. Несомненно, из этих трех дурных способов правления худший – тирания, что может быть доказано многими доводами; стало быть, выходит, что из трех добрых способов лучший – монархия, ибо противоположен худшему, а, как вам известно, следствия противоположных причин противоположны и сами между собой.
Теперь относительно сказанного вами о свободе. Истинной свободой следует называть не то, когда человек живет как хочет, а когда он живет, следуя добрым законам. Повиноваться не менее естественно, полезно и необходимо, чем повелевать; и некоторые вещи природой созданы, отделены и определены для того, чтобы повелевать, как иные вещи – чтобы повиноваться. Есть, правда, два способа господства: один – властный и насильственный, подобный тому, как господа обращаются с рабами, и таким же образом душа повелевает телу; и другой, более мягкий и миролюбивый – так добрые государи правят гражданами на основе законов, и таким же образом повелевает разум вожделению. Полезны оба этих способа, ибо тело самой природой приспособлено для повиновения душе, так же и вожделение – разуму. И есть много людей, деятельность которых направлена только на пользование телом; они так же отличаются от добродетельных, как тело отличается от души. Будучи существами разумными, они причастны разуму настолько, что лишь знакомы с ним, но им не обладают и не извлекают из него пользу. Они рабы по самой природе, и им полезнее повиноваться, чем повелевать.
– Ну а каким образом следует повелевать разумными и добродетельными и теми, которые не суть рабы по природе? – спросил синьор Гаспаро.
– Тем самым спокойным способом, которым цари управляют гражданами, – ответил синьор Оттавиано. – И хорошо поручать добрым гражданам те магистратуры, с которыми они способны справиться, чтобы и они могли повелевать и управлять менее мудрыми, чем сами, – с тем лишь условием, что главное управление должно зависеть лишь от высшего государя. А на сказанное вами, что разум одного легче совращается, чем разум многих, я отвечу: зато легче найти одного доброго и мудрого, чем многих. И законно предполагать, что таким добрым и мудрым может быть король, происходящий от знаменитого корня, склонный к добродетелям в силу своего врожденного инстинкта и славной памяти своих предков и воспитанный в добрых нравах. И, даже не принадлежа к другому виду, высшему, чем человеческий (как вы сказали о царе пчел), он тем не менее с помощью данных ему наставлений, образования (и с помощью искусства придворного, которого наши друзья сделали столь разумным и благим!) будет весьма и весьма справедлив, сдержан, умерен, мужествен и мудр, полон щедрости, склонен к великим делам, благочестив и милосерден – словом, будет в высшей степени достославен и угоден людям и Богу, чьею милостью приобретет ту героическую доблесть, с которой превзойдет пределы человечества, так что скорее будет заслуживать имени полубога, чем смертного.
Ибо Бог радуется и покровительствует не тем государям, что хотят подражать Ему видимостью всемогущества и поклонением со стороны людей, а тем, которые посильно пытаются уподобляться Ему в благости и мудрости и, обладая ими, желают и умеют делать добро и тем самым быть Его служителями, распределяя на пользу смертным блага и дары, получаемые от Него. Поэтому как на небе солнце, луна и другие звезды являют миру, словно в зеркале, некое подобие Божие, так на земле намного более схожий образ Бога являют те добрые государи, что любят Его и чтут и показывают народу яркий свет Его справедливости, сопутствуемый тенью божественного разума и мысли. И сам Бог участвует в чистоте, беспристрастии, справедливости, благости их правления, богатого и другими неисчислимыми блаженными дарами, куда ярче свидетельствующими о Божестве, чем свет солнца или непрестанное круговращение неба с разнообразным бегом звезд.
Итак, Бог поручил народ охране государей, которые, следовательно, должны иметь о нем тщательное попечение, чтобы дать в этом отчет, как добрые наместники своему господину, – любя народ, считая всякое добро или зло, случающееся с ним, своим собственным и заботясь прежде всего остального о его счастии. Поэтому государь не только должен быть сам добр, но и других делать добрыми, – как наугольник, которым пользуются архитекторы, не только сам по себе прям и правилен, но позволяет делать прямыми и исправлять все предметы, к которым его прикладывают. И доброта государя вернее всего доказывается тем, что добр его народ, так как жизнь государя – закон и пример для граждан, и от его нрава поневоле зависят все остальные. Не подобает невежде учить, равно как тому, кто неупорядочен сам, устанавливать порядки для других или тому, кто сам падает, поднимать с земли других.
Так что, если государь хочет хорошо исполнять свою должность, ему следует приложить все усердие и тщание к обретению мудрости. И да установит внутри себя и неуклонно соблюдает во всем закон разума, не записанный на бумаге, не выбитый на металле, но высеченный в его сердце, так чтобы не только знать о нем, но чтобы этот закон был ему внутренне привит, жил в нем как часть его самого, днем и ночью, везде и всегда извещая его, говоря в его сердце, отгоняя от него ту смуту, которой подвержены необузданные души. С одной стороны, истомленные как бы глубоким сном неведения, а с другой – изнуряемые своими порочными и слепыми похотями, души эти всегда терзаются неукротимой яростью, как порой спящие – дикими и наводящими ужас снами.
А если злой воле дать больше власти, это лишь увеличит ее терзания. Когда государь может делать все, что хочет, велика опасность, как бы он не захотел чего-то недолжного{469}. Хорошо сказал Биант, что, получив начальство, люди ясно показывают, каковы они{470}. Ибо как в сосудах, когда они пусты, трудно распознать малую трещинку, но стоит налить в них какую-то жидкость, сразу поймешь, с какого боку течь, – так испорченные и поврежденные души нечасто выдают свои пороки, пока не наполнишь их властью, – и тогда такие люди не выдерживают ее тяжести и распускаются, и со всех сторон льются из них похотливость, гордость, гневливость, наглость и все тиранические повадки, таившиеся у них внутри. И вот они уже без стеснения преследуют добрых и мудрых, вознося злых, и не терпят, чтобы в городах были дружба, товарищество, взаимопонимание между гражданами, но прикармливают шпионов, доносчиков, убийц, чтобы устрашить людей, сделать их робкими и малодушными, сеют раздоры с целью их разобщить и ослабить. И от этих приемов происходит затем для несчастного народа неисчислимый ущерб и пагуба, а для самих тиранов – зачастую жестокая смерть или по меньшей мере непрерывный страх. Ведь добрые государи боятся не за себя, а за тех, кем повелевают, а тираны боятся тех, кем повелевают; и чем большим числом народа повелевают они, чем более могущественны, тем больше боятся и тем больше имеют врагов.
С каким, представьте, страхом, с какой застывшей душой Клеарх, тиран Понта, выходил каждый раз на площадь, или в театр, или на пир, или еще в какое публичное место, если у себя дома он, как пишут о нем, спал, забившись в сундук? Или другой – Аристодем Аргивский, собственное ложе сделавший подобием тюрьмы? Во дворце у него была комната под потолком – так высоко, что нужно было забираться туда по лестнице, и он спал там со своей любовницей, и ее мать на ночь убирала лестницу, а утром приставляла обратно.
Так вот, образ жизнь доброго государя должен быть совершенно противоположным; она должна быть свободна и небоязненна, и так дорога гражданам, как их собственная, и устроена как отчасти деятельная и отчасти созерцательная{471}, по мере того, что нужно для блага народа.
– И какая, по-вашему, жизнь, деятельная или созерцательная, больше подобает государю?
Синьор Оттавиано улыбнулся:
– Вы, вероятно, думаете, что я считаю себя тем совершенным придворным, который должен все знать и использовать ради уже названной благой цели. Вспомните, однако, что господин граф и мессер Бернардо наделили его многими качествами, которых у меня нет; так что давайте сначала позаботимся о том, чтобы его найти, а уж тогда я доверю ему и это, и все остальное, что подобает иметь доброму государю.
– Мне кажется, если у вас и нет каких-то качеств, приписанных нашему придворному, это, вероятнее всего, что-то вроде искусства музицировать, танцевать или иного столь же маловажного, нежели действительно относящегося к наставлению государя и к самой цели придворного искусства, – сказал синьор Гаспаро.
– Не может быть маловажной никакая вещь, помогающая заслужить милость государя, – отвечал синьор Оттавиано. – А именно это, как мы уже говорили, необходимо, прежде чем придворный решится учить его добродетели. Я уже показал, что научиться ей можно, и это столь же полезно, сколь вредно неведение, от которого родятся все пороки, и прежде всего ложное мнение о себе. И по-моему, сказал достаточно – возможно, даже больше, чем обещал.
– Мы будем тем больше обязаны вашей щедрости, чем больше удовольствие, доставленное вами, превзойдет то, что вы обещали, – сказала синьора герцогиня. – Пусть же вас не затруднит ответить так, как сочтете нужным, на вопрос синьора Гаспаро. И, ради всего святого, расскажите нам, чему вы будете учить вашего государя, если он будет нуждаться в наставлениях. Представим, что вы уже вполне заслужили его милость и вам позволено свободно говорить ему все, что приходит вам на ум.
Синьор Оттавиано с улыбкой ответил:
– Да получи я милость от кого-либо из государей, которых знаю, чтобы свободно высказывать ему свое мнение, – боюсь, что меня очень скоро лишили бы этого права. Кроме того, прежде чем учить, нужно сначала научиться.
Но раз уж вам угодно, чтобы я ответил синьору Гаспаро, скажу, что, на мой взгляд, государи должны уделять внимание и деятельной жизни, и созерцательной, но, впрочем, больше – созерцательной, так как для них она разделяется на две части. Одна состоит в том, чтобы верно познавать и судить, вторая – в том, чтобы приказывать правильно, подобающим образом, приказывать то, что разумно, приказывать в том, в чем государь действительно разбирается, и тому, кто в состоянии правильно исполнить, приказывать там и тогда, когда это действительно можно и нужно. Именно это имел в виду герцог Федерико, говоря: кто умеет приказывать, того всегда слушаются. Приказывать есть главная обязанность государей, которым надлежит зачастую лично следить за выполнением приказов, а в случае надобности – и самим действовать, что уже относится к жизни деятельной. Но вообще целью жизни деятельной должна быть жизнь созерцательная, как целью войны – мир, а целью трудов – отдых.