Посмотрите: нет на свете ни одного мерзавца, ни одного столь дрянного от рождения человека, ни одного столь несдержанного и несправедливого, который, если его спросят, таков ли он, подтвердит: «Да, я таков». Любому сколь угодно злому хочется, чтобы его считали справедливым, сдержанным и добрым. Но так не было бы, если бы этим добродетелям можно было научить; ибо не стыдно не знать то, чему ты не учился, но зазорно быть лишенным того, чем тебе подобает быть украшенным от природы. Поэтому каждый и старается скрыть естественные недостатки как души, так и тела, что мы видим на слепых, хромых, скрюченных и на других калеках или уродах. Хотя эти недостатки можно было бы приписать природе, однако никому не хочется носить их на себе самом, поскольку кажется, будто этим недостатком, словно некой печатью и клеймом, сама природа свидетельствует о его злонравии.
Подтверждает мое мнение и миф, согласно которому Эпиметей наделил людей дарами природы так скупо, что сделал их нуждающимися во всем гораздо больше всех остальных животных{461}; и тогда Прометей похитил у Минервы и Вулкана тот изобретательный ум, с помощью которого люди стали находить себе средства к жизни. Но у них не было ума гражданского, чтобы селиться совместно в городах и жить по нравственным правилам, так как этот ум в твердыне Юпитера охраняли весьма бдительные стражи, столь страшные для Прометея, что он не осмеливался приблизиться к ним. И тогда, умилосердившись над жалким положением людей, которые, не имея гражданских добродетелей и не будучи в состоянии собираться вместе, становились легкой добычей зверям, Юпитер послал на землю Меркурия принести им справедливость и стыд, чтобы двумя этими вещами устроились города и граждане могли жить и действовать сообща. Он хотел дать их людям не так, как другие искусства, в которых одного сведущего хватает на множество несведущих (как, например, врачевание), но так, чтобы они были запечатлены в каждом, и установил закон, чтобы всех не имеющих справедливости и стыда, как несущих городам погибель, изгоняли и казнили{462}. Так что эти добродетели, синьор Оттавиано, дарованы людям Богом и даются от природы, а обучить им нельзя.
– Стало быть, по-вашему, синьор Гаспаро, – воскликнул, почти не сдерживая смеха, синьор Оттавиано, – люди настолько несчастны и имеют столь извращенное устройство ума, что своим искусством умудряются приручать диких зверей – медведей, волков, львов, могут научить птицу летать по воле человека и из лесов, от своей естественной свободы, возвращаться в клетку, в плен, – но тем же искусством не могут или не хотят научиться помогать себе самим, усердно и старательно работая над улучшением собственной души? Это все равно как если бы врачи со всем тщанием учились лечить болезни ногтей или молочную корочку у младенцев, совершенно пренебрегая лечением лихорадок, плеврита и прочих тяжких недугов: каждый ведь понимает, что это было бы безрассудством.
Итак, я считаю, что нравственные добродетели не целиком даются от природы, ибо ни одно свойство не может быть привито тому, кому оно совершенно чуждо. Мы можем это видеть на примере камня: хоть десять тысяч раз подбрось его кверху, он не приучится делать это сам. И если бы добродетели были так же естественны для нас, как для камня – тяжесть, мы никогда не могли бы приучиться к пороку. Но и пороки также не являются для нас естественными, ибо в таком случае мы никогда не смогли бы стать добродетельны; и было бы вовсе несправедливо и глупо наказывать людей за те промахи, которые совершаются по самой природе, без нашей вины. И ошибочны были бы законы, которые казнили бы злодеев за прошлые злодеяния, поскольку нельзя сделать бывшее небывшим: они смотрят в будущее, чтобы тот, кто поступил дурно, не делал этого впредь или дурным примером не побудил к злым делам других. Таким образом, законы подразумевают, что добродетелям научиться можно. И это совершенно верно, ибо мы рождаемся способными воспринять их, так же как и пороки. И поэтому привычка к добродетели или к пороку делает одно из них нашим характером: сначала мы совершаем добродетельные или порочные поступки, а от этого уже сами делаемся добродетельными или порочными. Со свойствами же, данными нам от природы, бывает иначе; сначала мы имеем способность к применению их, а затем уже применяем. Как, например, в области чувств: сначала нам дается способность видеть, слышать, осязать, а затем мы видим, слышим и осязаем, хотя многие из этих действий совершенствуются при обучении. Поэтому толковые педагоги не только учат детей письму, но учат и приличным и достойным манерам в еде, питье, разговоре, походке.
В силу сказанного, как в других искусствах, так и в добродетелях необходимо иметь наставника, который и учением, и добрыми напоминаниями поощрял и пробуждал бы в нас те нравственные добродетели, чьи семена посеяны в глубине нашей души, и, как умелый земледелец, возделывал бы их, открывал им путь к свету, вырывая вокруг колючки и сорняки похотей, которые часто настолько затемняют и подавляют наши души, что не дают им ни цвести, ни приносить те плоды, которых одних лишь и следует желать от человеческих сердец.
В этом смысле нам соприродны те чувства справедливости и стыда, которые, как вы сказали, Юпитер послал каждому человеку на земле. Но как слепой, сколь бы ни был он крепок телом, двигаясь к какой-то цели, часто промахивается, так ростки добродетелей, насажденных в нашей душе в потенциальном виде, зачастую ни во что не вырастают, если им не помогать учением. Чтобы воплотиться в деле и совершенно войти в привычку, недостаточно, как уже говорилось, одной природы, но нужны искусно привитый навык и разум, способный очистить и просветить душу, сняв с нее мрачный покров неведения, от которого происходят почти все людские заблуждения. Если бы добро и зло было легко распознать и воспринять, каждый из нас непременно избирал бы добро и уклонялся от зла. Поэтому добродетель почти можно свести к рассудительности и умению избирать доброе, а порок – к безрассудству и неведению, которые отнимают верное суждение. Ибо люди никогда не избирают зло, думая, что оно зло, но обманываются неким подобием блага{463}.
– Однако есть много таких, которые ясно сознают, что творят зло, и все-таки его творят, – заметил синьор Гаспаро, – оттого что удовольствие, которое они получают в настоящем, для них перевешивает ту кару, которая их еще, может быть, не настигнет, – как воры, убийцы и им подобные.
– Истинное удовольствие всегда благо, а истинная скорбь всегда зло, – отвечал синьор Оттавиано. – Но те, о ком вы сказали, обманывают себя, принимая ложное удовольствие за нечто истинное, а истинную скорбь за нечто ложное, и через ложные удовольствия часто впадают в истинные беды.
Так вот, искусству отличать истину от лжи научиться можно, и добродетель, с чьей помощью мы избираем то, что поистине благо, может быть названа истинной наукой, более полезной в человеческой жизни, чем любая другая, ибо она изгоняет неведение, от которого, как я уже говорил, рождается всякое зло.
Тут в разговор вступил мессер Пьетро Бембо:
– Не знаю, синьор Оттавиано, убедите ли вы синьора Гаспаро вашими утверждениями, что всякое зло рождается от неведения и что мало таких, которые, греша, поистине сознают, что грешат, не обманываясь относительно и истинного удовольствия, и истинной скорби. Ведь, разумеется, те, кого называют невоздержными, судят о своем грехе разумно и верно и сознают, что вожделения, вопреки должному, толкают их ко злу. Они сопротивляются похоти, выставляя доводы разума, отчего удовольствие и скорбь вступают в битву с рассудком; но в конце концов разум, побежденный слишком сильным желанием, сдается. Так корабль, какое-то время выдерживавший удары стихии, наконец, пораженный слишком яростным порывом ветра, утратив якорь, с разорванными снастями, отдает себя на волю судьбы, уже не полагаясь в своем спасении ни на руль, ни на стрелку компаса.
Итак, невоздержные допускают свой грех с неким двусмысленным угрызением совести и почти против воли, чего не происходило бы, не сознавай они, что творимое ими есть зло; в противном случае они без всякого сопротивления разума охотно бежали бы вслед своей похоти и назывались бы уже не невоздержными, а распущенными, что много хуже{464}. Поэтому невоздержание считается меньшим грехом, ибо сохраняет в себе долю разума; а воздержание – добродетелью несовершенной, ибо сохраняет в себе часть аффекта{465}. И мне не кажется возможным говорить, будто согрешения невоздержных происходят от незнания или что они обманывают себя и не грешили бы, если бы сознавали, что в самом деле грешат.
Синьор Оттавиано ответил:
– Ваш довод, мессер Пьетро, хорош, но, по-моему, более по форме, чем по сути. Хотя невоздержные, греша, находятся в этом внутреннем раздвоении, так что и разум их спорит с похотью, и зло представляется им злом, но до совершенного познания, что оно зло, они не доходят, и это познание не проникает в них настолько глубоко, как следовало бы. В них присутствует скорее нетвердое мнение, нежели определенное знание, – потому разум в них и сдается перед аффектом.
Имея об этом истинное знание, они не грешили бы; ведь аффект всегда берет верх над разумом по незнанию, подлинное же знание никогда не бывает побеждено аффектом, исходящим лишь от тела, но не от души. Будучи хорошо направляемо и руководимо разумом, такое знание становится добродетелью; в противоположном случае – становится пороком. Но разум обладает такой силой, что всегда подчиняет себе чувство; он проникает удивительными способами и путями, чтобы местом, принадлежащим ему по праву, не овладело неведение. Хотя пневмы, и нервы, и кости в себе и не имеют разума, но, когда возникает в нас то движение души, мысль как бы встряхивает и натягивает узду пневмам, и все члены становятся на изготовку: ноги приготовляются бежать, руки – брать или делать то, о чем думает душа. То же наглядно проявляется и в людях, которые по незнанию порой съедают какую-то отвратительную и негодную пищу, так искусно приправленную, что на их вкус она кажется весьма нежной и изысканной; потом, узнав, что́ это было, они не только душой испытывают скорбь и отвращение, но и само их тело, согласуясь с суждением ума, эту пищу исторгает.