, много колонн и храмов…
Так пусть же, святейший отец, не последней среди мыслей вашей святыни будет забота о том малом, что сохранилось от древней матери итальянской славы и величия, с целью не допустить, чтобы свидетельство таланта и доблести божественных душ, своей памятью подчас возбуждающих к доблести и дух наших современников, искоренялось или повреждалось злыми и невежественными людьми. Ибо, увы, и поныне наносятся оскорбления душам, своей кровью дающим миру столь великую славу.
Но более того, да стремится ваше святейшество, оставив живым пример древних, сравняться с ними и превзойти их не только великими зданиями (как вы уже прекрасно делаете), не только поощрением добродетелей, пробуждением талантов, наградой за талантливые труды, но и сеянием святейшего семени мира между христианскими государями. Ибо как бедствие войны несет разрушение всем наукам и искусствам, так мир и согласие дарят народам счастье и похвальный досуг, который может предоставить этим искусствам поле для дела, а нам позволит взойти на вершину совершенства, которой по божественной мудрости вашего святейшества все надеются достигнуть в нашем веке.
Это и означает быть поистине кротчайшим Пастырем и даже прекраснейшим Отцом для всего мира»[37].
Авторы послания призывают папу строить заботу о восстановлении архитектурной красоты Рима не столько на эстетических и археологических соображениях (которые, конечно, подразумеваются), сколько на идее наследования исторической миссии Рима. Такой миссией объявляется поддержание мира между народами. Если древние римляне поддерживали этот мир военно-державной мощью, то папский Рим, сознавая себя как религиозным центром, так и средоточием культурного потенциала Европы, должен действовать средствами культурного влияния и дипломатии. Здесь который раз в карьере Кастильоне проявляется понимание политики как сложнейшего комплекса человеческих связей, в котором красоте, знанию, творческому гению, обмену нематериальными благами должно принадлежать, во всяком случае, не меньшее место, чем военной и экономической мощи.
За первой римской миссией Кастильоне, продлившейся полгода, последовала еще одна, которой, против ожидания, предстояло затянуться на два года с лишним. До Мантуи дошли слухи, что некто из окружения Льва Х чернит перед ним имя молодого маркиза, внушая подозрения в заговоре против него. Чем могли кончиться такие слухи, мы уже знаем по делу Франческо Мария делла Ровере. Лучше Кастильоне посланца было не найти: его непоколебимая корректность в отношениях с людьми любого звания, прямодушие, соединенное с безукоризненной учтивостью, верность слову и умение хранить тайну – все это располагало к нему сильных мира. Папа Лев, будучи сам человеком безмерного лукавства и по логике вещей сам окруженный преимущественно лукавыми людьми, нуждался порой в общении с кем-то порядочным и правдивым. Осведомленный о том, что Кастильоне сохраняет связь с его врагом делла Ровере, Лев тем не менее мог обсуждать с ним серьезные вопросы, не опасаясь с его стороны никакого подвоха. И за доверие Кастильоне платил обидчику своего государя искренней доброжелательностью.
Итак, в конце мая граф снова расстался с семьей, но на этот раз с неохотой и печалью. В своих письмах с дороги он нередко жалуется на не оставляющее его дурное настроение. Ипполита была беременна третьим ребенком, и, вероятно, ее самочувствие внушало ему опасения. Смутная скорбь не оставляла его и в Риме.
Лето 1520 года выдалось напряженным. Шли переговоры о заключении союзного договора между папой и молодым испанским королем Карлом, которого сейм Священной Римской империи недавно избрал королем Германии и императором Священной Римской империи германской нации под титулатурой Карл V, наделив двадцатилетнего монарха властью над огромной частью Европы. С воинской энергией германского мира соединялись неисчислимые золотые ресурсы покоренной испанцами Америки. Уже первые шаги Карла показали, что при нем папство ожидают трудные времена. Играя на страхе Льва Х перед разгоравшейся в Германии Реформацией, император через своих представителей активно навязывал свою волю лукавому и малодушному понтифику.
От Кастильоне требовалось неотступное внимание ко всему происходящему на дипломатическом поле. В отличие от папы, пытавшегося торговаться и с Империей, и с Францией, отчаянно обманывая то одну, то другую сторону, он был убежден, что союзно-партнерские отношения с Империей на ближайшие десятилетия будут для Святого престола и для Мантуи единственным правильным выбором, а любое другое решение повлечет за собой катастрофу. Вступать в военный союз с Францией против Империи было безрассудством: у Империи на Апеннинском полуострове была устойчивая экономическая база в виде Неаполитанского королевства и Сицилии, тогда как французы не выдержали бы здесь длительной военной кампании. А в международном смысле такой выбор делал бессмысленной идею общеевропейского союза против турок, за который сам же папа на словах ратовал.
Но не только политические треволнения томили мантуанского посланника.
«У меня все хорошо, – пишет он матери в середине июля, – но я точно не в Риме, потому что нет в нем больше моего бедного Рафаэля»[38]. Художник умер незадолго до отъезда Кастильоне из дому, 6 апреля. Образ друга не выходит у Бальдассаре из мыслей: он посвящает его памяти две латинских элегии.
В одной из них, сочиненной как письмо Ипполиты самому Бальдассаре, боль от потери друга смягчена мыслями о далеком доме, любимой жене, детях, тихой семейной радости.
…Лишь образ, лицо доносящий твое, Рафаэля рукою
Писанный, облегчает немало заботы мои.
С ним забавляюсь, смеюсь и, бывает, шутя ему
Что-то скажу, а он – точно ответить готов.
Мне головой часто кивает согласно и, мнится,
Что-то желая сказать, твои произносит слова.
Отца узнает и приветствует лепетом мальчик.
Теша его, коротаю долготекущие дни…[39]
Зато вторая элегия, кажется, высвобождает всю горечь, заглушенную в первой:
За то, что искусством своим исцелил раздробленное тело,
За то, что воззвал Ипполита от Стиксовых вод,
Был Эпидаврянин сам увлечен в Стигийские волны[40]:
Жизни ценой стала целителя смерть.
Подобно и ты, Рима раздранное тело воссоздавая
Необычайным даром твоим, Рафаэль,
Города труп, истерзанный сталью, огнем и веками,
К жизни опять и к прежней взывая красе[41],
Зависть вызвал богов; Смерть возмутилась: как мог ты
Душу вдохнуть в бездыханных давно. И за то,
Что истребляемое ею за долгое время
Заново ты создавал, смертный презревши закон,
Падаешь, бедный, скошенный молодым, возвещая,
Что и все наше, и мы – Смерти обречены[42].
Кастильоне, как видим, выбирает темой лишь одну из сфер творчества Рафаэля, ту, в которой сам помогал другу. При жизни художника его труд по возрождению Рима получал слишком слабый отклик у папы Льва Х, поглощенного охотой, пирами и забавами, а после смерти оказался почти похоронен.
В элегии повторяется мысль о всесилии времени и смерти, об обреченности даже самых высоких человеческих замыслов, высказанная еще в раннем сонете 1503 года. Автор словно предчувствует близкие горести и в собственной судьбе, и в судьбе любимого города.
Но пока вернемся к домашним делам нашего героя, дав слово Ипполите Торелли:
«Мой дорогой супруг.
Я получила два ваших письма, одно от 24 июля, другое от 28-го. Вы, право, такой хороший, что заставляете меня чувствовать себя негодной; но это не от недостатка доброй воли с моей стороны. Я хотела бы писать вам чаще, но у меня не всегда получается. Рада узнать, что у вас все хорошо. Пожалуйста, берегите себя и будьте всегда в хорошем настроении. Моя беременность проходит хорошо; думаю, пошел уже восьмой месяц. Молите Господа Бога, чтобы мне благополучно разродиться. Если бы Он дал мне такую милость, чтобы вы приехали к этому времени, я бы не думала о том, сколько придется мне перестрадать… Наши дети здоровы, оба учатся читать. Но Камилло – озорной мальчик, и когда кто пытается учить его, он отвечает, что тот говорит все плохо, и делает вид, что знает это лучше. Маленькая Анна замечательно прочитывает всю азбуку и повторяет столько вещей, что все изумляются. Мне очень грустно было узнать, что вы потеряли нашего пса Грилло. Пожалуйста, сделайте все, чтобы его разыскать. Вам не было нужды напоминать мне о мехах, которые я вывесила проветрить; вы увидите, что они совершенно целы. Мастер Ладзаро продолжает отделывать детскую комнатку, но я не буду писать об этом много, потому что, как думаю, вам, наверное, уже написала мадонна Луиджа. От всего сердца прошу вас вспоминать меня иногда; ведь я думаю о вас постоянно, и нет у меня другой отрады, кроме как думать о вас. Сестра Лаура вам кланяется[43].
В Мантуе, во 2-й день августа, MDXX.
Ваша жена, которая любит вас больше, чем себя самое.
Моему дорогому и любимому супругу графу Бальдассаре Кастильоне, в Рим».
«Мой дорогой супруг.
Очень жаль, что, как вы пишете, у вас много неприятностей. Я так хотела бы, чтобы вы не принимали все это близко к сердцу. Если правда, что, как вы пишете, будь я с вами в Риме, вам не было бы так тяжело, то и мне было бы в радость быть там. Больше всего на свете я желаю быть с вами, и вся моя радость теперь – это получать ваши письма и думать о вас, и вспоминать вас вместе с Камилло. Мне грустно от того, что ваши слуги заболели. Пожалуйста, берегите себя и будьте всегда здоровы и веселы. И вспоминайте меня иногда, если уж вам без меня трудно. Будьте так добры, не забудьте о черном ворсистом шелке, который вы обещали приобрести для меня и послать его, когда сможете. Остается сказать вам, что я от всего сердца вам кланяюсь, и дети тоже.