Вот тогда вы и увидите, хорошо ли вы сослужили обещанную вами тройную службу, и на пользу ли пошло славе Божией, спасению Его народа и чести императора ваше лютеранство. А равно и то, что вы вносите новшества в христианскую религию, изменяете постановления древних и одобренных соборов, не уважаете обычаи и обряды Церкви, употребляемые в течение многих веков, и убеждаете в том, что разрушать города, грабить и сжигать церкви, вытаскивать монахинь из монастырей и насиловать их, пытать и убивать не только простых христиан, но и священников, держать в плену папу – величайшее добро и служение Богу. И то еще, что вы разжигаете новую войну и повергаете папу в отчаяние, и желаете побудить императора к захвату Государства Церкви{557}, и уверяете весь мир, будто его величество повелел и одобрил разорение Рима, и зло, произведенное там, считает Божьим делом, и лишь обманул папу под прикрытием добрых слов и притворной дружбы. И то, наконец, что вы порочите, называя невеждами и неразумными всех синьоров и прелатов Испании, как и прочих, умолявших императора освободить папу.
И так как в другом месте вы говорите, что испанцы, к которым вы обращаетесь, столь разумны и рассудительны, что разберутся в любом вопросе, каким бы трудным он ни был, я очень верю, что распознают они и ваше злое намерение и достойно его покарают. А поскольку в конце «Диалога» вы приглашаете архидиакона перейти в церковь Сан-Бенито, чтобы завершить там вашу духовную беседу, будем считать это предзнаменованием: к вашему лицу прекрасно идет «сан-бенито»{558}, и в нем, вероятно, вы и закончите жизнь. Ведь, учитывая ваше упрямство, надо ожидать, что вы скорее будете держаться за последние слова вашего письма (где говорите о желании «оставить в нем все, как написано»), чем за первые (где вы притворяетесь, будто хотите его исправить); так что упрямством вы проложите себе путь к наказанию, а не исправлением – к помилованию.
П. ЕпифановКрупицы человечности: Бальдассаре Кастильоне и книга его жизни
Памяти Анны Ильиничны Хоментовской{559}
Если наш читатель и никогда не был в Лувре, но хотя бы однажды внимательно просматривал альбом работ Рафаэля, то наверняка помнит портрет Бальдассаре Кастильоне. Он всегда приковывает внимание, хотя и не сразу удается определить, чем именно. Проходит какое-то время, пока зритель осознает, что перед ним повторение композиции леонардовской Моны Лизы, написанной примерно десятью годами раньше: тот же треугольник фигуры, тот же градус ее поворота, знакомый жест сложенных рук. Сходство и в то же время различие, способное навести на мысль о вызове молодого художника старшему. Не в мастерстве, не в технике, но в самой концепции портрета и стоящей за ним творческой мысли.
Загадке, игре, развоплощенности Джоконды противостоят человечность, ясность, деловитая серьезность, приземленная, но словно «уютная» плотность; обстановке внеисторического мифа или сновидения – ощущение документальности, «здесь и сейчас»; поэтической сублимации – прозаизм, отдающий чем-то домашним. Зритель чувствует, что Кастильоне немного засиделся перед мольбертом художника, но как человек, не привыкший раздражаться, да еще и увлеченный рождением картины, готов потерпеть. Зимы в Риме пятьсот лет назад были холоднее, чем теперь, и он оделся потеплее, чтобы не замерзнуть в нетопленой мастерской; по беличьему меху рукавов его камзола хочется провести пальцем; жест сомкнутых на животе рук перестает быть иероглифом или символом, как у Джоконды, но передает скрываемую, но все-таки чуть заметную «нахохленность». Тридцатисемилетний придворный напоминает птицу, голубя или самца горлицы, примостившегося в зимний день под выступом городской крыши. Его лицо, обрамленное русой бородой, не мягкой и не жесткой, не средиземноморского типа; его можно было бы принять за выходца с севера Европы – германца или славянина. В нем не пульсируют страсти, ему не свойственны порывы; перед нами человек умный, положительный, надежный, не отчаянно храбрый, но и не робкий, успевший кое-что повидать в жизни. Он неприхотлив, но ценит уют; деятелен без суеты; зная, что такое бой, он всеми способами предпочтет сохранить мир, но за свое достоинство встанет бестрепетно; он дорожит дружбой, но в том, что поистине важно, только сам себе голова; он не завидует чужому уму, таланту, богатству, силе, счастью в любви: есть и у него за душой кое-что такое, в чем он не уступит другим.
Об этом человеке у нас и пойдет речь.
Летом 1478 года девятнадцатилетний рыцарь Кристофоро Кастильоне, потомок одного из знатных и древних ломбардских родов[1], вассал маркиза Лудовико II Гонзага, покинул свое палаццо в Мантуе, охваченной эпидемией чумы. Он увозил молодую беременную жену Луиджу[2] подальше от зараженного воздуха города, в родовое владение Казатико. Здесь, в маленьком замке[3] на краю селения, в День святого Николая (6 декабря), когда по местному обычаю послушным детям дарят яблоки, Луиджа подарила жизнь своему первенцу, Бальдесару, или, как чаще мы встречаем написанным это имя, Бальдассаре. Его назвали в честь одного из царей-волхвов, которых таинственная звезда, воссиявшая на Востоке, привела поклониться новорожденному младенцу Христу. Не потому ли много лет спустя Рафаэль, впустив своего друга Бальдассаре на сцену знаменитой фрески «Афинская школа», изобразит его в виде персидского мудреца-волхва Зороастра?
В последующие годы в семействе родились дочери Полиссена, Франческа, Анна и сын Иеронимо[4]. Детство Бальдассаре прошло между Казатико и Мантуей; при мантуанском дворе он получил и свое первоначальное образование.
В 1490 году Бальдассаре, хорошо воспитанный, покладистый и способный двенадцатилетний подросток, был отправлен в Милан на попечение дальних родственников по отцу, занимавших высокие посты при герцогском дворе. Судя по тому, что позднее, по возвращении в Мантую, у молодого рыцаря тяжело складывались отношения с его государем Франческо Гонзага, можно предположить, что Кристофоро, зная характер и натуру и своего сына, и молодого маркиза, считал, что иное место и иная среда лучше подойдут для образования и карьеры Бальдассаре. Миланское герцогство тех лет, весьма увеличившее свой политический вес под жесткой рукой регента Лудовико Сфорца, по прозванию Моро, соединялось множеством давних и различных связей как с Францией, так и со Священной Римской империей, чьими вассалами предки Бальдассаре были в течение ряда столетий. Кристофоро вполне мог питать надежду, что способности его сына смогут найти доброе применение, если открыть для него более широкий горизонт.
В Милане юношу принял под покровительство глава старшей ветви клана, граф Джован Стефано Кастильоне, сенатор и дипломат. Здесь Бальдассаре продолжил и образование в гуманистическом ключе, обучаясь древним языкам, литературе, философии, точным наукам и музыке. Совершенному владению латынью – главным языком дипломатии, наук и, в немалой степени, литературы – он учился у гуманиста Джорджо Мерулы[5], чтению греческих классиков – у афинского выходца, филолога и эрудита Димитрия Халкокондила[6]. Наставником юноши в римской литературе был Филиппо Бероальдо, комментатор Апулея, Варрона и Колумеллы[7]. При блестящем дворе Моро находились в то время Леонардо, Браманте, Амброджо Бергоньоне, математик Лука Пачоли, гуманист Филельфо и многие другие виднейшие деятели искусства и наук. Сведя знакомство с художественной средой, Кастильоне сохранил интерес и симпатию к ней на всю дальнейшую жизнь: вероятно, он и сам чувствовал в себе нереализованную склонность к творческому труду. Но главным делом юного рыцаря считалась разносторонняя военная подготовка, в которой, надо полагать, Бальдассаре достиг немалых успехов, если его, уже почти пятидесятилетнего, просил об уроках фехтования не кто иной, как император Карл V.
1494 год, когда Бальдассаре был причислен к штату придворных, стал роковым как для Миланского герцогства, так и для всей Италии, открыв собой длительный (шестьдесят пять лет) период почти непрерывных, невиданных по размаху и жестокости войн между великими державами, стремившимися овладеть обильной, заманчиво-прекрасной, но раздробленной страной. Именно Лудовико Сфорца явился одним из первых и самых деятельных поджигателей военного пожара. В целях сохранения режима своей власти, законность которой оспаривалась другими итальянскими государями, особенно королем Неаполя Ферранте I[8], он заключил союз с французским королем Карлом VIII, поддержав притязания Карла на неаполитанский престол. Лудовико пропустил войска Карла через свои владения и снабдил его деньгами, потребными для ведения войны.
Легкая и скорая победа над Неаполитанским королевством, сделавшая французов на какое-то время хозяевами юга Апеннин, устрашила не только государей Италии, но и тяжеловесов европейской политики: Священную Римскую империю, Испанию и Англию. Против непомерного усиления Франции стал складываться широкий союз. В его создании принял активное участие и зачинщик войны Лудовико Сфорца, не желая оказаться на проигравшей стороне. Ведь цель, с которой он затеял эту войну, была достигнута: угрожавший ему Неаполь получил такой удар, от которого оправиться уже не смог.
Нам неизвестно в точности, как затронули эти события юного Бальдассаре. Его покровитель Джован Стефано провел весь 1494 год и больше половины следующего во Флоренции, где безуспешно развивал перед главами республики идею общеитальянской лиги против французов. Возможно, Бальдассаре сопровождал его в этой миссии.