ли. А есть и немало возвышенных душ, которые, считая, что доблесть состоит в преодолении трудностей и что сладчайшая победа – завоевать то, что другим кажется неприступным, смело решаются любить красоту женщины, выказывающей бо́льшую суровость, чем другие, во взгляде, словах и поступках. Тем самым они желают доказать, что их доблесть в состоянии подчинить неприступную душу, склонив даже волю, строптиво бунтующую против любви.
И эти мужчины, столь уверенные в себе, считая себя защищенными от обмана, легко влюбляются в женщин, которые сметливостью и искусством прикрывают тысячи плутней, или же в высокомерных красавиц, скупящихся на лишнее слово, на малейшую улыбку, будто презирая того, кто ими любуется или за ними ухаживает. Есть и другие, удостаивающие любви только тех женщин, которые буквально во всем проявляют высшее изящество, самые благородные манеры, сочетают в себе все знания и все грации вместе, словно собрав цвет добродетелей со всего мира.
Так что, если моя дама лишится ухаживаний, порожденных низменными надеждами, без поклонников она все же не останется, ибо обязательно найдутся вдохновляемые как ее заслугами, так и сознанием собственной доблести, позволяющей им сознавать себя достойными ее любви.
Мессер Роберто пытался противоречить, но синьора герцогиня осадила его, подтвердив правоту синьора Маньифико, а затем добавила:
– У нас нет причин жаловаться на синьора Маньифико. Считаю, что сочиненная им придворная дама вполне под стать нашему придворному, да еще и с некоторым преимуществом, – ведь синьор Маньифико преподал ей уроки в любви, чего не сделали сочинившие придворного.
– Да, очень полезное дело – научить женщин любви, – вставил Унико Аретино. – Редко мне приходилось видеть таких, которые бы это умели. Но почти все они соединяют с красотой жестокость и неблагодарность к тем, кто вернее всего им служит и по своему благородству, учтивости и добродетели был бы достоин получить в награду их любовь, но при этом часто отдают себя в добычу набитым глупцам, порочным бездарям, – а те их не только не любят, но и ненавидят.
Поэтому, чтобы они гнушались таких ужасных ошибок, может быть, хорошо бы прежде всего научить их, как избирать поистине достойного любви и как впоследствии любить его. Для мужчин это не столь необходимо, ибо они и так слишком хорошо это знают. Я сам это могу подтвердить, ибо меня не учил любви никто, кроме божественной красоты и еще более божественного нрава одной госпожи, – так что не обожать ее было не в моей воле и не требовалось мне в этом ни искусства, ни наставника. Думаю, что так бывает со всеми, кто истинно любит. Поэтому более уместно было бы учить придворного тому, как сделаться любимым, чем как любить.
– Вот и поведайте нам об этом, синьор Унико, – сказала синьора Эмилия.
Унико ответил:
– Думается мне, речь должна идти о том, как, ухаживая за женщиной и делая ей приятное, приобрести ее благоволение. Но о том, в чем женщины видят настоящее ухаживание и что им приятно, надо бы, наверное, послушать самих женщин. Им часто хочется вещей столь странных, до каких ни один мужчина не додумается, а порой они даже сами не знают, чего им хочется. Поэтому хорошо, если бы вы, синьора, – поскольку вы женщина и, следовательно, должны знать, что нравится женщинам, – взяли на себя этот труд и принесли всем нам великую пользу.
– Вы, синьор Унико, имеете у женщин такой безусловный успех, что не нужно лучшего доказательства ваших познаний в этой области, – сказала синьора Эмилия. – Вы прекрасно знаете все способы завоевать их милость; вам и впору быть наставником в этом деле.
– Синьора, – ответил Унико, – самый полезный совет, который я мог бы дать одному влюбленному, – это помешать вам влиять на даму, чьей милости он ищет. Ибо сколько бы добрых качеств ни видели во мне, как вы говорите, остальные женщины, – все они, вместе с самой преискренней любовью, не помогли мне сделаться любимым ею, не пересилив ту неприязнь ко мне, которую вы ей внушили.
Синьора Эмилия вскинула брови:
– Синьор Унико, Боже сохрани меня не только сделать, но даже помыслить что-то такое. Попытайся я внушать к вам неприязнь, я бы не только перешла границы должного, но и выставила бы себя неразумной: ведь внушить ее невозможно. Однако если вы таким способом хотите заставить меня говорить о том, что приятно женщинам, я, пожалуй, скажу. Но если вам мои слова не понравятся, на себя и пеняйте.
По-моему, тот, кто стремится быть любимым, должен любить сам и быть любезным{451}: этих двух вещей достаточно, чтобы приобрести любовь женщины. Теперь отвечу на ваше обвинение. Всякий знает и видит, что вы очень даже любезны. Однако в том, что вы любите искренне, как говорите, я, признаться, сомневаюсь, – вероятно, и не я одна. Вас даже слишком можно полюбить, и вы были любимы многими женщинами. Но большие реки, разделяясь на множество рукавов, становятся малыми ручьями; так и любовь, разделенная на много предметов, ослабевает.
Эти же ваши постоянные жалобы и обвинения в неблагодарности, адресованные женщинам, которым вы служили (чему я, зная о множестве ваших достоинств, не верю), – что-то вроде маскировки, способ утаить милости, утехи и удовольствия, которых добились вы в любви, и заверить женщин, которые вас любят и отдают себя вам, что вы их не ославите. Они и рады, что вы так открыто повсюду показываете ваши выдуманные любови, прикрывая настоящие – которые у вас были с ними. И если те женщины, любовь к которым вы изображаете, не так просты, чтобы вам верить, это совсем не потому, что я кому-то внушаю неприязнь к вам. Просто ваши любовные приемы становятся мало-помалу известны.
– Я даже не стану опровергать ваши слова, – отозвался Унико. – Уж, видно, такова моя судьба, что мне не верят, когда я говорю правду. Зато вам верят даже в том, что вы придумываете.
– Вы лучше скажите, синьор Унико, что вы не настолько любите, как в том уверяете, – парировала синьора Эмилия. – Ведь если бы любили, то все ваши желания направили бы на то, что есть благо для вашей любимой, и хотели бы того же, чего и она: ведь таков закон любви, не правда ли? Но ваши обильные жалобы на нее выдают или какой-то обман с вашей стороны, о чем я уже сказала, или что хотите того, чего она не хочет.
– Я как раз того и хочу, чего хочет она! Это и есть доказательство моей любви, – все более распалялся синьор Унико. – А жалуюсь потому, что она не хочет того, чего хочу я, и в этом знак, что она меня не любит… согласно тому же закону, на который сослались вы.
Но синьора Эмилия твердо продолжала:
– Тот, кто полюбит, должен с самого начала целиком сообразовываться с желаниями любимой и по ним направлять собственные желания, так чтобы они стали слугами, а сама душа – послушной служанкой, не думая ни о чем другом, как только преобразиться, сколь возможно, в душу любимой, и находя в этом свое высшее счастье. Истинно любящие так и поступают.
– Вот именно! Высшим счастьем для меня было бы, если бы одна-единственная воля руководила ее и моей душой, – выдохнул Унико.
– Так и трудитесь над этим, – подвела черту синьора Эмилия.
Тут вмешался давно молчавший мессер Бернардо:
– Без сомнения, истинно любящий сам, не нуждаясь в подсказках, направляет все свои помыслы на то, чтобы угодить и услужить любимой женщине. Но поскольку иной любящий подчас не может сам узнать всякий раз, чего требует от него это любовное служение, я считаю, что, кроме самой любви и служения, нужно подавать и другие знаки этой любви, столь ясные, чтобы женщина не могла притвориться, будто не понимает, что ее любят. Но делать эти знаки он должен так скромно, чтобы не казалось, будто он невысоко ее ставит. И раз уж вы, синьора, заговорили о том, что душа любящего должна быть послушной служанкой любимой, сделайте милость, разъясните этот секрет; он кажется мне очень важным.
Мессер Чезаре улыбнулся:
– Если любящий настолько скромен, что стыдится дать знать о своих чувствах, пусть напишет.
– Нет, – сказала синьора Эмилия. – Если он так сдержан, как подобает, то, прежде чем дать женщине знать о своих чувствах, пусть убедится, что не оскорбит ее этим.
– Всем женщинам нравится, чтобы их умоляли о любви, даже если они намерены отказать в том, о чем их просят, – вставил свое синьор Гаспаро.
– Вы очень обманываетесь, – немедленно отозвался Джулиано Маньифико. – Я решительно не советовал бы нашему придворному поступать так, если он не уверен в успехе.
– Так что же ему делать? – спросил синьор Гаспаро.
– Если он хочет-таки написать ей или сказать, – начал Маньифико, – пусть делает это с большой умеренностью и осторожностью, чтобы первые его слова мягко коснулись ее души и затронули ее волю лишь прикровенно, оставляя возможность притвориться, будто она не понимает, что речь идет о любви. Тогда, если встретится препятствие, он оставит себе возможность отступить, сделав вид, будто говорил или писал с другой целью, чтобы не потерять хотя бы те простые ласку и привет, которые женщина часто дарит тому, кто, по ее мнению, принимает их как знак дружбы, – но отказывает в них, лишь только обнаружит, что их расценивают как знак любви. А слишком порывистый мужчина своей излишней самонадеянностью, спешкой и упрямством часто теряет такое дружеское расположение, и поделом: ведь любой порядочной женщине кажется, что ее мало ценят, если непочтительно ищут ее любви, еще не послужив ей.
Поэтому, как я считаю, придворный, желая подать женщине весть о своей любви, должен больше показывать эту любовь своим поведением, чем словами, ибо, поистине, подчас любовное чувство лучше узнается в молчаливом вздохе, в почтении, в робости, чем в тысячах слов. Пусть глаза будут верными гонцами, носящими послания сердца, – ибо они более действенно говорят о живущей в нас страсти, чем речи, письма или другие вестники, и не только открывают мысли любящего, но подчас и возжигают ответное чувство в сердце любимой. Ибо животные пневмы, порождаемые в сердце и выходящие через глаза, попадая в другие глаза, как стрела в цель, естественным образом проникают в сердце, как в свое собственное жилище, где смешиваются с другими пневмами и, содержа в себе тончайшее естество крови, входят в кровь близ сердца, куда они проникли, разогревают его, делая подобным себе и готовым к восприятию образа, который принесли с собой