Облик Гвидобальдо лишен условно «мужественных» черт. Красота его супруги, о которой немало говорили современники, тоже далеко не очевидна: заказчица явно не ждала от художника, что он ей в чем-то польстит. Изображаемые не имеют намерения «подать» себя; они словно укрывают что-то от поверхностного взгляда.
Ничего или почти ничего не зная о судьбах тех, кто изображен на портретах урбинской серии – герцогской четы, да еще знаменитой «Немой» (о ней тоже пойдет у нас речь), – зритель остается озадаченным. Пишущий эти строки много лет назад сам пережил такое недоумение: эти лица надолго остались в памяти как какой-то нерешенный вопрос. Из документов и свидетельств – не в последнюю очередь из писем и сочинений Кастильоне – мы поймем, что́ скрывают эти лица: страдание, далеко не только физическое, принятое как неизбежность. Вглядимся – и увидим: через непреодолимость страдания оба супруга, с их острой нравственной чуткостью и умом, познают и принимают боль жизни как таковой, сострадая любому существу. Вспомним приведенный выше «римский» сонет Кастильоне; ведь и в нем происходит обмен состраданием между душой поэта и тысячами душ, память о которых хранят тысячелетние руины. Как было этим людям не найти и не понять друг друга!
«Фортуна враждебна добродетели». Мысль, которую Кастильоне не раз повторит в «Придворном», присутствует и в портретах. Перед нами люди, принимающие враждебность судьбы с мужественным смирением, сохраняя нетронутым в себе главное, святое, возвышенное. Удар судьбы, несчастье такие люди способны обратить в тихую победу, в мало кому приметное явление нравственной силы.
Кастильоне с юности любил учиться. После того как его образование было прервано войной и смертью отца, Урбино стал для него новой школой. Стараясь использовать возможности, которые предоставляла ему жизнь, он учился не только с книгой в руках в редкие часы уединения, но и среди придворных увеселений рядом с умными и знающими людьми, как афинские юноши на пирах с Сократом. Легкие, перемежающие обсуждение серьезных вопросов шутками, никого ни к чему не обязывающие ночные беседы при дворе он и будет описывать потом как школу, учащийся в которой может получить добрые плоды не только в практической жизни, но и в духовном росте.
Герцог Гвидобальдо сразу дал понять Бальдассаре, что он его ценит и надеется на его карьерный рост. С первых же дней он поставил молодого мантуанца над отрядом из пятидесяти всадников своего личного конвоя.
Папская милость, которой пользовалось герцогство Урбино при Юлии II, давая немалые гарантии безопасности, была нелегким бременем. Назначая изможденного болезнью Гвидобальдо на пост гонфалоньера Церкви, папа, вероятно, руководствовался лишь нежеланием давать этот пост кому-то, кого он опасался. Он сам был главным двигателем и стратегом своих военных предприятий; тем не менее участие гонфалоньера в принятии и осуществлении важных решений считалось обязательным.
В сентябре 1504 года гонец вручил Гвидобальдо требование прибыть в Рим для обсуждения и подготовки предстоящей кампании против Венеции, в ходе недавней смуты прибравшей под свою власть несколько «папских» городов в Романье. Герцог, осенней порой жестоко страдавший от подагры, в ответе через посланца поблагодарил за оказанную честь, но попросил понтифика повременить. Реакцией папы был приступ ярости, сопровождавшийся выкриками «трус» и «предатель». Промозглым и ветреным декабрем Гвидобальдо, еще более разбитый недугом, чем три месяца назад, выехал в Рим при горьких слезах супруги и женской половины двора. На полпути урбинский обоз разделился из-за того, что герцога пришлось-таки выхаживать в придорожной гостинице; бо́льшая часть свиты прибыла в Рим на девять дней раньше синьора. Когда Гвидобальдо, без кровинки в лице, с закушенными посиневшими губами, наконец сошел с коня близ папского дворца, его еле успели подхватить под руки: идти без посторонней помощи он не мог. Зато папа был утешен послушанием герцога. Впрочем, в ближайшие дни обострение подагры у него самого несколько ослабило его воинственный раж.
Тяжелая зима вызвала большую заболеваемость в Риме, в том числе среди войск, и подготовку похода поневоле отложили. Пользуясь задержкой, посланцы Венеции наносили Гвидобальдо, не вставшему с постели, визит за визитом. Больному пришлось служить негласным посредником между сторонами хотя бы ради того, чтобы не отправляться в мучительную, если не смертельную для него экспедицию. Тем временем герцогиня Элизабетта по-хозяйски принимала в Урбино венецианское посольство из двух сотен человек, добиравшееся до Рима по весенним дорогам. Долг был красен платежом: именно в Венеции пять лет назад нашла себе укрытие герцогская чета, изгнанная из Урбино войсками Борджиа.
Венецианцы были пышно и торжественно приняты в Ватикане, но, самым приятным образом проведя в Вечном городе несколько недель, так ничего и не добились. Отпуская их, папа клятвенно пообещал, что из владений Святого престола ни пяди в чужих руках не оставит.
В Урбино затянувшиеся холода убили всякие виды на урожай. В течение года около трехсот человек в городе умерли от голода и эпидемии. Впрочем, с родины Бальдассаре получал вести, что и там дела обстояли не лучше.
Кастильоне так томился по яркому делу, которое позволило бы ему проявить перед господином свою верность и храбрость, что, кажется, и военный поход был бы на руку. Осенью герцог поручил ему секретную миссию в Мантую, к маркизу Франческо. Поскольку, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам года, поход был назначен, Гвидобальдо хотел предупредить шурина, что у папы есть секретная цель: отложив атаку против венецианцев, захватить по пути Перуджу и Болонью. Род Гонзага был тесно связан с родом болонских правителей Бентивольо, и герцог считал необходимым подать маркизу весть об опасности. Ее должен был доставить Бальдассаре – как человек, пользовавшийся прежде у маркиза полным доверием. Но лишь только Бальдассаре пересек границу мантуанских владений, Гонзага отдал приказ его арестовать: болезненное самолюбие и мстительность, кажется, говорили в нем сильнее и почтения к зятю, и политических расчетов. Бальдассаре остался цел и невредим лишь потому, что кто-то из знакомых вовремя оповестил его об опасности[16].
В августе следующего, 1506 года Кастильоне возглавил посольство от герцога Гвидобальдо к Генриху VII, королю Англии. История началась еще в 1504-м, когда английские послы прибыли поздравить папу Юлия с избранием; при этом Гвидобальдо, как гонфалоньеру Церкви, была вручена мантия ордена Подвязки – свидетельство высшего почета в островном королевстве. Той же чести некогда был удостоен его отец, а теперь король счел своевременным подтвердить высокое уважение, которым традиционно пользовался в Англии урбинский дом. Но собственно посвящение в члены ордена, с вручением его знака на золотой цепи, совершалось королем лично. Поскольку герцогу ехать в Англию было не под силу, его лицо, согласно уставу ордена, мог представлять некий «благороднейший и безупречный рыцарь». Чтобы придать Бальдассаре больше блеска и веса, папа Юлий сделал его рыцарем ордена Золотой шпоры, одной из высших регалий Святого престола.
В свое время герцог Федерико отправлял английскому королю в качестве даров породистых лошадей и охотничьих собак. Гвидобальдо посылает картину «Святой Георгий поражает дракона» (св. мученик Георгий – небесный покровитель ордена Подвязки), работу Рафаэля.
Рафаэль был рано осиротевшим сыном придворного художника и поэта Джованни Санти, около двадцати лет отдавшего украшению урбинского дворца и прославлению его обладателей. Герцогская семья поддержала одаренного мальчика, взяв на себя расходы на его обучение у знаменитого Перуджино. И вот уже Рафаэль, всего лишь двадцатилетний, с удивительной быстротой завоевывает славу первой кисти Италии. В пору признания и славы он хранил со своими синьорами самые теплые отношения, а те гордились им как подлинной звездой своего небольшого государства.
Дарить друг другу произведения искусства в начале XVI века среди европейских монархов было еще вовсе не в обычае: Гвидобальдо решился на это едва ли не первым. Понимая это, он послал вместе со «Святым Георгием» и более традиционные подарки: лошадей и охотничьих собак. В любом случае выбор герцога выражал нечто новое в представлении монарха о себе и своей общественной роли. С одной стороны, он посылал как бы некую местную редкость, подобно тому, как послал вместе с картиной и добрых мантуанских жеребцов, как польский король прислал Юлию II невероятно красивые мантии из русского соболя, а португальский король его преемнику, Льву Х, – слона из только что завоеванного Гоа. Ведь Рафаэль был едва ли не первым знаменитым художником, рожденным в Урбино, да еще и воспитанным при дворе и обученным при содействии герцогской семьи. Поэтому в подарке содержалась и еще одна весть: о государе как о воспитателе и возделывателе прекрасного. В «Придворном» прозвучит и эта идея[17].
В английское путешествие Кастильоне взял с собой портрет герцогини Элизабетты, написанный Рафаэлем для него лично. В Лондоне он посвятил этому живописному образу два сонета, один из которых мы здесь приведем.
Quando il tempo, che ’l ciel cogli anni gira,
havrà distrutto questo fragil legno,
com’hor qualche marmoreo antico segno,
Roma, tra tue ruine ognuno ammira,
verran quei, dove anchor vita non spira,
a contemplar l’espressa in bel dissegno
beltà divina da l’humano ingegno,
onde alcun havrà invidia a c’hor sospira.
Altri a cui nota sia vostra sembianza,
E di mia mano spesso in altro loco
Vostro valor, e ‘l mio martír dipinto,
Alhor certo, diran, quel chiaro fuoco
Ch’accese da desio più che speranza,
Lo cuor del Castiglion mai non sia estinto.