Cesare mio, qui sono ove il mar bagna
la riva a cui diè l’ossa e ’l nome mise
morta colei ch’ebbe il figliuol d’Anchise
nutrice a Troia e ne suoi error compagna.
Qui la vittoria espetta e Franza e Spagna
di sue rapine e prede mal divise,
e chi al barbaro giogo si sommise
or tardo del suo error si pente e lagna.
Tra foco, fiamme, stridi orrendi e feri,
fame, roine e martïal furore,
meno mia vita in duri aspri sentieri;
e pur vivon scolpiti in mezzo il core
tutti l’antichi miei dolci pensieri,
ché Mаrte ha sol la scorza e ’l rest’Amore.
«Мой Чезаре, я здесь – где море омывает берег, которому по смерти оставила свои кости и дала имя бывшая сыну Анхиза кормилицей в Трое и спутницей в его скитаниях[14]. Здесь чают победы Франция и Испания в схватке за награбленную, но худо поделенную добычу; и запоздало скорбит и жалуется о своей ошибке тот, кто подчинился чужеземному игу. Среди пальбы и огня, ужасающих и диких воплей, голода, разрушений и военного безумия я веду мою жизнь по труднопроходимым и крутым тропам; но живы высеченные в глубине сердца мои прежние сладостные мысли – ибо Марсу принадлежит лишь моя оболочка, а все остальное – Любви».
«Марсу (т. е. войне и военной службе) принадлежит лишь моя оболочка, а все остальное – Любви». Эти слова молодого Кастильоне стоит вспомнить при чтении последних страниц «Придворного». Удивительным образом и книга, посвященная придворной среде, казалось бы решительно враждебной всякому искреннему чувству, завершится пылким и вдохновенным гимном Любви.
В декабре, необычайно снежном, слякотном и ветреном, маркиз, до крайности раздраженный неповиновением и соперничеством среди командиров, сложил с себя полномочия под предлогом болезни и развернул мантуанский полк обратно на север, в сторону Рима. Похоже, по состоянию войска он предвидел, что дело кончится плохо. Иначе сложно объяснить дерзость его поступка, который навряд ли мог остаться без возмездия со стороны Людовика XII. На пятый день после Рождества испанские силы, укрепившиеся на берегу реки Гарильяно, под главенством талантливого, смелого и любимого солдатами Гонсало де Кордова перешли в контрнаступление и наголову разгромили французов и их итальянских вассалов.
Бальдассаре встретил Рождество в Риме; маркиз Франческо, спешивший к празднику домой, разрешил своему молодому помощнику остаться здесь до весны.
За не столь уж долгое время отсутствия Бальдассаре в Риме произошло немало нового. Замученный многолетней подагрой папа Пий III скончался на двадцать восьмой день понтификата, и волей нового конклава католическую церковь возглавил непримиримый враг Борджиа, кардинал Джулиано Мария делла Ровере, принявший имя Юлия II. (Его имя, выбранное как символ, должно было напоминать современникам не о ком-то из святых, но о Юлии Цезаре!) Лишь четыре года назад делла Ровере, скрывавшийся во Франции от наемных убийц Борджиа, въехал в Милан в составе свиты Людовика XII. Однако теперь, зная его крутой и воинственный нрав, кардиналы ждали от него новой политики, независимой от внешних сил.
Рим будто обновился; в воздухе витали новые надежды. Новый папа немедленно развернул в Ватикане престижное строительство по проектам Донато Браманте[15]; искали живописцев для монументальных росписей в портиках, залах и лоджиях новых дворцов.
После месяцев военных лагерей, конных переходов и боев Бальдассаре оказался в абсолютно новой среде. Он увлеченно знакомился с меценатами, учеными, зодчими, живописцами и скульпторами, с первыми римскими археологами – теми, кто в эти годы начинал исследование, обмеры и расчистку руин, занимался поиском предметов античного искусства. (Взрывной рост интереса к римским древностям стал одной из характерных примет понтификата Юлия II.) Рассматривая и изучая древние памятники, Кастильоне не спешил возвращаться под крыло матери, которой не терпелось скорее женить сына: кандидатуры невест в Мантуе предлагались ей одна за другой. Но молодой человек пока вовсе не был озабочен брачными проектами.
Тогда же произошла важнейшая в судьбе Кастильоне встреча с Гвидобальдо да Монтефельтро, герцогом Урбино, только что с оружием в руках вернувшим себе государство, два года назад захваченное войсками Чезаре Борджиа. Два друга и родственника Бальдассаре – Чезаре Гонзага и Лудовико ди Каносса, недавно перешедшие на службу в Урбино, – горячо убеждали его не задерживаться у маркиза Франческо, а последовать их примеру. Они были уверены, что служба у такого государя, как герцог Гвидобальдо, будет вполне гармонировать с широкими интересами Бальдассаре к наукам, искусству и интеллектуальному общению. Более того, друзья обещали сами походатайствовать перед герцогом о принятии его на службу.
Как раз перед этим Гвидобальдо прибыл в Рим, чтобы принять от папы Юлия жезл и штандарты гонфалоньера Церкви – почетного предводителя войск Святого престола. Когда герцогу представили Бальдассаре, он без долгих раздумий согласился принять его на службу и сам написал маркизу Франческо, своему шурину, письмо с просьбой отпустить к нему поименованного молодого человека. Маркиз ответил принужденно-вежливым согласием, выдававшим сильное недовольство. Сколь велико было это недовольство, стало ясно лишь спустя время.
Получив отпускную грамоту, Кастильоне в мальчишеском нетерпении поскакал в Форли (составляя 400 км от Рима по прямой, на практике это расстояние было, конечно, намного больше), где войско Гвидобальдо осаждало наемников Чезаре Борджиа, запершихся в двух последних крепостях. Он горел желанием принять участие в бою, чтобы на деле доказать новому государю свою верность и отвагу… но уже на самом подъезде к лагерю загнанная лошадь пала, сломав ногу всаднику. Судьба словно упорно сопротивлялась тому, чтобы Бальдассаре искал себе воинских лавров. Вместо подвигов ему пришлось месяц вылеживаться в палатке. Герцог при возможности навещал молодого человека, следя за ходом его лечения.
В конце августа, после победоносного завершения военных действий, Бальдассаре вместе с герцогским войском прибыл в Урбино. Здесь его радушно, как дальнего родственника, земляка, приятного и умного молодого человека, имеющего отличные рекомендации, встретила герцогиня Элизабетта Гонзага, женщина, которую всю свою жизнь Кастильоне будет безмерно любить и почитать.
Два года назад он уже видел герцогиню, изгнанную из Урбино военной опасностью, во время ее печального приезда в Мантую. Тогда же он услышал и о герцоге Гвидобальдо, его злоключениях и тяжелой борьбе за возвращение отеческого удела. Всем известным печальным фактом была ранняя подагра герцога, жестоко мучившая его с девятнадцатилетнего возраста.
Но, конечно, любимой темой для светских сплетен была супружеская жизнь герцогской четы. После заключения брака между шестнадцатилетним Гвидобальдо и семнадцатилетней Элизабеттой оказалось, что на супружескую жизнь и зачатие ребенка юный герцог не способен. Никакие способы лечения эффекта не дали; врачи не могли найти физических причин; молва склонялась к объяснению магическому, считая виновником несчастья дядю герцога, Оттавиано, который якобы опаивал юношу приворотными зельями. Молодая жена сильно страдала, но, вопреки настояниям родных, отказалась покидать мужа. Осталась она верной супругу и тогда, когда над его государством сгустились тучи войны, а здоровье его тем временем неуклонно и стремительно разрушалось.
Спустя годы Кастильоне напишет о герцоге:
«…Фортуна была так враждебна всякому его замыслу, что лишь изредка он добивался результата в задуманных им делах; и хотя ему были свойственны мудрая осмотрительность и стойкий дух, выглядело так, что все им предпринимаемое, хоть на войне, хоть во всем остальном, всегда кончается для него плохо… Многие и разнообразные бедствия… он неизменно выносил с таким мужеством, что фортуне никогда не удавалось одолеть его добродетель. Напротив, презирая доблестной душой поднимаемые ею бури, он жил в болезни словно здоровый, в злосчастиях словно счастливейший, с великим достоинством и всеми почитаемый» (Придворный. I, 3).
В том, что заполняло собой ежедневную жизнь урбинского двора, – в приятных беседах, когда ученых, когда шутливых, в турнирах, увеселениях, танцах, возглавляемых синьорой герцогиней и ее подругой, живой и остроумной Эмилией Пиа, в галантных влюбленностях, окружавших Элизабетту Гонзага, в непрестанном потоке именитых гостей – можно было увидеть не более чем средство развлечения от женской нереализованности и тоски, – единственное, чем больной герцог мог вознаградить свою бедную супругу. Многие, как при дворе, так и вне его, глубже на дело и не смотрели. Но наш герой был не из таких. Сильная и искренняя, уже не вассальная, но подлинно дружеская преданность этой семейной паре, которую Бальдассаре усвоил и носил в себе всю последующую жизнь, коренилась не во внешних качествах супругов, не в высокой культуре и образованности, не в том, что мы сейчас назвали бы «интеллигентностью» (хотя и это сильнейшим образом отличало Гвидобальдо от прежде виденных им государей). И даже не в особой, редкостной атмосфере урбинского дворца, созданной еще отцом Гвидобальдо, герцогом Федерико. Все названное могло привлечь молодого придворного лишь в самом начале знакомства. Но чтобы его верность и любовь окрепли и сохранились до конца дней, когда ни Гвидобальдо, ни Элизабетты уже не было в живых, чтобы эти чувства не померкли в сумятице эпохи, насквозь пропитанной предательством, – требовалось нечто куда более сильное.
Попробуем неспешно вглядеться в портреты Гвидобальдо и Элизабетты, исполненные Рафаэлем как раз в ту пору, когда с ними познакомился Кастильоне. Среди известных итальянских портретов начала XVI века эти два зритель выделит сразу. Лица мужа и жены, с их совсем разными чертами, в каком-то отношении так похожи, что их можно принять за брата и сестру. В обоих портретах нет ничего оживляющего, приподнимающего, ничего такого, что можно было бы ожидать от парадного изображения. Супруги не вскидывают энергично и властно взгляд на зрителя (для контраста можно привести портреты мантуанской правящей семьи или тициановский портрет следующего герцога Урбино – Франческо Мария делла Ровере), – напротив, они опускают глаза почти как… бедняки, – во всяком случае, как люди, носящие в себе опыт, слишком тяжелый, чтобы делиться им с посторонними.