Итак, я за то, чтобы моя дама при любовных беседах не давала себе воли верить, что говорящий ей о любви любит на самом деле. И если этот собеседник, как многие, самонадеян и говорит дерзко, пусть ясно дает ему понять, что ей это неприятно. Если же он разумен, держит себя в пределах умеренности и говорит о любви прикровенно – так учтиво, как, думаю, и будет говорить придворный, сочиненный нашими друзьями, – пусть дама делает вид, что не понимает, подводя под его слова другой смысл, стараясь переменить тему, и делает это так же скромно, тонко и осмотрительно, как и все остальное, о чем мы уже говорили. Если же разговор таков, что нельзя притвориться не понимающей, пусть обратит все в шутку, показывая, будто понимает так: ей говорят комплименты, чтобы оказать ей честь, а не потому, что она на деле такова; пусть всячески преуменьшает свои достоинства, приписывая вежливости собеседника расточаемые ей похвалы. Так всем покажет свою сдержанность и лучше защитит себя от обольщений. Вот как, думаю, должна держать себя придворная дама в любовных беседах.
– Синьор Маньифико, вы так рассуждаете об этом, будто всякий, кто говорит с женщинами о любви, непременно лжет и ищет обольстить их, – сказал мессер Федерико. – Будь оно так, я назвал бы ваши наставления уместными. Но если рыцарь, который заведет такой разговор, поистине любит и чувствует в себе ту страсть, что подчас жестоко терзает людские сердца, – не думаете вы, в какую муку, беду, погибель ввергаете его, уча женщину, коли заговорит он о своих чувствах, не верить ни одному его слову? Стало быть, мольбы, слезы и многие другие признаки – все это пустое? Смотрите, синьор Маньифико, как бы не вышло, что сверх той жестокости, что по природе имеют многие из этих женщин, вы внушите им еще бо́льшую.
Маньифико отвечал:
– Я говорю не о тех, кто любит, а о тех, кто ведет любовные беседы, в которых одно из главных условий – это чтобы не прекращался поток слов. У истинных же влюбленных сердце пылает, а язык холодеет, говорят они отрывочно и внезапно умолкают; так что не будет ошибкой сказать: кто сильно любит, тот мало говорит. Но это, думаю, нельзя подвести под одно определенное правило по причине разницы в человеческих обычаях. Скажу лишь одно – пусть дама будет настороже и всегда помнит, что мужчины могут выказывать любовь с гораздо большей безопасностью для себя, чем женщины.
Синьор Гаспаро, рассмеявшись, сказал:
– Синьор Маньифико, вы не хотите, чтобы эта ваша совершенная дама полюбила и сама, даже точно зная, что любят ее? Ведь, если придворный не видит себя любимым в ответ, невероятно, что он будет продолжать любить; таким образом она лишит себя многих добрых вещей, особенно же того служения и преклонения, которыми влюбленные чтут, вплоть до обожания, достоинства любимых женщин.
– В этом я не собираюсь быть ей советчиком, – отвечал Маньифико. – Говорю лишь, что любовь в том смысле, в каком говорите сейчас вы, прилична, по-моему, лишь женщинам незамужним; ибо, если эта любовь не может закончиться браком, поневоле совесть женщины будет всегда нечиста из-за влечения к вещам непозволительным, чем она рискует запятнать добрую славу, которая для нее так много значит.
Улыбнулся и мессер Федерико:
– Это ваше мнение, синьор Маньифико, кажется уж слишком строгим, и сдается мне, вы его позаимствовали от какого-нибудь проповедника, из тех, что упрекают женщин, влюбленных в кого-нибудь из мирян, чтобы самим воспользоваться ими. И слишком суровые законы налагаете на замужних, потому что много есть таких, к кому мужья без причины питают великую ненависть и тяжко оскорбляют их – один тем, что любит другую, иной – над законной женой измываясь так, насколько только хватает выдумки. А иные отцами против воли выданы замуж за стариков, больных, отвратительных, постылых, жизнь с которыми – одно непрерывное мучение. И если бы таким женщинам было позволено разводиться с теми, с кем они оказались столь несчастливо соединены, тогда, возможно, было бы недопустимым, чтобы они любили кого-то другого, кроме мужа. Но когда, или по дурному расположению звезд, или по разности телесного устройства супругов, или еще по какому стечению обстоятельств, на том ложе, которое должно быть гнездом согласия и любви, окаянная адская ярость сеет семя своей отравы, из чего вырастают отвращение, подозрения и колючие шипы ненависти, терзающей эти несчастные души, жестоко связанные неразрывными цепями до самой смерти, почему вы не согласны позволить этой женщине искать некоторого облегчения от столь жестокого бича и дать другому то, что муж не только презирает, но и чем гнушается? Я, конечно, думаю, что имеющие подходящих им и любимых мужей не должны наносить поругания их чести; но другие, если отказываются любить того, кто любит их, наносят поругание себе самим.
– Нет, себе самим наносят поругание те, которые любят не мужа, а кого-то другого, – возразил Маньифико. – Впрочем, часто не в нашей власти внушить любовь или ее отвергнуть. И если придворной даме выпала такая печальная судьба, что ненависть мужа и любовь другого мужчины нудят ее полюбить его взаимно, я стою за то, чтобы она вручала любящему разве что внутренний мир своей души. И чтобы никогда не давала ему никакого ясного знака любви – ни словом, ни жестом, ни каким иным образом, чтобы он это определенно узнал.
Но тут со смехом вмешался доселе молчавший мессер Роберто да Бари:
– Я подаю апелляцию на ваш приговор, синьор Маньифико, и, думаю, многие подпишутся вместе со мной. Но раз уж вам угодно учить замужних, чтобы они, скажем так, дичились, вы хотите, чтобы и незамужние были так же жестоки, упрямы и не давали чуть-чуть утехи тем, кто их любит?
– Если моя придворная дама не замужем и ей случится полюбить, – спокойно ответил синьор Маньифико, – я хотел бы, чтобы она любила того, за кого сможет выйти замуж, и тогда не сочту за грех, если она сообщит ему о своей любви каким-то знаком. На это, однако, дам ей одно короткое правило, которое легко запомнить: пусть она делает любящему ее любые знаки взаимности, исключая те, что могли бы внушить влюбленному надежду добиться от нее чего-то бесчестного.
Вот к чему надо быть очень внимательными; ибо это ошибка, в которую впадает бессчетное число женщин. Ведь они обычно больше всего на свете хотят быть красивыми; а поскольку иметь много поклонников кажется свидетельством красоты, стараются приобрести их сколь возможно больше и от этого часто доходят до развязности. Оставив скромную сдержанность, которая им так к лицу, они бросают дерзкие взгляды, говорят непристойности и совершают бесстыдные поступки, думая, что на них будут охотнее смотреть, их будут охотнее слушать и тем самым они привлекут к себе любовь. Но это не так; ибо не любовь выказывают им мужчины, а похоть, привлеченную мнением об их легкой доступности. Я не хочу, чтобы моя придворная дама выглядела так, будто предлагает себя чуть ли не каждому, кто пожелает, ловя взгляды – а с ними и вожделения – тех, кто на нее смотрит. Но пусть своими достоинствами, добродетельными повадками, миловидностью, изяществом вселяет в души видящих ее ту истинную любовь, питать которую мы обязаны ко всему, что любезно{450}, и то уважение, которое всегда отнимает надежду у помышляющих о чем-то бесчестном. Тот же, кого полюбит такая женщина, пусть будет доволен даже малейшим знаком ее чувства и ценит больше один ее любовный взгляд, чем обладание всем остальным.
И что остается прибавить такой даме, как разве то, чтобы ее полюбил такой совершенный придворный, как сочиненный нашими друзьями, и чтобы и она взаимно полюбила его. И так оба в полноте обретут свое совершенство.
Окончив свою речь, синьор Маньифико умолк. И синьор Гаспаро тут же подвел итог, весело глядя на синьору Эмилию:
– Теперь точно не посетуешь, будто синьор Маньифико не довел придворную даму до пределов совершенства! Теперь уж, если найдется такая хоть одна, даже я соглашусь, что она ровня нашему придворному.
– Я обязуюсь найти ее вам, как только вы найдете этого придворного, – ответила синьора Эмилия.
Мессер Роберто снова вставил свое слово:
– С тем, что женщина, сочиненная синьором Маньифико, совершенна, не поспоришь. Но в этих последних чертах, относящихся к любви, мне кажется, он сделал ее уж слишком суровой, особенно настаивая на том, чтобы она своими словами, жестами и повадками лишала всякой надежды воздыхателя, всеми способами приводя его в отчаяние. Ведь каждый знает, что человеческие желания не простираются туда, где нет надежды. Бывают женщины, которые, быть может гордясь своей красотой и достоинствами, на слова любви сперва отвечают, что никогда не пойдут навстречу, но потом начинают смотреть милостивее и приветливее, как бы отчасти смягчая надменность слов благосклонностью поступков. Но если эта дама и поступками, и словами, и всем поведением полностью лишает надежды, то, думаю, наш придворный, если он не глуп, не станет ее любить; и она, оставшись без любящего, так и не приобретет чаемого вами совершенства.
– Я за то, чтобы моя придворная дама лишала не всякой надежды, но лишь надежды на дела бесчестные, – отвечал синьор Маньифико. – А если придворный так благороден и сдержан, как сочинили его наши друзья, он не станет не только на них надеяться, но и желать их. Ибо если причиной любви этого придворного к моей даме будут ее красота, нрав, ум, доброта, познания, скромность и многие другие свойства, которые мы ей дали, то непременно и цель этой любви будет добродетельной. И если придворный завоюет любовь моей дамы такими средствами, как благородство, воинская храбрость, познания в литературе и музыке, учтивость, большое изящество в речах и беседах, – то по необходимости и сама цель любви будет одного качества со средствами, которыми она достигается.
Кроме того, как на свете существуют различные виды красоты, так и желания мужчин бывают различны. И многие пугаются и не решаются ухаживать, видя в женщине такую степенную, серьезную красоту, что, когда она ходит, стоит, шутит, делает любое дело, всякий раз своей сдержанностью внушает некое почтение смотрящему на нее. Куда чаще, привлекаемые надеждой, любят женщин легких и ласковых, столь любезных и нежных, что они во взгляде, словах, поступках выказывают как бы теплящуюся в глубине страсть, которая обещает легко разгореться в любовь. Иные, опасаясь обмана, любят женщин, которые столь свободны во взглядах, речах и поступках, что делают первое приходящее им в голову с такой простотой, за какой не скрывается никакой задней мыс