– Вы согласны, синьор Морелло, что красота всегда бывает благой, как говорит мессер Пьетро? – спросил граф Лудовико.
– Да уж куда там! – отвечал синьор Морелло. – Если вспоминать, сколько же я видел среди красавиц злобных, жестоких, надменных! И сдается мне, так бывает почти всегда: красота делает их гордыми, а гордость – жестокими.
– Они, может быть, кажутся вам жестокими оттого, что не дают вам того, чего вы от них хотите? – сказал граф, широко улыбаясь. – Вот и пойдите в ученики к мессеру Пьетро, и он вас научит, как подобает старикам желать красоты, чего искать от женщин, чем быть довольным. И если останетесь в этих границах, увидите, что они не будут с вами ни горды, ни жестоки и c удовольствием пойдут вам навстречу.
Казалось, его слова несколько смутили синьора Морелло. Наконец он выпалил:
– Да не хочу я знать того, что меня не касается. Это вас пусть учат, как желать красоты тем молодым, которые силами и крепостью хуже стариков.
Тогда мессер Федерико, чтобы успокоить синьора Морелло и сменить тему, не давая ответить графу Лудовико, сказал:
– Может быть, синьор Морелло в чем-то прав, говоря, что красота не всегда блага. Ведь женская красота нередко бывает причиной безмерных зол, совершающихся в мире, – вражды, войн, убийств, разрушений: вспомним хотя бы гибель Трои. И красивые женщины по большей части горды и жестоки – или, как уже говорилось, нецеломудренны, – хотя это, кажется, в глазах синьора Морелло не порок. Да и среди мужчин-злодеев много таких, что не обделены красотой, и, кажется, сама природа сотворила их такими, чтобы им сподручнее было обманывать, сделав эту изящную видимость приманкой на крючке.
– Нет, – горячо возразил мессер Пьетро. – Даже не думайте, что красота может когда-либо быть не благой.
Но тут граф Лудовико, желая вернуть разговор в прежнее русло, прервал его:
– Раз синьор Морелло не хочет узнать то, что для него столь важно, научите этому меня. Покажите, как обрести старику счастье любви; пусть меня держат за старика, если это мне на пользу.
Мессер Пьетро, улыбнувшись, сказал:
– Я хотел бы сначала вывести из заблуждения наших собеседников, а потом исполню ваше желание.
– Господа, – вновь начал он, – я не хочу, чтобы, говоря дурно о красоте, которая является святыней, кто-нибудь из нас, как невежда и хулитель, подвергся Божьему гневу. И, желая предупредить синьора Морелло и синьора Федерико, чтобы они не лишились зрения, подобно Стесихору{498} (а это вполне справедливая казнь для презирающих красоту), скажу следующее. Красота рождается от Бога; она как круг, центром которого является благость, и как не бывает круга без центра, так не бывает красоты без благости{499}. Так что редко злая душа обитает в прекрасном теле, и поэтому внешняя красота – верный знак внутренней благости. И этот дар отпечатлевается в телах больше или меньше, как бы знаменуя характер души, посредством которого она познается извне. Как у деревьев красота цветов свидетельствует о том, что и плоды будут добрыми, так и в телах; недаром и физиогномисты по лицу зачастую узнают нрав, а порой и мысли людей. Более того, даже у животных облик дает понять свойства их нрава, который выдает себя в теле полностью. Вспомните, как в облике льва, коня, орла ясно узнаются ярость, порывистость, гордость, в овцах и голубях – чистая и простая невинность, хитрое лукавство в лисах и волках, и подобным образом – почти во всех остальных животных.
Итак, безобразные по большей части злы, а красивые – благи; и можно сказать, что красота – приятное, веселое, милостивое и желанное лицо добра, а безобразие – мрачное, тягостное, неприятное и печальное лицо зла. Рассмотрев все вещи на свете, вы найдете, что те из них, которые добры и полезны, имеют и дар красоты.
А вот как составлен грандиозный механизм Вселенной, устроенный Богом ради существования и сохранения всего сотворенного. Круглое небо, украшенное многими божественными светилами, и в центре его Земля, окруженная стихиями и поддерживаемая собственным весом; Солнце, которое, обращаясь, освещает все и зимой приближается к самой нижней отметке, а потом понемногу поднимается на другой стороне; Луна, заимствующая от Солнца его свет, по мере того как приближается к нему или отдаляется от него, и другие пять звезд, каждая из которых по-своему совершает тот же круговой путь. Все эти вещи связаны в один порядок силой столь великой необходимости, что, если что-то в них переменить хоть на самую малость, они не смогут остаться вместе, и тогда обрушится мир. Но они имеют еще и такую красоту, такое изящество, что премудрые человеческие умы не могут вообразить ничего прекраснее.
Представьте теперь фигуру человека, которого можно назвать малым миром: мы видим, что каждая часть в нем составлена по принципу необходимости, искусно, а отнюдь не случайно, а общая их форма в совокупности весьма прекрасна. И трудно решить, больше полезности или изящества придают человеческому лицу и остальному телу все его члены – глаза, нос, рот, уши, плечи, грудь и другие части. То же можно сказать и о любом животном. Посмотрите на оперение птиц, на листву и ветви деревьев, которые даны им для сохранения их жизни, но при этом имеют и величайшее изящество. Но оставим природу, перейдем к человеческому мастерству. Возьмем корабль: нос, борта, реи, мачта, руль, весла, якоря, снасти – разве каждая из этих вещей не является совершенно необходимой? А вместе с тем все эти предметы обладают такой красотой, что, рассматривая их, можно подумать, будто они изобретены, чтобы радовать глаз не в меньшей степени, чем ради пользы. Колонны и архитравы поддерживают высокие лоджии и целые дворцы; но они не менее приятны глазам тех, кто ими любуется, чем полезны для самих зданий. Когда люди только начали возводить здания, они устраивали в храмах и жилищах возвышение посредине кровли не ради того, чтобы сделать их изящнее, но чтобы со всех ее сторон удобнее стекала вода; однако с пользой тут же соединилась и красота, – так что, если и под таким небом, откуда не падает ни дождя, ни града, будет воздвигнут храм без конька, шпиля или купола, его сочтут не имеющим ни внушительности, ни красоты.
Итак, не только чему-либо в мире, но и миру в целом воздается великая хвала, когда мы говорим: «Это прекрасно», – прекрасное небо, прекрасная земля, прекрасное море, прекрасные реки, прекрасные селения, прекрасные леса, деревья, сады, прекрасные города, прекрасные храмы, дома, войска. Словом, эта прелестная и одновременно священная красота любой вещи придает высшее достоинство. И можно сказать, что благое и прекрасное в каком-то смысле суть одно и то же, особенно же в человеческих телах; ибо главнейшей причиной их красоты считаю я красоту души, которая, как сопричастница той истинной божественной красоты, озаряет и делает прекрасным то, чего касается, – особенно же если тело, в котором она обитает, создано не из столь низкого вещества, чтобы она не могла отпечатлеть на нем свои черты. Поэтому красота – истинный победный трофей души, когда она божественной добродетелью одерживает верх над вещественной природой, своим светом одолевая мрак тела.
Нельзя, следовательно, говорить, что красота делает женщин гордыми или жестокими, хоть и кажется так синьору Морелло. И не надо вменять красивым женщинам в вину ту вражду, убийства, разрушения, причина которых – необузданные похоти мужчин. Я не отрицаю, что в мире можно найти красивых женщин, которые нецеломудренны; но склоняет к нецеломудрию вовсе не красота; наоборот, она отвращает от этого и направляет к благим обычаям – в силу связи, существующей между красотой и благостью. Но подчас дурное воспитание, постоянные притязания любовников, подарки, бедность, надежды, обманы, страх и тысячи других вещей побеждают стойкость красивых и добрых женщин; по этим же или подобным причинам могут становиться преступными и красивые мужчины.
– Постойте-ка, – прервал Бембо мессер Чезаре. – Если правда то, что сказал вчера синьор Гаспаро, то несомненно, что красивые женщины целомудреннее безобразных.
– А что я сказал? – насторожился синьор Гаспаро.
– Если верно помню, вы сказали, что женщины, которых упрашивают, всегда отказывают тому, кто их просит; а те, кого не упрашивают, просят сами. Ясно же, что красивых больше упрашивают и склоняют к любви, чем безобразных; стало быть, прекрасные всегда отказывают и, следовательно, они чище, чем безобразные, которых не упрашивают, но они упрашивают сами.
Бембо усмехнулся, сказав:
– На это не знаешь что и ответить.
И он продолжал:
– Но часто бывает, что как другие наши чувства, так и зрение обманывается и принимает за прекрасное такое лицо, которое на самом деле не прекрасно. И поскольку в глазах и во всем облике некоторых женщин подчас различима некая похоть, выдаваемая в них бесчестными ужимками, многие, кому эта манера нравится, так как сулит им с легкостью получить желаемое, называют ее красотой. На деле же это – лишь приукрашенное бесстыдство, недостойное такого досточестного и священного имени.
Здесь мессер Пьетро Бембо умолк и некоторое время ничего не говорил, хотя собеседники упрашивали его продолжать рассказ о той же любви и о способах истинного наслаждения красотой. Наконец он сказал:
– Кажется, я уже ясно доказал свою мысль, что старики могут любить более счастливо, чем молодые, и мне незачем распространяться далее.
Граф Лудовико возразил:
– Вы лучше показали несчастье молодых, чем счастье старых, которым пока еще не объяснили, каким путем должны они следовать в этой их любви, сказав только, чтобы они вверили себя руководству разума. Но ведь многим кажется невозможным соединить любовь с разумом.
Бембо по-прежнему не хотел говорить дальше, но синьора герцогиня попросила его продолжать, и он повиновался: