Я сказал бы, что от справедливости зависит и благоговение перед Богом, которое является долгом для всех, а в первую очередь для государей, которые должны любить Его больше чего-либо другого и к Нему, как к истинной цели, направлять все свои действия и, по слову Ксенофонта, чтить и любить Его всегда, но особенно в благоденствии, чтобы с более основательной верой просить Его о милости, когда окажутся в беде{474}. Ибо невозможно править хорошо ни собой, ни другими без помощи Бога, который добрым порой посылает благоприятную судьбу как свою служительницу, избавляя их от больших опасностей, а порой отвращает ее, чтобы они не забывали ни о Нем, ни о человеческой осмотрительности, задремав в покое. Ведь осмотрительность подчас исправляет неприязнь фортуны так же, как искусный игрок в кости исправляет неудачные броски умелым ведением игры.
Еще я, конечно, советовал бы государю быть поистине благочестивым, но не суеверным, и не увлекаться пустяками чародейства и предсказаний; ибо, соединяя с человеческой предусмотрительностью благочестие и истинную религию, он заслужит и благоприятную фортуну, и покровительство Бога, что лишь умножит его успехи и в дни мира, и в дни войны.
Еще я рассказал бы ему, как должен он любить свое отечество и свой народ, не слишком порабощая его, чтобы не стать ненавистным, – ибо из этого возникают мятежи, заговоры и тысяча других зол, – и не отпуская слишком на волю, чтобы не вызывать к себе пренебрежения, от чего происходят в народе распущенность и разврат, грабежи, воровство, убийства без всякого страха перед законом, а часто – падение и полная гибель городов и царств. Затем – как он должен любить своих приближенных всякого ранга, соблюдая полное равенство между всеми в одних вещах, таких как справедливость и свобода, и разумное неравенство в других – в щедрости вознаграждения, распределении почестей и назначений сообразно неравенству заслуг, которые не должны превосходить наград, уж лучше пусть награды щедростью превосходят заслуги. За это подданные не просто полюбят, но станут обожать государя, и ему не понадобится для охраны своей жизни обращаться к иностранцам, ибо его будут охранять соотечественники – как для своей, так и для его пользы. И любой будет охотно повиноваться его законам, видя, что государь сам повинуется им, будучи их стражем и неподкупным исполнителем. Так он составит о себе среди народа столь твердую репутацию, что, даже если ему случится когда-нибудь сделать нечто противоречащее закону, все будут знать, что это делается для доброй цели, и отнесутся к его воле с тем же уважением, как и к самим законам. И души граждан будут обузданы так, чтобы добрые не стремились иметь сверх необходимого, а злые – не могли.
Ибо весьма часто излишние богатства становятся причиной великого разорения – как в несчастной Италии, которая давно уже стала и остается добычей для иноземцев как из-за богатств, которыми наполнена, так и по причине дурного правления. Хорошо, чтобы большинство граждан не были ни слишком богатыми и ни слишком бедными, ибо слишком богатые часто становятся гордыми и дерзкими, а слишком бедные – подлыми и вороватыми; но люди среднего состояния не восстают на других и сами живут, не боясь восстания против себя. А когда этих средних большинство, они входят в бо́льшую силу, и ни бедные, ни богатые не могут составить заговора против государя, против кого-либо другого или поднять мятеж. Так что лучшее средство избежать подобного зла – во всем поддерживать середину.
И я сказал бы, что ему следует использовать эти и многие другие удобные средства, чтобы в умах подданных не возникало мысли о перевороте или изменении государственного строя. Ведь чаще всего за это берутся или ради поживы, или в надежде получить почести, или по причине понесенного урона, или боясь позора. Такие поползновения в душах людей рождаются то от ненависти и негодования, толкающих их на отчаянные поступки, по причине несправедливостей и обид, нанесенных им алчными, надменными и жестокими начальниками, то подчас от презрения, которое вызывает у них нерадение, малодушие и бездарность государей. Во избежание и того и другого нужно завоевывать в народе любовь и авторитет, чего государь добьется, оказывая благодеяния и честь добрым, но предусмотрительно, подчас сурово, препятствуя злым и мятежным достигнуть могущества. Лучше предотвратить это заранее, чем отнимать у них силу, когда они ее уже приобрели.
А еще я сказал бы государю: для того чтобы народ не впал в такое преступление, нет лучшего способа, чем хранить его от дурных обычаев, особенно тех, что вкрадываются постепенно, ибо они суть тайная зараза, растлевающая города раньше, чем добронравные примут против них меры и даже чем заметят их. Так я напоминал бы государю о долге хранить подданных в спокойствии, даруя им блага души, тела и фортуны, – но так, чтобы блага тела и фортуны помогали им проявлять блага души, которые чем больше и изобильнее, тем бо́льшую приносят пользу, а с благами тела и фортуны так не бывает. И если подданные будут добры, мужественны и верно направлены к цели – то есть к счастью, – государь станет поистине велик. Ибо то правление, когда подданные добры, когда их верно направляют, когда ими умело повелевают, и заслуживает называться истинным и великим.
– А я думаю, что государь, у кого все подданные добры, будет не очень-то великим. Ведь добрых людей повсюду мало, – попытался пошутить синьор Гаспаро.
Синьор Оттавиано невозмутимо ответил:
– Если какая-нибудь Цирцея обратит всех подданных короля Франции в скотов, ведь вы же не назовете его тогда великим государем? Пусть он даже хорошо управляет многими тысячами душ, но это будут души бессловесных. И напротив, если все стада, которые пасутся хотя бы здесь, по нашим окрестным горам, превратить в толковых и храбрых рыцарей, разве вы не согласитесь, что пастухи, управляющие ими и умеющие держать их в подчинении, стали теперь великими государями? Сами видите: не количество подданных, но их качество делает государей великими.
Синьора герцогиня, синьора Эмилия и все прочие долго и весьма внимательно слушали рассуждения синьора Оттавиано. Когда же он остановился, как будто закончив речь, заговорил долго ждавший своей очереди мессер Чезаре Гонзага:
– Конечно, синьор Оттавиано, нельзя сказать, что ваши доводы лишены резона и пользы. Однако я склонен думать, что если вы с их помощью будете образовывать вашего государя, то заслужите скорее звание хорошего школьного учителя, чем хорошего придворного, а он будет больше похож на дельного управителя, нежели на великого государя.
Я не спорю с тем, что государи, правя народами, должны блюсти справедливость и добронравие; но думаю, им достаточно избирать себе добрых министров, чтобы они исполняли все это, – но собственная должность государей намного выше. И если бы я сам считал себя тем превосходным придворным, которого обучили граф Лудовико и мессер Федерико, и пользовался благоволением моего государя, я, конечно, ни в коем случае не поощрял бы его ни в каком порочном деле. Но, стремясь к той доброй цели, которую ставите вы, – и сам подтверждаю, что именно она должна быть плодом трудов и поступков придворного, – я старался бы запечатлеть в его душе образ некоего величия, с таким подлинно царственным блеском, с такой решительной быстротой ума, с таким несокрушимым мужеством на войне, чтобы оно внушало любовь и почтение к нему и чтобы преимущественно этим он и был славен и известен миру.
Еще я сказал бы, что он должен соединять величие с неким отеческим добродушием, мягкой человечностью, умением приласкать и своих, и чужих разумно и в меру, сообразно заслугам, при этом во всем поддерживая великолепие, достойное его ранга, не умаляя его ни в одной черте чем-то унизительным, но и не вызывая ненависти слишком надменной суровостью. И что подобает ему быть весьма щедрым и великодушным, одаривая всех без скупости (ведь не зря говорится, что сам Бог – казначей у щедрых государей), задавать великолепные пиры, устраивать празднества, игры, публичные представления, иметь множество превосходных лошадей, ради пользы во время войны и развлечений в дни мира, а также соколов, собак и все, что служит увеселению самих государей и народа. Словом, поступать так, как синьор Франческо Гонзага, маркиз Мантуи, который подобными вещами кажется скорее королем Италии, чем властителем одного из городов{475}. Я старался бы поощрять его в строительстве великих зданий, и для того, чтобы жить с должной честью и чтобы оставить по себе память потомкам, – как создал себе памятник герцог Федерико этим замечательным дворцом; как теперь создает папа Юлий храмом Святого Петра и улицей, ведущей от Апостольского дворца к павильону Бельведера{476}, и многими другими зданиями; как еще древние римляне создавали памятники, руины которых, во множестве видные в Риме, в Неаполе{477}, в Поццуоли{478}, в Байях{479}, в Чивитавеккья{480}, в Порто{481} и даже за пределами Италии и во многих других местах, ясно свидетельствуют о величии этих божественных душ. Так поступал и Александр Великий, который, не довольствуясь славой, которую стяжал тем, что покорил мир силой оружия, воздвиг в Египте Александрию, в Индии – Букефалию и другие города по многим странам; а еще думал о том, как придать горе Афону очертания человеческого тела и на левой руке создать обширный город, а на правой – огромную чашу, в которую собирались бы все реки, текущие с горы и, наполняя ее, изливались бы в море. Замысел поистине великий, достойный великого Александра!