Таким образом, имея в себе ту доброту, которую ему придали наши друзья, вместе с живостью ума, любезностью, осмотрительностью, осведомленностью в литературе и многих других вещах, он при любом деле сумеет правильно указать своему государю, сколько чести и пользы принесут ему и его окружению справедливость, щедрость, великодушие и прочие добродетели, приличествующие доброму государю, и, напротив, сколько бесславия и вреда произойдет от пороков, им противоположных. Поэтому я считаю, что если музыка, празднества, игры и прочие приятные способы времяпровождения – это как бы цветы, то побуждать своего государя к добру, содействовать ему в добре и предостерегать его от зла – вот истинный плод придворного искусства.
Похвальное в благих поступках заключается главным образом в двух вещах: когда мы выбираем целью наших намерений истинное благо и когда умеем находить уместные и действенные средства движения к этой намеченной цели. И несомненно, стремится к наилучшей цели дух человека, пекущегося о том, чтобы его государя не вводили в заблуждение, чтобы он не слушал льстецов, клеветников и обманщиков и отличал добро от зла, первое любя, а второе ненавидя.
Думаю, что качества, приданные нами придворному, могут быть удобными средствами достичь этой цели. Ибо из многих заблуждений, которые мы наблюдаем сегодня у многих из наших государей, главнейшие суть неосведомленность и самоуверенность; а корень обоих этих зол – не что иное, как обман: дело, заслуженно ненавистное Богу и людям, а для правителей вредоносное еще более, чем для всех остальных. Ведь правителям, более чем чего-либо другого, не хватает того, что они в первую очередь должны иметь в достатке, а именно: говорящих правду и помнящих добро. Те, кто им враждебны, конечно, не имеют побуждения оказывать им такую услугу; напротив, они только рады, если правитель живет порочно и коснеет в своих пороках; с другой стороны, они не решаются злословить его публично из страха быть наказанными. Из друзей же лишь немногие имеют к правителю свободный доступ; да и эти немногие опасаются порицать его так же свободно, как это можно делать в отношении частных лиц; и подчас и они, чтобы заслужить милость и благосклонность, предлагают ему одно только развлекающее и приятное, пусть оно будет даже дурным и бесчестным. Так друзья превращаются в льстецов и, ища выгоды от своей близости, говорят и делают все в угоду государю, по большей части прокладывая себе дорогу ложью и отнимая у его души знание не только о внешнем, но и о самом себе. И эта ложь – гнуснее любой другой, ибо душа, заблуждающаяся относительно себя, сама себя обманывает.
Государи, не слыша ни о чем слова правды и опьяняемые той разнузданной свободой, которую несет с собой неограниченная власть, обилием развлечений, погруженные в удовольствия, скоро привыкают к самообману и растлеваются душой. Видя, что все им повинуются и чуть ли не поклоняются, как богам, с великими почестями и похвалами, не слыша не только ни единого упрека, но и возражений, от неосведомленности они переходят к крайнему самомнению и уже не принимают ни чужого совета, ни даже просто иного мнения. Думая, что мудро править – самое легкое на свете дело, для которого не требуется ни искусства, ни учения, но лишь сила, они обращают свою душу и все свои мысли лишь к удержанию власти, полагая истинным счастьем возможность делать все, что хочется. Из-за этого иные из них ненавидят разум и справедливость; и то и другое кажется им какой-то уздой, способом поработить их и уменьшить благо и удовольствие, какие они имеют, царствуя. Они думают, что их владычество утратит полноту и цельность, если они будут вынуждены повиноваться долгу и чести, ибо полагают, что тот, кто повинуется, – не настоящий государь.
Следуя этим предубеждениям, отдавая себя во власть самомнения, они становятся спесивы; верят, что надменным лицом и суровостью, пышными одеяниями, золотом и драгоценными камнями, почти не показываясь на глаза подданным, они приобретают подлинный престиж и их считают почти богами. А по моему мнению, они похожи на тех колоссов, что делали в прошлом году в Риме для праздника на Пьяцца Агоне: снаружи имея вид героев и коней, проходивших в триумфальном шествии, они внутри были набиты паклей и ветошью. Но такие государи даже хуже, – ибо колоссы поддерживаются в вертикальном положении собственной тяжестью, а эти, не имея достаточного противовеса внутри, возвышаясь на несоразмерно слабых основаниях, от собственной тяжести рушатся, из одной ошибки впадая в бесчисленные{458}. Ибо их неосведомленность вкупе с ложным мнением, будто они не могут ошибиться, будто могущество, которым они обладают, происходит от их мудрости, влечет их дерзко захватывать государства любыми способами, законными и незаконными, когда они только могут.
Но если бы они решились знать и делать то, что должны делать, они бы так же решительно отказались от правления, как сейчас за него борются. Они поняли бы, сколь отвратительно и вредно, что они, поставленные править, менее разумны, чем подданные, которые обязаны им повиноваться.
Смотрите же: незнание в музыке, в танцах, в верховых упражнениях никому не вредит; и однако, кто не понимает в музыке, тот стыдится петь при других; кто не умеет танцевать, тот танцевать и не пойдет; кто не обучен вольтижировать, также не осмелится на это. А от неумения управлять людьми происходит столько зла, столько смертей, разрушений, пожаров, катастроф, что не найдешь на земле более пагубной заразы. И однако, иным государям, вовсе не понимающим в управлении, не стыдно за него браться – и не в присутствии четырех или шести человек, но на глазах у всего мира, – ибо они поставлены так высоко, что на них устремлены все взоры, и не только большие, но и мельчайшие их недостатки всем заметны. Так, мы читаем, что Кимона укоряли за то, что он любил вино, Сципиона – за сны, а Лукулла – за пиры{459}. Но если бы грехам государей нашего времени сопутствовали и доблести, что были у тех древних! Они если в чем и допускали оплошности, но не уклонялись от предостережений и поучений тех, кому считали возможным довериться в исправлении этих ошибок, и даже настойчиво стремились строить свою жизнь по правилам выдающихся людей: Эпаминонд – Лисия Пифагорейца, Агесилай – Ксенофонта, Сципион – Панетия{460}, равным образом и многие другие. Но приди внезапно к иным из наших государей строгий философ, или кто угодно, кто захотел бы открыто и неухищренно показать им этот ужасающий их лик подлинной добродетели, научить их благим нравам и жизни, приличной доброму государю, – я уверен, они отскочат от него, как от змеи, или поднимут на смех, как последнее отребье.
Итак, поскольку в наши дни государи весьма испорчены дурными нравами, неосведомленностью и самомнением и трудно возвещать им истину и вести к добродетели, а люди пытаются заслужить их милость обманом, лестью и подобными порочными путями, я считаю, придворный посредством тех галантных качеств, которыми одарили его граф Лудовико и мессер Федерико, легко может и должен снискать благоволение и так привязать к себе душу своего государя, чтобы иметь к нему свободный и беспрепятственный доступ и говорить ему о любой вещи, не досаждая. Если он будет именно таков, как сказано, то достигнет этого малыми усилиями и таким образом приобретет возможность всегда своевременно открывать ему истину, а сверх того, постепенно прививать его душе добро, учить его воздержности, стойкости, справедливости, умеренности, давая попробовать на вкус, сколько сладости таится под малой горечью, на первый взгляд представляющейся тому, кто восстает против собственных пороков. Ибо пороки всегда приносят вред и скорбь, а следуют за ними бесславие и хула, тогда как добродетели несут пользу, радость и похвалу. И к этим добродетелям пусть он побуждает государя на примере прославленных полководцев и других знаменитых людей, которым древние ставили в публичных местах статуи из бронзы, мрамора, а подчас и золота, как в честь их, так и в побуждение другим, чтобы благородная ревность звала их к такой же славе.
Так он сможет повести правителя суровым путем добродетели, как бы осеняя его тенистыми ветвями и осыпая прелестными цветами, чтобы облегчить тому, чьи силы слабы, утомление от трудного пути, – и когда музыкой, когда боевыми и верховыми упражнениями, когда стихами, когда беседами о любви и всеми иными способами, о которых говорили наши друзья, постоянно занимать его честными удовольствиями, с помощью этих приманок непрестанно напечатлевая в нем добродетельные навыки, обольщая целительным обманом, подобно осторожным врачам, которые нередко, желая дать больному и слишком нежному ребенку горькое лекарство, намазывают горлышко сосуда чем-то сладким. С помощью этого покрова удовольствия всегда и везде преследуя свою цель, придворный заслужит бо́льшую хвалу и награду, чем любым другим добрым делом на свете. Ибо нет никакого блага, которое столь послужило бы общей пользе, чем добрый государь, и нет зла, которое бы так всем вредило, как государь злой. И нет казни столь жестокой и изощренной, которая была бы достойной карой негодным придворным, использующим во зло благородные и приятные способы и прекрасные качества, с их помощью заискивая перед государями, чтобы развратить их и свести с пути добродетели на путь порока. Ибо можно сказать, что эти люди вливают смертоносный яд не в один сосуд, из которого выпьет один человек, но в общественный источник, из которого пьет весь народ.
Синьор Оттавиано замолчал, и могло показаться, что больше говорить не будет. И тогда синьор Гаспаро принялся возражать:
– Я не думаю, синьор Оттавиано, что этому добросердечию, воздержности и иным добродетелям, которые придворный, по-вашему, должен преподать своему государю, можно научиться; их имеют те, кому они даны от природы и от Бога.