{508} истинных наслаждений, милостей, мира, кротости, благоволения; ты враг грубой дикости, лени, – одним словом, ты всякому благу начало и конец. И поскольку тебе угодно обитать в цвете прекрасных тел и прекрасных душ и оттуда порой помалу являть себя глазам и умам достойных тебя видеть, думаю, что твоя обитель сейчас – здесь, среди нас.
Так удостой же, Господи{509}, услышать наши молитвы, пролейся в наши сердца и сиянием твоего святейшего огня просвети нашу тьму и, как достойный вождь веры, покажи нам в этом слепом лабиринте истинный путь. Исправь обман чувств и после долгого блуждания в иллюзиях даруй нам истинное и прочное благо. Позволь нам обонять духовные ароматы, животворящие силу ума, позволь услышать небесную гармонию, столь согласную, чтобы в нас больше не нашлось места никакой разноголосице страстей. Упои нас от того неисчерпаемого источника радости, что всегда наслаждает и никогда не дает пресыщения и пьющему от его живых и прозрачных вод подает вкус истинного блаженства. Очисти лучами твоего света наши очи от туманного невежества, чтобы они больше не дорожили смертной красотой и знали, что вещи, которые они, как им казалось, видели, не существуют, а те, которых они не видели, существуют поистине. Прими наши души, сами себя тебе приносящие в жертву; сожги их на живом огне, пожигающем всякую бренную некрасоту, чтобы они, всецело отделенные от тела, соединились вечной и сладчайшей связью с божественной красотой, а мы, отлучившись от самих себя, как истинно любящие, могли преобразиться в любимого и, вознеся их от земли, получили доступ на пиршество ангелов, где, вкушая амброзию и нектар бессмертия, наконец умрем счастливейшей и животворной смертью{510}, как некогда умерли те древние отцы, души которых ты пламенной добродетелью созерцания восхитил из тела и соединил с Богом.
Бембо, до этого момента говоривший с таким пылом, словно был в каком-то восторге, наконец умолк. Он все еще оставался недвижим, с глазами, обращенными к небу, как бы в исступлении, когда синьора Эмилия, вместе с другими весьма внимательно слушавшая рассуждение с начала до конца, слегка дернула его за фалду и сказала:
– Смотрите, мессер Пьетро, как бы от таких мыслей и ваша душа не рассталась с телом.
– Государыня, – ответил мессер Пьетро, – это было бы не первым чудом, какие сотворила со мной любовь.
Тут синьора герцогиня и все остальные снова принялись настаивать, чтобы Бембо продолжил рассуждение. Каждый словно чувствовал в душе какую-то искру божественной любви, возбуждавшей его, и все хотели слушать еще и еще. Но Бембо подвел черту:
– Господа, я сказал все, что священное неистовство любви{511} повелело мне сказать. Теперь, когда, похоже, оно больше не воодушевляет меня, я навряд ли сумею что-то прибавить. Думаю, любовь не хочет, чтобы мы дальше открывали ее тайны и чтобы придворный поднялся выше той ступени, которую я показал ему, как то было угодно самой любви. Возможно, далее распространяться об этом предмете уже непозволительно.
– В самом деле, – сказала синьора герцогиня, – если немолодой придворный способен следовать по тому пути, который вы ему показали, разумным для него будет довольствоваться таким счастьем и не завидовать молодому.
– Дорога, ведущая к такому счастью, кажется мне настолько крутой, что, полагаю, мало кто сможет по ней идти, – заметил мессер Чезаре Гонзага.
Вставил и синьор Гаспаро фразу в своем обычном роде:
– Да, думаю, мужчинам этой дорогой идти трудно, а женщинам – невозможно.
Синьора Эмилия, рассмеявшись, погрозила ему пальцем:
– Синьор Гаспаро, вы то и дело принимаетесь за старое и обижаете женщин. Обещаю вам, прощения больше не будет.
Синьор Гаспаро ответил:
– Я не обижаю вас, говоря, что души женщин не так легко очищаются от страстей, как души мужчин, и не столь расположены к созерцанию, сколь это необходимо, по словам мессера Пьетро, чтобы вкусить божественную любовь. Нигде не написано, чтобы какая-либо женщина получила такую милость; зато мы знаем, что ее удостоились многие мужчины – как Платон, Сократ, Плотин{512} и многие другие, а также и наши святые отцы, например святой Франциск, на котором пылающий любовью дух оставил священную печать пяти ран{513}; и не иная добродетель, а только любовь могла восхитить святого Павла к видению тайн, о которых непозволительно говорить человеку{514}, и лишь она же могла показать святому Стефану отверстые небеса{515}.
На речь синьора Гаспаро немедленно отозвался Джулиано Маньифико:
– Нет уж, в этом деле женщины мужчинам не уступят. Ведь сам Сократ признается, что все любовные тайны, которые он знал, были открыты ему женщиной, той самой Диотимой. И ангел, огнем любви изранивший святого Франциска, тем же знаком отметил и некоторых женщин нашего времени{516}. Вспомните и о том, что святой Марии Магдалине были отпущены многие грехи, ибо она возлюбила много{517}; и, возможно, по благодати не меньшей, чем у святого Павла, была она многократно восхищена ангельской любовью до третьего неба{518}. Вспомните и о многих других, которые, как я вчера говорил более пространно, ради любви Христовой не пожалели жизни, не убоявшись ни мук, ни какого-либо вида смерти, сколь угодно страшной и жестокой. А они не были старыми, каким хочет мессер Пьетро сделать своего придворного, но нежными и хрупкими девушками, в том самом возрасте, в котором, говорит он, мужчинам позволительна чувственная любовь.
Синьор Гаспаро рвался уже отвечать, но синьора герцогиня твердо сказала:
– Пусть судьей в деле будет мессер Пьетро Бембо. Я доверяю ему решение вопроса, способны ли женщины к божественной любви так же, как мужчины, или нет. Но поскольку спор между вами может затянуться, лучше будет отложить его на завтра.
– То есть до этого вечера, – уточнил мессер Чезаре Гонзага.
– Как – до этого вечера? – сказала синьора герцогиня.
– Потому что уже утро, – ответил мессер Чезаре и указал на свет, пробивавшийся через щели между ставнями.
И все поднялись с мест в большом удивлении, так как не ожидали, что беседа затянется настолько дольше обычного. Начавшись гораздо позднее обычного времени, она своей приятностью настолько увлекла участников, что те и не заметили, как пробегают часы. И ни у одного не слипались глаза, что всегда бывает, если не лечь спать в привычное время. Открыв окна на той стороне дворца, что выходит на высокую вершину горы Катри{519}, они увидели, как на востоке уже занялась прекрасная розовая заря и исчезли все звезды, кроме нежной правительницы неба – Венеры, хранящей границы ночи и дня. От нее, казалось, струился тихий ветерок, который, колким холодом наполняя воздух, уже начал пробуждать в шелестящих лесах ближних холмов сладостные птичьи созвучия. И все, почтительно попросив разрешения у синьоры герцогини, направились в свои покои, уже не нуждаясь в свете факелов: довольно было утреннего света. Уже на выходе из покоев синьоры герцогини синьор префект обернулся к ней и сказал:
– Государыня, чтобы покончить спор между синьором Гаспаро и синьором Маньифико, мы вместе с судьей придем сегодня вечером раньше, чем вчера.
– Лишь при одном условии, – ответила вместо герцогини синьора Эмилия. – Если синьор Гаспаро захочет нападать на женщин, изобретая против них, как у него в обычае, какую-нибудь клевету, пусть заранее пообещает подчиниться приговору. А до тех пор я объявляю его подозреваемым, уклоняющимся от суда{520}.
ПриложениеПисьмо Альфонсо Вальдесу{521}
Господин Вальдес,
отвечая на ваше письмо, считаю уместным, прежде чем перейти к остальному, известить вас о том, что дошло до меня относительно тех предметов, о которых вы мне пишете. Итак, сообщаю вам, что когда двор находился в Бургосе{522}, мне было передано, что, вы написали некий «Диалог», в котором содержалось многое порочащее папу и другое, едва ли совместимое с христианством. Я счел своим долгом разузнать об этом деле и, насколько в моих силах, воспрепятствовать ему и поэтому сделал попытку достать вашу книгу, но не смог. В Валенсии, а затем в Монсоне{523} я опять приложил к этому некоторые старания, но увидеть ее мне так и не удалось, и я успокоился. Поскольку ее нельзя было раздобыть, я подумал, что она изъята по вашему распоряжению и уже не ходит по рукам, что вы возвратили ее себе и больше не распространяете.
И вот на днях, будучи здесь, в городе Мадриде{524}, я узнал от многих, что ваша книга разошлась во множестве копий и ее собираются напечатать и разослать в Италию, в Германию и многие другие страны. И все, говорившие мне об этом, высказывали мне величайшее недовольство и почти порицание за то, что я, находясь на посту, доверенном мне его святейшеством, остаюсь прохладен, уже не первый раз слыша о вещи, едва ли не на глазах у меня столь злохулительно написанной против Церкви и против папы. Так вот, когда книга наконец попала мне в руки, прочитав ее и не единожды обдумав, я испытал то огорчение, которое, думаю, почувствует любой считающий себя истинным христианином и слугой папы и императора. Говорю это, чтобы вы знали, что из двух обвинений, выдвинутых против меня в вашем письме, одно бьет мимо: то, что я злословлю вашу книгу со слуха, не видев ее. Еще вы упрекаете меня в том, что я известил императора и сказал, что в вашей книге многое против христианской веры и против определений признанных ее соборов, и что я говорил ему, будто имел с вами об этом беседу, но вы не оставили своего упорства. По вашим словам, вы не можете не попенять мне за то, что я, долго притворявшийся вашим другом, предпринимаю нечто, настолько затрагивающее вашу честь, что вы были не в силах в это поверить. Отвечаю вам: вы должны были верить, что если мое уважение к вам не могло отвратить вас от злого дела, то и ваше не могло отв