{430}. Могу напомнить вам и о Ксенократе, который был настолько воздержан, что, когда одна прекрасная женщина легла с ним рядом нагая и употребила все ласки, все способы возбудить его, которые только знала, а она была на них великая мастерица, то не смогла исторгнуть из него ни малейшего признака вожделения, потратив на это целую ночь{431}. И о Перикле, который, только услышав, как некто слишком бойко расхваливал прелести одного мальчика, строго укорил его{432}. И о многих других мужчинах, хранивших воздержание по собственной воле, а не от стыда и не от страха наказания, как бо́льшая часть женщин, держащихся этой добродетели, которых мы за нее еще должны восхвалять, а те, кто ложно винит их в нецеломудрии, достойны, по-вашему, тяжелейшей кары!
Но тут в разговор вступил долгое время молчавший мессер Чезаре:
– Только подумайте: синьор Гаспаро умудряется порочить женщин, даже когда говорит им в похвалу! Но если синьор Маньифико мне позволит, я кое-что отвечу на то, в чем, как я убежден, синьор Гаспаро их оболгал. Так будет лучше и для синьора Маньифико, и для меня: он немного отдохнет и сможет потом еще рассказать о прекрасных качествах придворной дамы. А мне будет приятна возможность вместе с ним исполнить долг настоящего рыцаря, защищая истину.
– Я и сам попрошу вас об этом, – отозвался синьор Маньифико, – потому что, кажется, я сделал все посильное из того, что был должен, а предстоящий разговор уже выходит за пределы моей темы.
И мессер Чезаре начал:
– Я даже не хотел бы говорить о пользе, которую приносят миру женщины, помимо рождения детей, потому что уже достаточно было показано, насколько они необходимы не только для нашего бытия, но и для благобытия{433}. Но скажу, синьор Гаспаро, что, если они, как вы утверждаете, больше, чем мужчины, наклонны к телесным похотям и при этом больше, чем мужчины, воздерживаются от них, с чем вы тоже согласны, они тем более достойны похвалы, чем менее силен их пол в сопротивлении естественным желаниям. А говоря, что они делают это от стыда, вы вместо одной добродетели дарите им целых две; так как, значит, стыд в них сильнее вожделения, и потому они удерживаются от дурного, я делаю вывод, что этот стыд, который есть не что иное, как страх бесчестия, – редчайшая добродетель, свойственная мало кому из мужчин.
Если бы мог я, не навлекая на себя хулы всей мужской половины человечества, рассказать, насколько многие из мужчин погружены в разврат, то есть в порок, противоположный этой добродетели, то осквернил бы непорочные уши, слушающие меня{434}. И по большей части эти оскорбители Бога и природы уже стары, одни имея призванием священство, другие – философию, третьи – священные законы, и управляют государствами с суровостью, достойной Катона, на лице, будто собравшем в себе все целомудрие мира.
И они-то еще твердят, будто женский пол ненасытно похотлив! А сами при этом ни о чем другом на свете не скорбят, как о том, что им не хватает естественной силы удовлетворять все свои мерзкие вожделения, которые продолжают жить у них в душе и тогда, когда природа забирает их у тела; поэтому часто изобретают такие способы, при которых сила не требуется.
Но не хотелось бы заходить слишком далеко: с меня будет довольно, если вы признаете, что женщины больше воздерживаются от распутства, чем мужчины, и, определенно, их удерживает не какая-то иная узда, а лишь та, которую они налагают на себя сами. А вот вам и доказательство: большинство тех женщин, которых мужья или отцы держат под слишком тягостным надзором или бьют, менее целомудренны, чем имеющие какую-то свободу. Но говоря в целом, великой уздой для женщин является любовь к истинной добродетели и чести, которую многие из них, которых я знаю, ценят дороже собственной жизни.
Зачем скрывать? Каждый из нас видел, как иные молодые люди, обладающие знатностью, скромностью, рассудительностью, смелостью, красотой, влюбившись в какую-то женщину, тратят много лет, беспрерывно настаивая, одаривая, умоляя, плача, делая все, что только можно вообразить, – и все тщетно! И хоть обо мне и не скажешь, что по своим достоинствам я вовсе не заслуживаю быть любимым, но представьте: по причине непоколебимого и слишком сурового целомудрия одной особы я не раз оказывался на краю смерти.
– Пусть вас это не удивляет, – ответствовал синьор Гаспаро. – Женщины, которых упрашивают, никогда не отвечают желаниям тех, кто упрашивает. А кого из них не упрашивают, те упрашивают сами.
– Я, признаться, не встречал мужчин, которых упрашивали женщины, – сказал мессер Чезаре. – Зато знаю немало таких, которые, видя, что зря старались и тратили время, обращаются к отмщению, поистине замечательному: всем рассказывают, будто досыта вкусили того, что на самом деле только воображали в мечтах. Злословить и сплетать небылицы, чтобы о какой-нибудь добропорядочной женщине толпа разносила порочащие россказни, им представляется естественной частью придворной жизни. Вот эти, подло хвастающиеся победой над какой-либо достойной женщиной – правду они говорят или лгут, – поистине заслуживают тяжелейшей кары и муки. И если подчас такая кара их настигает, не знаю, как по достоинству похвалить ее исполнивших. Ибо если они лгут, то какое злодейство может быть больше, чем ложью лишить женщину того, что она ценит дороже жизни? Лишить именно за то, за что ее следовало бы чтить бесконечными похвалами! Если же они говорят правду, то какой казни достоин мерзавец, воздающий подобной неблагодарностью женщине, когда она, побежденная притворной лестью, притворными слезами, неотступными мольбам