– Синьор Оттавиано, – со смехом воскликнул мессер Бернардо Биббиена, – вы опять становитесь на сторону синьора Гаспаро и Фризио!
– Тот спор окончен, и у меня нет охоты заводить его снова, – улыбнулся синьор Оттавиано. – Так что о женщинах я говорить больше не буду; вернусь лучше к моему государю.
Но Фризио не смолчал:
– Да можно бы вам уже оставить его и быть довольным тем, как он у вас вышел. Ведь легче, право, сыскать женщину со всеми достоинствами, о которых говорил синьор Маньифико, чем государя с достоинствами, о каких говорите вы. Думается мне, выходит у вас что-то вроде государства по Платону – такое если и увидишь, то разве что на небесах.
Но синьор Оттавиано бодро ответил:
– Когда мы говорим о вещах возможных, если они даже и труднодостижимы, есть надежда на то, что они сбудутся. Возможно, мы еще увидим их в наше время, и не на небе, а на земле. Конечно, небеса так скупо посылают совершенных государей, что на столетие едва ли приходится один, но кто знает, не выпадет ли такая удача на нашу долю?
Его поддержал граф Лудовико:
– И я смотрю на это с достаточно крепкой надеждой. Мы уже говорили о трех великих, относительно которых можно надеяться, что в них найдется то, что, как мы сказали, подобает совершенному государю. Но и в Италии сейчас имеются сыновья монархов, которые хоть и не обладают таким могуществом, но, может быть, возместят его недостаток доблестью. Мне кажется, среди них выказывает наибольшую природную одаренность, подавая о себе и наибольшие надежды, синьор Федерико Гонзага, первенец маркиза Мантуи, племянник нашей синьоры герцогини{488}. Помимо благородства нрава и благоразумия, которые видны в нем уже в столь юном возрасте, его наставники рассказывают удивительные вещи: как он талантлив, как стремится к делам чести, как великодушен, учтив, щедр, как любит справедливость. От такого начала нельзя не ожидать прекраснейших плодов.
– Не стоит пока слишком распространяться об этом, – заметил Фризио. – Будем молить Бога, чтобы ваша надежда не оказалась тщетной.
Тогда синьор Оттавиано, взглянув на синьору герцогиню с таким видом, будто речь окончена, сказал:
– Вот, государыня, все, что мог я поведать о цели, стоящей перед настоящим придворным. Если я и не сказал достаточно обо всем, то теперь вы хотя бы видите, что можно еще кое-что прибавить к его совершенству, кроме того, на что указали наши друзья. Хотя, как мне кажется, они опустили и это, и все, что я еще мог бы назвать, не потому, что им об этом известно меньше, чем мне, а чтобы не слишком утруждать себя. Поэтому пусть продолжают, если у них осталось еще что-нибудь.
Синьора герцогиня отвечала:
– Уже так поздно, что скоро нам придется закончить. Кроме того, мне кажется, не стоит примешивать другое рассуждение к вашему. Вы собрали в нем столько разнообразных и прекрасных вещей, которые можно сказать о цели придворного искусства, что не только сами являетесь именно тем совершенным придворным, которого мы ищем, и вполне годитесь быть добрым наставником вашему государю, но, если фортуна будет к вам милостива, станете, вероятно, и прекраснейшим государем, что послужит на бо́льшую пользу вашему отечеству.
Синьор Оттавиано только улыбнулся в ответ:
– Боюсь, государыня, что, окажись я на таком посту, будет со мной то, что обычно бывает и с другими, лучше умеющими говорить, чем делать.
Последовал недолгий обмен мнениями, когда каждый говорил что хотел; хвалили сказанное синьором Оттавиано, хотя не обошлось и без возражений. И поскольку решили, что идти спать еще рано, Джулиано Маньифико обратился к синьоре герцогине:
– Государыня, я не люблю обманов, поэтому мне приходится возразить синьору Оттавиано. Он – думаю, из-за того, что вступил в секретный сговор с синьором Гаспаро против женщин, – впал в две ошибки, по моему мнению, огромные. Первая: желая поставить своего придворного впереди придворной дамы, придав ему нечто такое, достигнуть чего ей было бы не под силу, он поставил его впереди даже самого государя, что абсолютно никуда не годится. Вторая: он задал ему цель труднейшую, если не вовсе невозможную; а если кто к этой именно цели и стремится, того уже не надо называть придворным.
– Я не понимаю, – сказала синьора Эмилия, – почему так уж трудно или невозможно придворному следовать такой цели. И в чем синьор Оттавиано поставил его впереди государя, тоже решительно не могу понять.
– Правильно, не уступайте ему! – отозвался синьор Оттавиано. – Я не ставил придворного впереди государя. И не вижу, чтобы я впал в какую-либо ошибку относительно цели придворного искусства.
Но Маньифико был настроен решительно:
– Вы не можете отрицать, синьор Оттавиано, что причина, по которой следствие обладает таким-то свойством, имеет это свойство в большей степени, чем его приобретает следствие. Поэтому неизбежно придворный, чьи наставления приведут государя к такому совершенству, будет совершеннее этого государя; таким образом, он будет выше достоинством, чем сам государь, что крайне несообразно.
Что же до цели придворного искусства, к названной вами можно стремиться, если возраст государя мало отличается от возраста придворного; но и в этом видится затруднение, ибо где мала разница в годах, понятно, что мала она и в мудрости. Но если государь стар, а придворный молод, то естественно такому государю знать больше, чем знает молодой придворный. Так случается не всегда, но зачастую, и тогда цель, которую вы ставите перед придворным, оказывается недостижима. Если же государь молод, а придворный стар, то навряд ли придворный сможет добиться влияния на государя с помощью тех достоинств, которые вы ему придали: ведь, право, упражнения с оружием и иные телесные занятия – дело молодых, старикам они уже не под силу; да и музыка, танцы, празднества, игры, любовные дела в этом возрасте смешны. Мне кажется, они совершенно не к лицу наставнику в образе жизни и нравах, который должен быть степенным и авторитетным человеком, зрелым по годам и опыту и, если возможно, настоящим философом, бывалым капитаном, знающим буквально все. Поэтому, мне кажется, наставник государя не должен называться придворным, но заслуживает намного более важного и почетного звания.
Так что простите меня, синьор Оттавиано, если я разоблачил вашу уловку: полагаю, я был должен это сделать ради чести моей дамы. Вы хотите, чтобы она была ниже достоинством, чем этот ваш придворный; а я с этим мириться не собираюсь.
Но синьор Оттавиано только рассмеялся в ответ:
– Синьор Маньифико, если вы уж так желаете похвал для вашей дамы, лучше было бы поднимать ее до уровня нашего придворного, а не опускать его до уровня дамы. Ведь никто не запрещает и придворной даме наставлять свою государыню, стремясь с нею к той же цели придворного искусства, которую я поставил придворному в отношении его государя. Но нет, вам больше хочется опорочить придворного, чем снискать похвалы вашей даме. Тогда уж пусть будет и мне позволено защищать моего придворного.
Отвечая на ваши возражения, скажу, что я нигде не объявлял наставления придворного единственной причиной добрых качеств государя. Ибо если государь не склонен от природы и не способен к этим качествам, все заботы и наставления придворного будут тщетны – как впустую будет трудиться прилежный земледелец, если возьмется возделывать и засевать лучшими семенами бесплодный морской песок: ведь для песка бесплодие – естественное свойство. Но когда к доброму семени, посеянному в плодородной земле, при хорошем климате, прибавляется еще и человеческое прилежание, то мы всегда видим, как в изобилии являются и плоды. И не один земледелец этому причиной, хоть без него другие факторы помогли бы мало или и вовсе не помогли бы. Много есть государей, которые были бы добры, будь их души хорошо возделаны: я говорю именно о таких, а не о тех, которые подобны бесплодной земле и от природы настолько чужды добрых обычаев, что наставить их на правильный путь никакого учения не хватит.
И поскольку, как уже сказано, в нас вырабатываются обыкновения, сообразные нашим поступкам, а в поступках и состоит добродетель, нет ничего невозможного или удивительного в том, чтобы придворный направлял государя ко многим добродетелям, таким как справедливость, щедрость, великодушие, которые государь, по величию своего сана, может легко исполнять на деле, обращая их себе в навык, – чего не может придворный, не имея способа осуществлять их делом. Так государь, приведенный к добродетели придворным, может стать более добродетельным, чем придворный. Вспомните, что точильный камень, который сам ничего не режет, делает острым железо. По-моему, даже если придворный наставляет государя, это не повод говорить, что он обладает бо́льшим достоинством, чем государь.
Относительно того, что цель придворного искусства (как я его понимаю) трудна, если вообще достижима, и что придворный, стремящийся к ней, уже не должен именоваться придворным, но заслуживает более важного имени, – трудности этой я не отрицаю, ибо найти столь совершенного придворного не легче, чем этой цели достичь. Но я не считаю ее недостижимой даже и в том случае, который вы привели в пример; ибо, если придворный молод и не знает того, что мы ему вменили в обязанность знать, о нем и говорить незачем, – значит, это не тот придворный, которого мы предполагаем. И наоборот, невозможно, чтобы тот, от которого мы ожидаем познания в этих вещах, был слишком молод.
В случае же, если государь столь мудр и добр сам по себе, что не нуждается ни в напоминаниях, ни в советах других (хотя, как любому известно, это маловероятно), придворному достаточно быть таким, что, если бы государю понадобился совет, он мог бы искусно такой совет подать. А еще может действенно выполнять вторую часть своего долга, то есть не допускать, чтобы государя обманывали, всегда открывать ему правду обо всем, противиться льстецам, клеветникам и всякому, кто будет ухищряться совратить душу государя бесчестными удовольствиями. Таким образом он по большей части выполнит свою задачу, если даже и не сделает всего. И то, что он этого не сделает, не даст повода его упрекать, поскольку он не делает по благой причине: ведь согласитесь, если прекрасный врач оказывается в месте, где все здоровы, нет причины говорить, будто он не соответствует своей цели, раз никого не лечит. А как намерением врача должно быть здоровье людей, так намерением придворного – добродетельность его государя. И для одного, и для другого достаточно, чтобы его цель была ему потенциально присущей внутренне, если субъект, на которого она направлена, таков, что нет нужды добиваться ее внешними действиями.