ратить меня от дела доброго, которое было для меня и обязанностью по службе, и нравственным долгом. И хоть я не стремлюсь водить дружбу с недобрыми людьми, но все же удовлетворил долгу дружбы – и, может быть, даже больше необходимого, – когда через моего секретаря Габриэле (как вы сами вспоминаете в вашем письме) известил вас, что до моих ушей дошло, будто вы пишете нечто злое и бесчестящее папу, и просил вас хорошенько подумать и не делать дела, вам неподобающего. А как поступили вы – отказались ли от вашей затеи или же проявили упрямство, – показывает сама ваша книга.
Теперь перейду к вашим словам, что если я утверждаю, будто в «Диалоге» содержится что-то противное христианской религии и определениям Церкви (задевая этим вашу честь), то должен прежде разобраться в нем получше, а вы стоите на всем, что написали. Повторяю: я разобрался в нем и, хорошо обдумав, сказал императору, что в вашем диалоге содержится много высказываний, совершенно нечестивых и противоречащих установлениям Церкви. И, кроме оскорбления, наносимого этим христианской вере, вы наносите его особенно личности папы; ибо злодейски ищете способа лживо его порочить, за что заслуживаете сурового наказания. Я также просил, чтобы его величество сам изволил прочесть «Диалог», чтобы убедиться в правде сказанного мною. Если вы, стало быть, в этом меня упрекаете, – я не очень обеспокоен, ибо знаю, что все добрые люди, которые прочтут вашу книгу, увидят мою правоту и узнают о вашем лукавстве, сопряженном с неблагоразумием и такой путаницей, что не только читатели, но, может быть, и вы сами не сознаете того, что хотели сказать. Разве что вам, увлеченному какой-то злобой, потребовалось изрыгнуть яд клеветы, который вы таили в душе; ибо вы подумали, что нынешнее время благоприятно для самых черных дел. И поскольку главное содержание вашей книги – злословие в адрес папы, как видно каждому и как сами вы признаете, сказав, что перешли в ней границы, говоря дурное о его святейшестве, потому что вас «принуждала сама тема», – думаю, одно это уже делает очевидным для каждого, было ли у меня законное основание донести до императора эту правду, как и все остальное, что содержится в вашей книге. И поскольку при нынешнем разорении Рима совершились дела, никогда прежде не слыханные, вам показалось хорошим способом – среди других, использованных вами для клеветы на его святейшество, – утверждать, будто злодейства, творившиеся папой и его клиром в Риме, намного тяжелее сотворенных солдатами. Вы всячески хотите представить, что разорение произошло по вине папы и по попущению Бога, и в ответ на то, что можно сказать о злодействах солдат, ссылаетесь лишь на «обычай войны» и «суд Божий», утверждая, будто «клирики поступали еще хуже». А в нестерпимой жажде еще более отягчить вину, которую лживо возлагаете на папу и римский двор, позволяете себе уже такое непотребство, что порицаете божественный культ, христианские обряды и обычаи и клевещете на всех, почитающих распятия, статуи Христа и Богородицы и мощи святых. С целью оправдать поднявших руку на Рим, на Церковь и папу, вы прославляете поджоги, разрушения, пытки, святотатства, убийства и любые бесчеловечные и нечестивые дела, какие только можно вообразить. Но ваше намерение настолько возмутительно для разума, богопротивно и противоестественно, что, думаю, вам не удастся убедить ни одного доброго человека, хоть вы и кажетесь сами себе очень красноречивым и разбирающимся в любых предметах, несмотря на вашу молодость. Возможно, вы читали, как некоторые из древних ораторов, желая показать силу своего красноречия, решались восхвалять дела непохвальные. Полагаю, что, следуя подобным примерам, вы пытались подражать Марку Антонию Оратору, который, защищая Норбана, восхвалял народные бунты и мятежи, да так искусно, что убедил слушателей и добился, чего хотел{525}. Однако, на мой взгляд, вам стоило подумать, что ради осуществления вашего намерения вам потребуется быть настолько же красноречивее Марка Антония, насколько злодейства, совершенные при разорении Рима, более жестоки, чем народные бунты и мятежи. А то, в чем вы особенно хотите обвинить папу, в такой мере чуждо истины, что даже если бы все прочее, сказанное в вашем диалоге, было столь правдиво, сколь оно на самом деле ложно, – этого одного хватило бы, чтобы полностью лишить доверия и остальное. И не затем я это говорю, чтобы столь нечестивый язык, как ваш, принялся хвалить папу; ибо не знаю лучшей похвалы, чем порицание со стороны восхваляющих то же, что и вы. Но поскольку своим изложением дела вы способны каким-то образом ввести в заблуждение тех, кто плохо осведомлен о нем, я хочу остановиться на некоторых его подробностях.
В начале вашего «Диалога» вы некоторыми торжественными фразами, мало, впрочем, относящимися к делу, пытаетесь прикрыть то, что имеете в душе, говоря, что невежество в людях столь велико, что вас не удивляют ложные суждения черни о происшедшем в Риме; ибо она сводит религию к внешним вещам и, видя их разрушение, думает, что вот-вот погибнет сама наша вера. Но кто хорошо размыслит над тем, что вы пишете, не останется в неведении о том, какого вы духа. И нет сомнения, что кто чувствует бо́льшую горечь от поруганий, которым в Риме подвергли папу и церковные святыни, – они-то и мудрее, и лучше, и они не чернь и не невежды, как говорите вы, поскольку судят о вещах, важных для Церкви, более здраво, чем вы. Затем вы говорите, что, считая похвальным само святое намерение, которым подвигнут простой народ, вы, однако, порицаете молчание тех, которые должны были бы развеять его заблуждение. Итак, вы клеймите невежеством и ложным суждением ту любовь, которую сами зовете святой, и объявляете, что намерены избавить чернь от заблуждения (с этих же самых слов начинал свои сочинения Мартин Лютер). И говорите, будто хотите сделать это ради славы Божьей, ради спасения христианского народа и в защиту чести императора. Но можно видеть, что вы скорее хотите ввести в заблуждение, чем от него избавить: ибо, пообещав одно, делаете другое. И ваш диалог, по вашим же словам, «выходящий на арену, чтобы раскрыть ваши желания», объявляет тайное намерение вашего сердца. И хотя я намерен отвечать только на письмо, а не на «Диалог», – разве насколько необходимость свидетельствовать правду понудит меня обращаться к нему, – не могу обойти молчанием некоторых вещей, относящихся к папе, ибо знать это важно для тех, кто не имеет понятия о ваших качествах. Ибо не знающий вас никогда бы не подумал, что найдется человек на свете, дерзающий бесстыдно лгать даже о вещах столь общеизвестных.
Отвечать же на прочее в вашем «Диалоге» я не стану трудиться, ибо столь невероятные противоречия и обманы, нечестие и злоба, обнаруживаемые по мере чтения книги, говорят за себя сами, и глаза и уши доброго христианина закрываются сами, не желая видеть и слышать вещи столь гнусные.
Отвечу лишь на то, в чем вы хотите уверить читателя как в главной предпосылке вашей книги: что освобождать от заблуждения находящихся в нем всегда хорошо и что люди, а особенно христиане, обязаны прежде всего другого прославлять Бога, заботиться о спасении народа христианского и о чести государей. Но впадающий в заблуждение никак не может избавлять от него других; хулящий Бога не может прославить Его, вводящий в мысли народа злое мнение не заботится о его спасении; кто увещевает государя творить зло, не чтит государя. И поскольку тема вашей книги (как я уже говорил и вы сами сознаетесь) – клевета на папу, не знаю, кто еще, кроме вас, назвал бы это средством прославлять Бога, спасать народ и чтить императора.
Еще вы говорите в начале «Диалога», что, во-первых, хотите показать, что император не несет никакой вины за случившееся в Риме, тем самым молча признавая, что там совершилось зло, – ибо вина есть там, где есть зло. Затем доказываете, что это было наглядным судом Божьим ради наказания города, где великому поруганию христианской веры сопутствовали все пороки, какие способна измыслить человеческая злоба. И стало быть, кажется, уже не хотите признавать его злом – ведь наказание зла не есть зло, – но объявляете его благом, а во многих местах и большим благом.
Эти противоречия вполне сродни намерению, отмеченному как злобой, так и печатью невежества, легкомыслия и тщеславия, которые вам не терпится выставить напоказ. Ибо, заявив в начале «Диалога», что не намерены дурно говорить о папе, вы признаёте, что о его личности не сумели бы судить, если бы даже захотели; но тут же начинаете рассуждать об обязанностях папы и, дав свое определение их, утверждаете, что его святейшество не только не делал того, что обязан был делать, но делал все прямо противоположное. Пользуясь бесчестными наветами и гнусностями, не останавливаясь ни перед чем, вы лживо обвиняете его, приписывая ему то, что было бы слишком тяжко даже для самого преступного человека на свете. И это представляется мне попыткой доказать первое ваше утверждение: что император не несет никакой вины за произошедшее в Риме. Насколько вам это удается, может судить любой.
В доказательство второго вашего утверждения – что это было наглядным судом Божьим – вы, насколько вижу, очерняете все, что делалось в Риме раньше. Упомянув о многих обманах и неблагочестии клира, вы обращаетесь к порицанию тех, кто почитает реликвии святых и образы Христа и нашей преславной Госпожи, и говорите, что под прикрытием этого некоторые священники обманывают невежд и простофиль, чтобы выманивать у них деньги, заставляя поклоняться фальшивым мощам. Вы усердно доказываете, что Бог и святые не ищут ни золота, ни серебра, ни в чем таком не нуждаются и не услаждаются никакими предметами; что не требуется посвящать Богу ничего телесного, но лишь душу, чистую от грехов, и что то, что жертвуется на Церковь, гораздо лучше давать бедным, и что лучше помогать им в их нуждах, чем украшать алтари и делать ковчеги для мощей; и что Христос не пекся о богатствах и временных благах. Далее вы называете весьма преступным, что священник, находясь в смертном грехе, служит мессу и принимает Святые Дары, и здесь же осуждаете сговоры, тяжбы, раздачу церковных должностей и канонизации. Итак, говоря обо всем, что совершается в Риме, вы вспоминаете дурное и пытаетесь скрыть доброе. Затем переходите к тому, что священники, принимая Христа в состоянии греха в свое тело, которое должно быть чистейшим храмом, наносят Ему большее оскорбление, чем солдаты, введя лошадей под своды храма Святого Петра.