– Слишком несчастна была бы человеческая природа, если бы наша душа, в которой легко может возникнуть такое пламенное желание, была вынуждена питать его только тем, что роднит ее с животными, и не могла бы обратить его к той другой, возвышенной стороне, которая свойственна именно ей. Поэтому, коль уж вам так угодно, я не стану уклоняться от рассуждения о столь возвышенном предмете. А поскольку я сознаю себя недостойным говорить о святейших таинствах Любви, молю ее двигать моей мыслью и моим языком так, чтобы я мог показать этому превосходному придворному, как любить иначе, чем любит непосвященная толпа. И раз уж я посвятил Любви всю мою жизнь с самого детства, пусть и теперь мои слова, сообразно с этим намерением, послужат ей в похвалу.
Итак, по причине того, что человеческая природа в юности сильно склоняется к чувствам, придворному, пока он молод, можно дозволить любить чувственно; но если затем, в более зрелые годы, случится ему возжечься любовным желанием, он должен быть осторожен и беречься от самообмана, не позволяя ввергнуть себя в те бедствия, в которых молодые заслуживают скорее сочувствия, чем порицания, а старые, напротив, скорее порицания, чем сочувствия.
Поэтому, когда предстает его взору какой-либо милый облик красивой женщины, соединенный с изящными повадками и учтивыми манерами, и такой, что он, как опытный в любви, чувствует в нем некое родство с собой, – лишь только он обнаружит, что очи его ловят этот образ и забирают в сердце, а душа начинает с удовольствием созерцать его и чувствовать в себе воздействие, волнующее и постепенно разогревающее ее, и что животные пневмы, блистающие вовне через очи, все подливают масла в огонь, – он должен тут же, в самом начале, принять срочные меры предосторожности, пробудить разум и вооружить им цитадель своего сердца и так перекрыть подходы для чувств и вожделений, чтобы они не могли проникнуть в нее ни силой, ни обманом. И таким образом, если пламя угаснет, то угаснет и опасность. Но если оно крепнет и растет, придворный, чувствуя себя плененным, пусть всей душой решится бежать от всякого безобразия вульгарной любви, но встать на божественный любовный путь под водительством разума, и прежде всего пусть примет во внимание, что тело, где сияет эта красота, не есть источник, откуда она рождается, но что красота, будучи вещью бестелесной и, как мы уже сказали, божественным лучом, много теряет от своего достоинства, будучи соединена с этим низким и тленным предметом, ибо она тем более совершенна, чем меньше причастна ему, а когда полностью от него отделена, тогда становится совершеннее всего; и что как нельзя слушать нёбом и обонять ушами, так отнюдь невозможно насладиться красотой и удовлетворить возбуждаемое ею в наших душах желание – осязанием, но это возможно сделать лишь тем чувством, истинным предметом которого и является красота, то есть способностью зрения.
Итак, да удалится он от слепого суждения чувств и да впивает лишь очами этот блеск, эту грацию, эти любовные искры, улыбки, повадки и все другие приятные проявления красоты; равным образом да впивает слухом сладость голоса, созвучие слов, гармонию музыки, если любимая женщина музицирует. Так душа вкусит сладостнейшую пищу посредством двух этих чувств, которые, имея в себе мало телесного, являются служителями разума, и не сведет желание, обращенное на тело, в некую бесчестную похоть.
Затем пусть он служит своей даме, творит ей угодное и оказывает всякую честь, дорожа ею больше, чем самим собой, и предпочитая все ее удобства и удовольствия собственным, и пусть любит в ней красоту души не меньше, чем красоту тела; а поэтому пусть заботится о том, чтобы она не впала в какую-либо ошибку, но предостережениями и добрыми напоминаниями старается всегда приводить ее к скромности, умеренности, истинному целомудрию, чтобы в ней обитали лишь мысли невинные и непричастные безобразию пороков.
Так, сея добродетель в саду этой прекрасной души, он и сам соберет плоды прекраснейших нравов и вкусит их с дивным наслаждением. И это будет истинным порождением и проявлением красоты в красоте, что некоторые и называют целью любви{500}. Таким путем наш придворный всегда будет желанен своей любимой, и она всегда будет выказывать себя почтительной, нежной и любезной к нему и не менее желающей угодить ему, чем быть им любимой; желание каждого из них будет согласно с честью и с желанием любимого, что сделает их обоих в высшей степени счастливыми.
Тут уж синьор Морелло не смог утерпеть:
– Породить красоту в красоте на деле – это, как я понимаю, породить красивого мальчонку от красивой женщины. Если она вот так угодит любовнику, это я сочту куда более ясным знаком, что она его любит, чем всякими любезностями, о которых вы тут нам толкуете.
Бембо с улыбкой ответил ему:
– Не будем, синьор Морелло, выходить из границ. Немалые знаки любви подает женщина, когда дарит своему возлюбленному такую драгоценность, как красоту, и теми путями, которые ведут к душе, то есть через зрение и слух, посылает взгляды своих очей, образ лица, голос, слова, которые, проникая в самое сердце любящего, свидетельствуют о ее любви.
Синьор Морелло сказал:
– Взгляды и слова могут быть, да часто и бывают, свидетельствами ложными, и у кого нет лучших залогов любви, чем они, тот, по моему мнению, ничем еще не гарантирован. И я, честное слово, ожидал, что вы сделаете эту вашу даму полюбезней да пощедрей к придворному, чем синьор Маньифико сделал свою. Но сдается мне, оба вы с ним вроде тех судей, которые запросто вынесут решение против своих, лишь бы только их считали мудрыми.
Бембо сказал:
– Конечно, я хочу, чтобы моя дама была любезнее к моему немолодому придворному, чем дама синьора Маньифико – к молодому. И это разумно, ибо мой придворный желает лишь сообразного с честью, так что дама может подарить ему все это, не боясь никакого упрека. Но дама синьора Маньифико, которая далеко не так уверена в скромности своего молодого поклонника, должна дарить ему только то, что честно, и отказывать в том, что бесчестно. Поэтому, конечно, мой, которому дарят все, что он просит, счастливее, чем тот, кому одно дарят, а другое нет.
И чтобы вам еще яснее было, что разумная любовь счастливее чувственной, добавлю: одни и те же вещи в случае чувственной любви надо подчас не уступать, а в случае разумной – дарить, поскольку в чувственной они бесчестны, а в разумной – честны. И женщина, угождая тому, кто любит ее благим образом, кроме того, что будет дарить ему приятные улыбки, искренние и тайные беседы, острить, шутить с ним вместе, брать его за руку, может также, не навлекая упрека и не выходя из границ разумного, дойти до поцелуя, что в чувственной любви, согласно правилам синьора Маньифико, непозволительно. Ибо, поскольку поцелуй является сопряжением и тела и души, есть опасность в том, что любящий чувственной любовью склонится более к телесной части, чем к душевной. Но любящий разумной любовью сознаёт, что хотя губы и являются частью тела, однако через них дается выход словам, истолкователям души, и тому внутреннему дыханию, которое само можно назвать душой. И он наслаждается, соединяя свои губы с губами любимой женщины в поцелуе, не потому, что им движет какое-то нечистое желание, но чувствуя, что эта связь открывает путь друг к другу для их душ, которые, будучи влекомы взаимным притяжением, взаимно изливаются одна в тело другой, смешиваясь вместе до такой степени, что каждый из двоих имеет две души, а каждая из душ в этом сочетании правит как бы двумя телами{501}. И поцелуй можно скорее назвать сопряжением душевным, чем телесным, ибо над душой он обладает такой силой, что, увлекая ее с собой, почти отделяет от тела. Потому и все чистые влюбленные желают поцелуя как соединения душ, потому и божественно влюбленный Платон говорит, что при поцелуе его душа подходит к устам, чтобы выйти из тела{502}. А почему отделение души от вещей чувственных и полное соединение с умопостигаемыми может быть обозначено через поцелуй, говорит Соломон в своей божественной книге Песни песней: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих»{503}, показывая желание души быть восхищенной божественной любовью к созерцанию небесной красоты, чтобы, соединяясь с нею всем существом, оставить тело.
Все с величайшим вниманием слушали рассуждение Бембо. Когда он сделал небольшую паузу, никто не попытался вставить ни слова: ждали продолжения. Обведя слушателей глазами, он сказал:
– Раз уж вы побудили меня начать рассказ о счастливой любви нашего немолодого придворного, продолжу еще немного. Останавливаться на этом месте весьма опасно, сознавая, что, как говорилось не раз, душа весьма уступчива перед чувствами; и пусть даже разум с помощью доводов будет избирать доброе, познавая, что красота, о которой мы говорим, не от тела рождается и будет обуздывать бесчестные пожелания, однако верное суждение искажается самим созерцанием ее только в теле. И если даже от этого не приключится другого зла, уже одно то, что любящий не видит предмет своей любви, несет с собой большое страдание, ибо поток этой красоты, когда она перед ним, дает ему дивное наслаждение и, согревая сердце, пробуждает и растапливает некоторые добродетели, спавшие и словно застывшие у него в душе. Питаемые любовным теплом, они оттаивают и кипят вокруг сердца, посылая вовне, посредством очей, те пневмы, тончайшие пары, образуемые самой чистой и светлой частью крови, которые принимают образ красоты и формируют его, обогащая тысячей разных украшений. И душа наслаждается и с неким удивлением пугается, но и радуется, и, будто в исступлении, одновременно со сладостью чувствует и страх, и благоговение, как перед святыней. И кажется ей, будто она пребывает в своем раю.