Таковы были условия перемирия, которое вы так очерняете, говоря, будто оно было оскорбительным для императора и роняющим его честь. И я вовсе не в силах понять, каким образом ваш тонкий ум сделал подобный вывод. Вы говорите, что папа заключил перемирие, зная, что император не сможет прокормить свое войско восемь месяцев без денег, если оно не воюет, и поэтому ему было необходимо, чтобы оно разошлось, и тогда папа рассчитывал его уничтожить? Но это мнение мало того что ложно, но и достойно смеха, потому что в течение восьми месяцев, на которые заключено было перемирие, папа, понятное дело, или приехал бы в Барселону, или бы не приехал. Если бы он приехал, стало бы ясно, что он не хочет уничтожить войско императора; а если бы не приехал, то я утверждаю, что перемирием он не смог бы нанести никакого вреда или помехи императорскому войску, но скорее оказал бы ему много блага и пользы. Потому что, во-первых, папа дал бы ему денег, а кроме того, из четырех неприятельских войск, противостоявших императорскому, увел бы одно – свое, и остались бы только три. Поэтому неосновательно говорить, будто императорское войско не могло прокормиться, если бы не вело войну в течение этих восьми месяцев: вполне могло оно воевать в свое удовольствие и даже лучше, чем раньше, не имея такого сопротивления. Могло сражаться с французским войском или же с венецианским и флорентийским, завоевывать города и так кормиться, тем более когда папа, как я уже сказал, снабдил его деньгами. Но если мы не хотим отрицать совершенно очевидное, папа твердо решил ехать в Барселону и уже дал распоряжения в Риме о том, что должно делаться во время его отсутствия, то есть был полностью нацелен на мир. И, желая увидеть его достигнутым, не уклонялся ни от опасности на море, ни от изнурения дальней дорогой, ни от какой другой тяготы, так что не папа был препятствием к миру, а те, которые считали себя имеющими мало, а хотели – любым способом – иметь много, и ради этого нанесли бесчестие императору, под прикрытием имени его величества учинив дело, неслыханное по своей чудовищности.
Но не имей мы даже других доказательств того бесконечного желания мира, которое было у папы, – дела, совершенные им по выходе из тюрьмы, дают понять, что́ было у него на душе до того, как он в нее вошел. Ибо, претерпев от императорского войска столько оскорблений, сколько я и при желании не смог бы исчислить, он все их забыл ради любви к Иисусу Христу. Поскольку искать отмщения обидчикам казалось ему препятствием к миру, он по доброй воле их простил – и не тогда, когда кто-то мог бы сказать, что он прощает их против воли, но когда эти его обидчики были теснимы французским войском и находились в большой нужде, терпя осаду в Неаполе. Притом что французы, венецианцы и флорентийцы не только побуждали, но принуждали его и даже грозили, одновременно делая ему всевозможные предложения, он не уклонился от своего первоначального намерения, но избрал за лучшее претерпеть страдание, остаться на милость французов, лишиться земель, которые у него отняли венецианцы, жить вне своего отечества, в нищете, без власти, нежели дать повод к новой войне. И в то же самое время он послал своих нунциев к императору, прося и умоляя его принять попечение о мире и покое всего христианства, а также написал к королям Франции и Англии, предлагая все средства, которые представлялись его святейшеству возможными для достижения этого.
И вы считаете, синьор Вальдес, что тем самым папа «творил дела, противоположные его обязанности»? Вы считаете, что это и есть «воздавать злом за добро», «разжигать новую войну», «сеять несогласия между согласными»? Ведь вы же говорите, что он именно это и делал? Вы думаете, что тот, кто не является подражателем Христа, смог бы простить столько обид и бесчестий, – когда его столько держали в неволе, как разбойника; когда он не мог ни есть, ни пить, ни спать иначе как по воле стерегших его посреди охватившей город заразы? Когда его принуждали давать бенефиции тем, кто убивал его клириков (по какой причине эти бенефиции и оказались праздны)? Давать отпущения по требованию любого подлого солдата из императорских войск? И все это при ежедневных угрозах, что его отведут в Гаэту, или убьют, или повесят заложников{551}, или сожгут и до конца опустошат Рим? Когда он видел, как у него на глазах разграбляется дворец Святого Петра и весь Рим, а из него тем временем выжимали громадную сумму денег? Видел, как разрушается замок и все укрепления святой Церкви, а его насилием заставляли производить в кардиналы и продавать церковное имущество для оплаты войска, которое не пошло освобождать Гроб Христов в Иерусалиме, но пришло в Рим разрушать гробы апостолов и мучеников и проливать кровь в жесточайших пытках и невиданных способах убийств?
И вы думаете, спрашиваю вас, синьор Вальдес, что папа, выдержавший все эти гонения столь терпеливо и, когда его раны еще кровоточили, выказавший такое самообладание, не стал искать отмщения, но приложил все усердие к достижению мира и к тому, чтобы его врагам, столько его истязавшим, не причинилось никакого зла, – вы думаете, такой папа достоин, чтобы его называли зачинщиком и поджигателем новой войны? Чтобы говорили, будто он вступил в сговор с королем Франции на погибель христианству; будто он разрушил и разорвал мир между императором и королем Франции; будто по его вине Венгерское королевство подверглось нападению турок; будто, напоминая его величеству о необходимости военных приготовлений против турок, он в то же самое время секретно готовился к войне против его величества; и будто один он несет вину за разорение Рима? Вы думаете, что этот папа настолько обезумел, что хотел кусать и грызть собственные члены? И что сын поневоле должен был связать отца, чтобы тот его не убил? Думаете, что если отец, имея некое несогласие с сыном, возвращает ему взятую у него часть его имения и, видя его идущим навстречу, повергает оружие на землю и, безоружный, спешит к нему, чтобы обнять, – что отец тем самым грозит сыну убийством? Вы полагаете, что его достойно приравнивать к Нерону и тирану Дионисию, как вы и делаете?
Откуда выкопали вы, будто папа давал другим инвеституры на страны, принадлежащие императору? Откуда узнали вы, что это папа впустил короля Франции в Италию? Что императору никогда не удавалось добиться от папы, чтобы он оставался беспристрастным и нейтральным и не стремился к нарушению мира? Зачем вы это говорите, когда весь мир знает, что он никогда не призывал ни к чему другому, кроме мира, и что только за этим послал кардинала Сальвиати в Испанию?{552}
И кто вам наплел, будто папа и слушать не хотел убеждавших его договориться с Бурбоном? Ведь всем известно, что при первой же возможности он согласился с переданным ему во Флоренции запросом Бурбона в придачу к шестидесяти тысячам дукатов, которые войско обязывалось возвратить, добавить сорок, а потом еще пятьдесят. Папа согласился на все, хоть и не знал, откуда взять деньги, чтобы угасить пожар войны, – но и этих сумм оказалось мало. Кто дал вам право так бесстыдно лгать на папу и на многих благородных господ, которых имена вы и произносить недостойны? Что это за самомнение, что за скотская наглость – думать, что вам позволено говорить все, что взбредет на ваш злобный ум, не ожидая ни наказания, ни даже простого возражения?
И вы еще дерзаете писать мне, что не можете не сетовать на то, что я ложно представил императору содержание вашей книги, прибавляя, будто никогда бы не подумали, что я могу так оскорбить вашу честь, и вы знаете, что меня ввели в заблуждение. А я почитаю оскорблением то, что вы вообразили, будто я, христианин, к тому же состоящий на службе у его святейшества, стерплю от вас или от кого угодно речи о нем, полные такого бесчестия, на какое решились вы. И дивлюсь вашей мысли, будто я должен беречь вашу честь, потерянную вами еще прежде вашего рождения, больше, чем честь папы, честь христианской религии и мою собственную. Вы еще скажите, что ничего не знаете о том, какое упорство встретил я в вас, – когда сами же признаете, что я послал к вам своего секретаря Габриэле с целью отговорить вас от продолжения затеянного вами дела. На вопрос, исполнили ли вы мою просьбу, отвечает сама книга, о которой я «не мог быть хорошо осведомлен» лишь в том случае, если в ней содержится что-нибудь, кроме зла.
Но я прекрасно осведомлен о вашей злонамеренности: ведь, чтобы обмануть и ввести в заблуждение, как то в вашем обычае, вы, уже напечатав книгу и разослав ее в Германию, Португалию и другие страны, говорите, будто хотите ее исправить. И, примешивая к невежеству злокозненность, говорите, будто намерены сделать это, чтобы услужить мне, – словно вы по милости и доброте вашей согласны оказать мне такую любезность, а не потому, что разум или долг требуют этого. А позже прибавляете, что хотите оставить все, как написали. Хорошо ли согласуется сохранение уже написанного с желанием исправить его? Но я, со своей стороны, обманывать вас не собираюсь и обещаю, что буду снова говорить с императором, и уверен – его величество выступит против вас настолько явно, что каждый узнает: ваше богохульное сочиненьице (вы ведь сами называете его сочиненьицем) ему не по сердцу. И тогда посмотрим, поможет ли вам ваше оправдание. Вы обнаружите тогда, что гораздо вернее и основательнее смогут сказать наказывающие вас, что справедливость принуждает их выбить из вас эту гордую спесь, нежели говорили вы, будто «тема принуждает вас» лживо чернить того, кого обязаны вы почитать и слушаться как главу всего христианства, коль сами вы христианин.
Уж если родились вы в столь злую минуту и, может быть, от природы так дурно созданы, что, повинуясь инстинкту, не можете удержаться от злоречия и лжи, выставляя наружу всю злобу, что имеете на сердце (впрочем, эта злоба и без слов видна в бледности вашего отвратительного лица, в ваших ядовитых глазах, в натянутой улыбке, в которой будто постоянно дышит предательство), – тогда стоило вам избрать для хулы предмет менее важный и поступить как те, что забавляются стрельбой из арбалета и ставят мишень там, где не ходят люди. Но вы поставили ее там, где вам казалось более удобным оскорблять, и направили в самую середину множество стрел, которые могут отскочить и вернуться к вам.