В те годы итальянский высший свет взбудоражила целая серия подобных убийств, на фоне которых месть юного префекта выглядела «умеренной». Например, вскоре, в 1510 году, кардинал Луиджи Арагонский, потомок королевской семьи Неаполя, руками наемных головорезов уничтожит не только морганатического мужа своей сестры Джованны, герцогини Амальфи, – юной вдовы, как и Мария делла Ровере, – но и саму Джованну вместе с рожденными от него двумя детьми-младенцами.
И ноябрьский инцидент, и сам Джован Андреа были действительно преданы забвению. Хроники Урбино о нем молчат; картина случившегося восстанавливается лишь из секретных донесений венецианского посла. Безгласным и безымянным памятником остался лишь рафаэлевский портрет молодой женщины, чье странное выражение лица дало повод назвать его La Muta («Немая»): по одному из преданий, лицо несчастной Марии, на котором застыл отпечаток пережитого потрясения и невысказанной боли.
В ночь с 11 на 12 апреля 1508 года Гвидобальдо умер во дворце Фоссомброне, одной из своих резиденций, куда врачи посоветовали ему переехать из-за необычных холодов, обостривших его страдания. Герцог умирал мирно и светло, получив перед смертью облегчение мучительных болей, причастившись, пособоровавшись, благословив рыдавшую у одра жену и объявив придворным последнюю волю: Элизабетта назначалась регентом герцогства до достижения наследником двадцатипятилетнего возраста. Простившись со всеми, Гвидобальдо уснул так тихо, что никто не заметил минуты, когда он отошел. О его похоронах современники писали, что ни одного итальянского государя не оплакивали так всеобще и искренне.
После смерти Гвидобальдо Кастильоне остался на службе у нового государя. К военным операциям Святого престола, от которых покойный отстранялся, сколько мог, его преемник был лучше приспособлен и по душевному складу, и по физическому здоровью. Однако и он, молодой и пылкий до ярости, как все мужчины его рода, не мог угнаться за воинственным пылом престарелого дяди. Юлий II, всю жизнь сжимавший в себе, как пружину, неимоверные амбиции, в пору физического одряхления выпустил их на волю. «Этот старый подагрик полон решимости быть гроссмейстером мировой игры», – писал в 1510 году венецианский вельможа Доменико Тревизан.
Италию закружило и понесло каким-то смерчем. Все войны этих лет имели зачинщиком и главным двигателем папу Юлия. В 1509 году он, заручившись поддержкой Священной Римской империи и Франции, вел войну с Венецией; в 1510-м, наоборот, вместе с Венецией выступил против итальянских союзников Франции (в первую очередь Феррары). Борьба с ними продолжалась и в 1511-м. Каждой войне предшествовала булла, отлучавшая вражескую сторону от Церкви. В каждой из войн рядом с папой, под страхом любых кар, обязывался быть герцог Урбинский со своим войском.
Переписка Кастильоне с матерью, хорошо сохранившаяся, показывает его тогдашнюю жизнь как во внешних событиях, так и во внутренних переживаниях. Из военных лагерей то близ одного, то близ другого города Италии он пишет ей просьбы о присылке теплой одежды, денег, продуктов для себя и слуг, овса для лошадей. Жалованье, которое в Урбино всегда было скромным, теперь задерживается на многие месяцы из-за непомерных военных расходов. Как и многие в папском войске, Кастильоне часто болеет – от простуды, инфекций, физического и морального изнурения.
«Мы нанесли ужасный ущерб и урон сельской округе этой бедной Равенны, но хорошо, что хоть сам город не пострадал. Я делал так мало вреда, как только мог; зато вижу, что все вокруг обогатились, кроме одного меня. Но я не жалею об этом…»[23] – пишет он матери из-под Равенны в мае 1509 года.
Из только что взятой в начале 1511 года Мирандолы Бальдассаре посылает в Казатико мулов с имуществом, принадлежащим графу Алессандро Тривульцио, которого папские войска захватили в плен, в письме прося мадонну Луиджу сохранить имущество в целости до освобождения графа[24].
Не в силах повлиять на происходящее вокруг, Кастильоне, сообщая об отправке к очередному театру военных действий, никогда не просит мать пожелать ему победы, но повторяет всегда одну и ту же фразу: «Пусть Бог сам управит наши дела». Любая разница между враждующими сторонами стирается, победа не радует и не выглядит торжеством справедливости. Твоя победа, быть может, поражение твоего брата или друга. Сегодня ты ограбил и убил, завтра другой, повинуясь тому же закону военной необходимости, сделает это с тобой. Война делит людей не по цветам флагов, а по тому, хочет ли человек сохранить в себе лучшее и чистое или охотно превращается в одержимого, в живое орудие насилия.
Как одержимого описывают донесения дипломатов папу Юлия: «Папа в неистовой ярости; он сквернословит и проклинает всех своих командиров с первого до последнего, а больше всех герцога Урбинского, который не хочет идти вместе с ним. Он клянется Телом Христовым, что выбьет отсюда этих варваров (французов. – П. Е.), изрубит гарнизон на мелкие кусочки, сровняет с землей Мирандолу, а затем пойдет на Феррару…» (донесение Иеронимо Липпомано в Венецию, январь 1511).
В те же дни, в засыпанном снегом лагере под Мирандолой Кастильоне пишет на латыни большую элегию с таким сюжетом: ночной порой над стенами осажденного города появляется тень его прежнего синьора Лудовико Пико, кондотьера, сражавшегося за папу и год назад погибшего в бою (пушечное ядро оторвало ему голову). Мертвый Лудовико обращается к папе, осаждающему теперь его родной город, обороняемый гарнизоном во главе с его вдовой Франческой Тривульцио:
…Отче, о пастырь народов, о мира верховный
Владыка, что надзираешь над родом земным,
Мира и правды податель, с их кротким покоем,
Единый, кому вручены жизнь и спасенье людей!
Ты, кому Бог вверил ключи преисподней и неба
И оба царства сделал покорными воле твоей!
Чем мог согрешить я, злосчастный? Или
Какая вина моя столь пред тобой тяжела,
Что и отчизну мою, и детей, и жену, и очаг мой
Хочешь ты погубить, все истребленью предав?…[25]
Далее Лудовико с горьким укором напоминает папе об ограбленных и угнанных в плен крестьянах, дрожащих от страха девушках, уведенных стадах, разоренных виноградниках, разрушенных жилищах… Речь его прерывает, сотрясая землю, грохот канонады. Зарево поднимается над осажденным городом, и призрак скрывается во мраке.
24 января 1511 года, после месяца осады, графиня Франческа покинула город вместе с двумя малыми детьми и уцелевшими солдатами гарнизона, уплатив папе выкуп в 6000 золотых скуди, но при этом пообещав, что «еще вернется получить обратно свое». В июне того же года ее отец, старый полководец на французской службе Джан Джакомо Тривульцио, развернув перед городскими стенами пушечную батарею, без единого выстрела вернул Мирандолу под власть дочери.
Военные демарши папы, с растратой тысяч человеческих жизней, разорением городов и селений, контрибуциями и казнями, кончились ничем. К 1512 году французы, нанеся войскам Святого престола несколько крупных поражений, вновь восстановили контроль над недавно утраченными городами, чье население, вкусившее от папских милостей, встречало иноземцев с ликованием. Юлий II, обессиленный и опустошенный, угасал. 21 февраля 1513 года его не стало. Мало кто искренне жалел о нем. «Жаль только, что такое радостное событие не совершилось пять лет назад», – записал венецианский посол. Любимый племянник Франческо Мария делла Ровере, которого Юлий вознес на высоту власти, обогатил новыми владениями, но и помучил изрядно, не захотел даже присутствовать на погребении дяди, послав Кастильоне вместо себя.
Последним актом Юлия II, имевшим к тому же косвенное отношение к судьбе нашего героя, было закрепление за Урбинским герцогством области Пезаро, прилегающей к Адриатическому побережью. Из апеннинских междугорий маленькое государство впервые в своей четырехвековой истории вышло к морю. Франческо Мария на радостях пожаловал верному соратнику графский титул и замок Новиллара, из которого открывался прекрасный вид на Адриатику. Кастильоне, за девять лет беспорочной службы не наживший ничего, кроме долгов, мог наконец почувствовать себя настоящим синьором и землевладельцем. Друзья наперебой поздравляли его; знатнейшие семейства Италии рады были видеть его зятем. Даже маркиз Мантуи сообщил ему о своем добром и дружественном расположении. Растроганная мадонна Луиджа в письмах засыпала Бальдассаре советами, где и как приискать для хозяйства верного и честного управляющего: уж она-то знала, что ее сын куда лучше умеет устраивать дела своих господ, чем свои собственные.
Рим, а с ним и вся Италия ждали мира и успокоения. На конклаве, собравшемся через две недели после кончины папы, довольно быстро, хоть и почти неожиданно для всех, определилась личность, привлекшая к себе общие симпатии и надежды: тридцатисемилетний, а значит, небывало молодой для папского сана кардинал Джованни Медичи, сын Лоренцо Великолепного. Он пленял всех мирным, улыбчивым, дружелюбным нравом и веселостью – словом, противоположностью в характере и манерах умершему папе Юлию, для которого излюбленным делом было внушать страх. Даже известная лень кардинала и склонность к легкомысленным забавам располагали в его пользу: в курии недолюбливали и побаивались аскетов. Что особенно важно, он выглядел чуждым воинственных амбиций предшественника и равноудаленным от двух главных соперников в борьбе за гегемонию на Апеннинском полуострове – Испании и Франции.
Для герцогства Урбино Джованни Медичи был с самого начала конклава желанным кандидатом; ведь в течение ряда лет при урбинском дворе постоянно жил его брат Джулиано, да и кардинал Джованни был здесь частым гостем. Когда он взошел на папский престол под именем Льва Х, Франческо Мария и его двор испытали большое облегчение. Еще одним обнадеживающим фактором было то, что круг своих ближайших сотрудников новый папа собрал из лиц, тесно связанных с Урбино. Собственно, все это была одна старая дружеская компания, проводившая прежде немало времени в садах и галереях урбинского дворца: ученые мужи Пьетро Бембо и Якопо Садолето, назначенные папскими секретарями, граф Лудовико да Каносса – теперь папский домоправитель, наконец, Бернардо Биббиена, казначей Святого престола, вскоре получивший кардинальскую шапку. Все они были любимыми собеседниками Кастильоне, и граф, забросив хлопоты с пожалованным замком и угодьями, с охотой отдался новой миссии урбинского представителя в Риме. На тридцать пятом году, казалось, ему не только было гарантировано безбедное и безопасное существование, но и дана возможность удачнейшим образом совмещать все свои таланты – поэта, эрудита, дипломата, советника сильных мира сего… И где? В сердце христианского мира, в Вечном городе, древней славой и красотой которого Кастильоне был некогда очарован с первого взгляда.