и, жалобами, хитростями, коварством, лживыми клятвами, позволила излишне увлечь себя любовью, а потом безоглядно, забыв об осторожности, отдала себя в добычу столь лукавой душе?
Отвечу вам и относительно неслыханной воздержности Александра и Сципиона, на которую вы сослались. Не спорю, и тот и другой поступили весьма похвально. Но чтобы вы ни говорили, будто я под видом случаев из древности рассказываю сказки, приведу в пример женщину из нашего времени, женщину более низкого положения, которая выказала куда бо́льшую воздержность, чем оба этих великих мужа.
Знал я в свое время одну красивую и любезную девушку, чье имя не назову, чтобы не дать повод для злословия многим невеждам, которые, как только услышат, что женщина влюбилась, сразу думают о ней дурное. Итак, эта девушка, в которую был долгое время влюблен один знатный и прекрасно воспитанный юноша, всем сердцем и душой полюбила его. И знал об этом не только я, которому она сама все охотно по секрету открывала так, будто я был ей даже не братом, а любимой сестрой; но все видевшие ее в присутствии любимого ясно чувствовали ее страсть.
Так вот она, любя столь пламенно, как только может любить душа, до краев полная любовью, прожила два года, сохраняя такое самообладание, что не подала этому юноше ни одного знака, что любит его, кроме разве что тех, которые нельзя было скрыть. Она ни разу не пожелала ни заговорить с ним сама, ни получить от него письмо или подарок, хотя и дня не проходило, чтобы ей не предлагалось то или другое; а как ей этого хотелось, я хорошо знаю. Ибо, если ей изредка тайно удавалось получить в руки какой-то предмет, прежде принадлежавший ему, она хранила его так трепетно, что казалось, будто в нем сосредоточена ее жизнь и все ее благо. И за все это время она ни разу не пожелала доставить ему иное удовольствие, кроме того, что, видя его, позволяла и ему видеть себя, и еще несколько раз ей случилось на публичных празднествах танцевать с ним, как и с другими. И поскольку по всем своим качествам они вполне подходили друг другу, то оба, она и юноша, желали, чтобы столь сильная любовь пришла к счастливой цели и они сделались мужем и женой. Этого желали и все мужчины и женщины их города, кроме лишь ее жестокого отца, который по какой-то злостной и необъяснимой прихоти хотел выдать ее за другого, более богатого. И этому несчастная девушка не воспротивилась ничем, кроме лишь горьких слез. И хоть злополучный брак, к отчаянию бедных влюбленных и при великом сострадании всего города, был заключен, этого удара судьбы оказалось недостаточно, чтобы вырвать столь глубоко укорененную любовь из обоих сердец; она длилась еще три года, притом что молодая женщина весьма осмотрительно ее скрывала и всячески старалась отсекать свои, теперь уже безнадежные, желания. Все это время она продолжала упорно хранить целомудрие; и, видя, что не может честным образом принадлежать тому, кого любила больше всего на свете, предпочла смирить свое желание и по-прежнему не принимала от него ни посланий, ни подарков и даже не отвечала взглядом на взгляд. Сделав свой окончательный выбор, эта бедняжка, истомленная неотступной печалью и до предела ослабленная долговременной страстью, за три года умерла, решив скорее отвергнуть столь вожделенные радости и утехи, а потом и саму жизнь, нежели потерять честь. Были у нее способы и пути получить желаемое тайным образом, без риска быть ославленной или потерпеть какой-либо вред; но она удержалась от того, чего так хотела и к чему непрестанно побуждал ее тот человек, которому одному лишь на свете она была рада служить. Удержалась не от страха или по какой-то другой причине, а ради одной лишь любви к истинной добродетели.
А что скажете вы о другой, которая в течение шести месяцев почти каждую ночь лежала рядом с влюбленным в нее и безмерно дорогим ей мужчиной? Находясь как бы в саду, полном сладчайших плодов, побуждаемая и собственным желанием, и мольбами и плачем того, кто был ей дороже, чем жизнь, она удержалась вкусить от них. И хоть была пленена и лежала нагою, окованная цепью любимых рук, ни разу не сдалась, но сохранила неоскверненным цветок своей чести{435}.
Кажутся ли вам, синьор Гаспаро, эти подвиги воздержания равными поступку Александра? Ведь он был пламенно влюблен не в женщин Дария, а во всемирное величие: мысль о бессмертии непрестанно подгоняла его стрекалом славы к трудам и опасностям, так что он не только всеми другими вещами, но и собственной жизнью не дорожил, чтобы стяжать себе имя более славное, чем любое другое. И нас должно удивлять, что с такими помышлениями в сердце он воздержался от того, к чему не особенно и стремился? Ведь не может быть, чтобы он, ни разу прежде не видевший этих женщин, в одно мгновение их полюбил; скорее, возможно, он гнушался ими, так как Дарий был ему врагом. И в таком случае любое проявление похоти по отношению к ним было бы поруганием, а не любовью. И не великое дело, что Александр, который покорил мир великодушием не меньше, чем оружием, удержался от поругания женщин.
Воздержание Сципиона поистине достойно большой похвалы; но и оно, если хорошо размыслить, не сравнится с воздержанием тех двух женщин; ибо и он тоже удержался от того, к чему не стремился, будучи молодым полководцем во вражеской стране, в самом начале серьезнейшей кампании, имея на родине как тех, которые многого от него ждали, так и строгих судей, подчас каравших не только за большие, но и за совсем малые проступки; он помнил, что среди этих судей есть и его враги. Сознавал и то, что, поскольку девушка знатная и обручена знатному человеку, он, нанеся ей бесчестие, может возбудить против себя такую вражду, которая сильно отдалит, а то и совершенно отнимет у него победу. Поэтому он и сдержал несильное и вредное для него самого вожделение, показав и власть над собой, и честность вместе со щедростью, что дало ему взамен, как пишут историки, души всех тех людей и стоило целого войска, ибо своим благоволением он завоевал сердца, которые, возможно, для силы оружия оказались бы неприступными. Так что в его случае можно говорить скорее о военной хитрости, чем о воздержности. Хотя слава этого происшествия, может быть, и преувеличена, ибо некоторые авторитетные писатели утверждают, что эта девушка все-таки была использована Сципионом для любовных утех{436}. Зато сказанное мной выше сомнению не подлежит.
Фризио усмехнулся:
– А вы, должно быть, ваши истории в Евангелии вычитали.
– Я рассказываю о том, чему сам был очевидцем, – ответил мессер Чезаре. – Поэтому, наверное, охотнее, чем вы и многие другие, поверю, что Алкивиад встал от ложа, где провел ночь с Сократом, не иным, нежели дети, которые спят со своими отцами{437}. Ибо, конечно, такое место и время, как ложе и ночь, кажутся странными для созерцания той чистой красоты, которую, как нам пишут, Сократ любил, не оскверняя никаким недостойным пожеланием. Ведь хоть любил он больше красоту души, чем тела, но любил ее в юношах, а не в старцах, несмотря на то что последние более мудры{438}.
Ну и, конечно, для восхваления воздержности вы просто не могли найти лучшего примера, чем Ксенократ! Весь погруженный в науки, сдерживаемый и обязываемый самим занятием своим – философией, которая и заключается-то в добрых нравах, а не в словах, престарелый, с уже угасшей силой естества, когда он уже не мог ни совокупиться, ни даже сделать вид, что может, он – о диво! – удержался от публичной женщины! Да она уже тем, что публичная, могла быть ему только противна. В воздержность тут скорее бы верилось, если бы было видно, что он чувствует вожделение, но все-таки воздерживается; или еще если бы он воздерживался от того, что старики любят больше браней Венеры, – от вина. Но, чтобы лишний раз подтвердить его старческую воздержность, пишут, что он был тогда хорошенько «отягощен вином»{439}. Помилуйте, но что для старика может быть дальше от воздержности, чем пьянство? А если воздержание от дел Венеры в таком ленивом и хладном возрасте достойно великой славы, какой, скажите, славы заслуживают цветущие девушки, как те, о которых я вам только что рассказывал? Одна, подчинив суровейшему закону все свои чувства, не только очам не давала видеть то, что было их истинным светом, но из самого сердца вырывала те мысли, что долгое время одни только и давали сладчайшую пищу для поддержания ее жизни. Другая, пламенно влюбленная, будучи много раз в объятиях того, кого любила больше всего остального мира, и сражаясь с собой и с тем, кто был ей дороже себя самой, побеждала пылкое вожделение, столь часто побеждавшее и побеждающее мудрых мужчин. Неужели вам не кажется, синьор Гаспаро, что писателям должно быть стыдно упоминать в этом случае Ксенократа как образец воздержности? Да я побьюсь об заклад, что всю ту ночь и все утро до самого обеда он от этого вина проспал как мертвый и, словно одурманенный опием, не мог даже продрать глаза, чтобы рассмотреть, что там вытворяет над ним эта женщина.
Все, и мужчины и женщины, дружно рассмеялись. И синьора Эмилия, еще улыбаясь, обратилась к синьору Гаспаро:
– Уверена, синьор Гаспаро, что, если вы еще немного подумаете, найдете и другие прекрасные примеры воздержания в таком же роде.
– Может быть, синьора, вам кажется этим другим прекрасным примером упомянутый им Перикл? – не ослаблял напора мессер Чезаре. – Мне удивительно, что он еще не вспомнил воздержания и дивных слов того, у которого одна женщина потребовала слишком большую плату за ночь, а он ответил, что «не хочет покупать раскаяние так дорого»{440}.
Все снова рассмеялись; и мессер Чезаре, выдержав паузу, продолжил: