– Ради Бога, государыня, не гневайтесь, – ответил мессер Пьетро, еле скрывая улыбку. – Я расскажу все, что вам угодно.
– Говорите же, – отвечала синьора Эмилия.
И мессер Пьетро, выдержав паузу и устроившись поудобнее, как тот, кто намерен говорить о чем-то важном, начал:
– Господа! Чтобы доказать, что старцы могут любить, не только не навлекая на себя порицания, но подчас и более счастливо, чем молодые, нам понадобится предварительно уяснить, что такое любовь и в чем состоит счастье, которого могут достичь влюбленные. Прошу вас выслушать меня внимательно: я надеюсь доказать вам, что нет человека, которому было бы неприлично быть влюбленным, будь он хоть на пятнадцать или двадцать лет старше нашего синьора Морелло.
Это вызвало оживленный смех. Дождавшись, пока он утихнет, мессер Пьетро продолжил:
– Итак, согласно тому, что установили древние мудрецы, любовь есть не что иное, как определенное желание наслаждаться красотой. И поскольку желание вожделеет только того, о чем оно знает, по необходимости желанию предшествует познание. Желание же по природе своей стремится ко благу, но само по себе слепо и не знает его. Однако природа устроила так, чтобы с каждой познающей способностью была соединена способность к вожделению. В нашей душе имеются три способа познания – чувством, разумом и интеллектом; от чувства проистекает вожделение, общее у нас с грубыми животными; от разума проистекает выбор, то есть свойственное человеку; от интеллекта же, которым человек может общаться с ангелами, проистекает воля. Как чувство познает чувственно воспринимаемые вещи, вожделение только их одних и желает; как интеллект обращен лишь к созерцанию вещей умопостигаемых, то и соответствующая ему воля питается лишь духовными благами{495}. Человек, разумный по своей природе, находясь между этими противоположностями, может своим выбором – склоняясь к чувству или же возвышаясь к уму – пристать к желаниям той или другой части. Теми же способами можно желать и красоты – это общеупотребительное имя подходит всем природным или искусственным вещам, составленным пропорционально и с должной соразмерностью, насколько то позволяет их природа{496}.
Но, говоря о той красоте, которую мы сейчас имеем в виду, являющей себя только в телах, а особенно в лицах людей, вызывая пылкое желание, называемое у нас любовью, скажем, что она есть поток божественной благости{497}. И хотя распространяется она на все создания, подобно свету солнца, но когда встречает лицо соразмерное, составленное с определенным радостным согласием разных цветов, поддерживаемых игрою света и тени, симметрией линий, вселяется в нем и являет себя прекраснейшей, украшает и просветляет тот субъект, в котором она блистает, грацией и дивным сиянием, подобно солнечному лучу, когда он падает на прекрасный сосуд из чистого золота, отделанный самоцветами. Так эта красота с приятностью притягивает к себе людские глаза, через которые проникает в душу и напечатлевается в ней, новой своею нежностью волнует ее, услаждает и, воспламеняя собой, заставляет себя желать.
Если же душа, охваченная желанием насладиться этой красотой как неким благом, вверяет себя руководству чувства, то впадает в тяжелейшие заблуждения, решив, будто тело, в котором видима красота, является главной ее причиной, и, стало быть, чтобы насладиться красотою, следует насколько можно более интимно с этим телом соединиться. Но это неверно. Тот, кто думает, овладев прекрасным телом, насладиться его красотой, обманывается; им движет не истинное познание, основанное на разумном выборе, а ложное мнение, идущее от чувственной похоти, отчего и следующее затем удовольствие неизбежно бывает ложным и ущербным.
Поэтому любовники, удовлетворяющие с любимыми женщинами свои нецеломудренные желания, впадают в одно из двух зол: либо, достигнув желаемой цели, тут же не только чувствуют пресыщение и скуку, нo начинают ненавидеть то, что любили, как будто вожделение, обманутое ложным суждением чувства, приняв зло за добро, раскаивается в ошибке; либо они остаются в прежнем вожделении и голоде, не получив того, чего искали. И хотя слепое мнение, одурманивая их, внушает, будто в этот самый момент они испытывают наслаждение, – подобно тому, как подчас больные бредят, будто пьют из какого-то чистого и прохладного источника, – это их, однако, не удовлетворяет и не успокаивает.
От обладания тем благом, которого и желали благим образом, в душе обладающего всегда возникают покой и удовлетворение. И если бы желание было истинным и благим, они, удовлетворив его, стали бы успокоенными и умиротворенными. Но этого не происходит; напротив, обманутые этим сходством, они сразу же возвращаются к неудержимому вожделению, чувствуя столь же мучительную, как прежде, неистовую и неутолимую жажду того самого, чем надеялись овладеть во всей полноте.
Итак, влюбленные такого рода любят несчастливо, потому что или никогда не получают того, чего вожделеют, – а это большое несчастье, – или, если получают, оказывается, что приобрели себе зло, от которого только следуют беда за бедой, одна другой горше. Ведь и в начале, и в середине этой любви ничего другого они не чувствуют, как только тревоги, волнения, муки, трудности, изнурения. Потому-то считается, будто влюбленным свойственны бледность, печаль, непрестанные слезы и воздыхания, мрачное расположение духа, выражаемое то в молчаливости, то в жалобах.
Так вот, причиной этого бедствия в душах человеческих прежде всего является чувство, могущественное в юношеском возрасте, ибо цветение плоти и крови придает ему столько силы, сколько отнимает у разума, и таким образом легко убеждает душу следовать за вожделением. Ведь душа, заключенная в земной темнице, приставленная к службе управления телом и поэтому лишенная духовного созерцания, не может сама по себе ясно понимать истину. Ради познания вещей ей приходится выпрашивать представление о них у чувств; вот она и верит им, склоняется перед ними и позволяет им руководить собой, особенно тогда, когда они так сильны, что почти принуждают ее; а поскольку они обманчивы, то и наполняют ее заблуждениями и ложными мнениями.
И почти всегда бывает так, что молодые вовлекаются в эту чувственную любовь, во всем восстающую против разума, и тем самым становятся недостойными наслаждаться теми милостями и благами, которые дает любовь своим истинным подданным. И в любви-то не чувствуют они удовольствий, кроме тех, что чувствуют неразумные животные, зато горести получают намного более тяжкие.
Высказав это исходное – и совершенно верное – суждение, отмечу, что с находящимися в более зрелом возрасте происходит противоположное. Ибо, если эти люди в пору, когда душа не столь угнетена телесной тяжестью, когда естественная горячность начинает остывать, воспламеняются красотой и обращают на нее желание, руководимое разумным выбором, – они не обманываются и совершенным образом обладают красотой. И от обладания ею они всегда обретают благо, ибо красота – блага, и, следовательно, истинная любовь к ней весьма блага и свята и всегда производит благие действия в душах тех, кто уздой разума исправляет низость чувства. Пожилым делать это намного легче, нежели юным.
Также есть основание сказать, что старики могут любить безупречно и более счастливо, чем молодые. Впрочем, говоря «старик», я имею в виду не дряхлость, когда органы тела настолько ослаблены, что душа не может уже через них осуществлять свои добродетели, но когда мудрость в нас достигает своей настоящей силы.
Не умолчу и о следующем: полагаю, что хотя чувственная любовь во всяком возрасте есть зло, но для молодых она извинительна и в какой-то мере позволительна; ибо притом что несет печали, опасности, труды и те несчастья, о которых уже говорилось, однако многие, желая завоевать расположение женщины, совершают доблестные дела, которые пусть направлены и не к доброй цели, но добры сами по себе. Так из большой горечи они извлекают крупицу сладости, а по причине невзгод, которые терпят, в конце концов признают свою ошибку.
Как я считаю божественными тех молодых людей, которые обуздывают вожделения и любят разумно, так извиняю молодых, уступающих победу над собой чувственной любви, к которой они весьма склонны по человеческой слабости, – если они в этой любви проявляют благородство, учтивость, благоразумие и прочие достоинства, о которых говорили прежде меня, а когда выйдут из молодого возраста, оставят ее совершенно, отступив от чувственного вожделения, как от более низкой ступени на лестнице, по которой можно подняться к истинной любви. Но если и стариками они продолжают хранить в остылом сердце пламя похотей, подчиняя здоровый разум ослабленному чувству, то невозможно и высказать, сколь достойны они порицания. Как полные сумасброды, такие заслуживают, вместе с вечным позором, того, чтобы их причислили к неразумным животным, ибо мысли и способы чувственной любви слишком не согласуются со зрелым возрастом.
Здесь Бембо сделал паузу, и тогда, видя, что остальные молчат, в беседу вступил синьор Морелло да Ортона:
– А если найдется крепкий, в хорошей форме старик, да еще и лицом поприятнее, чем иные молодые, – с какой стати вы запрещаете ему любить такой любовью, которой любят юноши?
Синьора герцогиня, прыснув со смеху, ответила вместо мессера Пьетро:
– Если уж у молодых любовь так полна несчастий, зачем, синьор Морелло, ввергать в эти несчастья еще и стариков? Нет, будь вы сами стары, как тут было сказано, вы бы не стали добиваться для стариков такой беды.
Синьор Морелло насупил брови:
– Беды для стариков добивается тут, похоже, мессер Пьетро. Это ему угодно, чтобы они любили каким-то странным образом, которого я лично уразуметь не могу. По мне, так обладать той красотой, что он тут так расхваливает, не обладая телом, – это какой-то сон.