Лишь только весть о смерти понтифика достигла Франческо Мария делла Ровере, он немедленно принялся за военные приготовления, пользуясь помощью феррарского герцога Альфонсо д’Эсте, союзника французов. Пока Ватикан был охвачен смятением, пока заседал конклав, спешно собранное герцогом Урбинским войско за последнюю декаду декабря освободило всю территорию его государства, восторженно встреченное населением. Франческо Мария действительно мог гордиться победой; его пятилетняя, почти безнадежная, с минимумом средств и посторонней поддержки, борьба со всей мощью папства увенчалась успехом благодаря его непоколебимому упорству и смелости.
Кастильоне живо сочувствовал делу герцога, которое не мог не считать правым; но тем более он считал своим долгом предостеречь делла Ровере от следования логике войны: «враг моего врага – мой друг». Было понятно, что и Франческо Мария не откажется в этой ситуации от помощи французов, и они сами ухватятся за возможность опереться на него в своих планах относительно Италии. Поэтому Кастильоне считал куда более безупречной и полезной защиту интересов Франческо Мария на церковном суде, а не на поле битвы; и это имело практический резон, так как сложившаяся антифранцузская коалиция была заинтересована в том, чтобы герцог Урбинский не стал ее врагом.
Но, как можно понять, Франческо Мария, окрыленный победой, был мало расположен прислушиваться к своему многолетнему советнику. Более того, вновь овладев своими землями, городами и замками, он лишил Кастильоне прежнего подарка – замка Новиллара, мотивируя это обещанием, которое будто бы дал горожанам Пезаро за их поддержку в войне. И хотя, извещая Бальдассаре о своем поступке, он уверял графа, что ценит его по-прежнему, благодарит за службу и вернет ему замок при первом удобном случае, суть была ясна: Кастильоне оставался без всякого вознаграждения как за службу покойному герцогу Гвидобальдо, так и за все, что он сделал для самого Франческо Мария. Он больше не увидел замка Новиллара. Хуже того, Франческо Мария не возместил ничего из огромных расходов Кастильоне на переговоры относительно собственной судьбы герцога в самый тяжелый для него период 1516 года.
Тем не менее Кастильоне, со своей стороны, и в недолгий понтификат Адриана VI[50], и при новом папе из рода Медичи, Клименте VII[51], продолжал работать над дипломатической защитой как родной Мантуи, так и Урбинского герцогства, чье положение оставалось под угрозой в тисках захватнических амбиций великих держав. Как можно понять, делал он это не только из нравственного долга перед памятью герцога Гвидобальдо и светлым, неизменно дорогим ему образом герцогини Элизабетты. Признавая сложившуюся на европейском континенте политическую реальность, Бальдассаре, однако, хотел отстоять небольшие итальянские государства от поглощения могучими антагонистами. Потому что политика и внутри этих маленьких государств, и в их взаимных отношениях, при всей запутанности, не теряла человечности; вся она и строилась полностью на живых человеческих отношениях, не превращаясь во вращение шестеренок или жерновов бездушных бюрократических механизмов империй. Здесь всегда было в запасе что противопоставить голой силе, чем обезоружить ее или хотя бы смягчить. Следуя той же идее, Кастильоне, давно знавший все темные стороны порядков Рима, не мог не ценить человечные стороны папства, и его роль политического баланса, и культурную роль, и место в той живой народной вере, которая не могла быть убита никакими злоупотреблениями недостойных пастырей. Поэтому он стоял за папство свободное и достаточно сильное, не порабощенное извне, в то же время сопротивляясь попыткам расширить Папское государство за счет подавления малых княжеств.
В июле 1524 года Климент VII официально предложил графу стать нунцием Святого престола при мадридском дворе Карла V. Маркиз Федерико отпустил Бальдассаре без возражений: иметь своего верного человека рядом с повелителем большей части Европы было, во всяком случае, не менее выгодно, чем держать его в Риме.
«Пишу вашей милости с некоторым беспокойством, опасаясь расстроить вас одним делом, которое, впрочем, мне не кажется стоящим досады, – писал Бальдассаре 4 августа из Рима мадонне Луидже, которой предстояло вновь расстаться с сыном на целые годы; но ни сын, ни мать не знали, что расстаются уже навсегда. – Прошу вас хорошо рассмотреть это дело и поверить, что Господь Бог наш привел меня к нему ради моего же блага, по многим причинам, о которых я вам расскажу, когда мы увидимся. Надеюсь, это произойдет скоро. Его святейшество задумал послать меня в Испанию к императору для переговоров о всеобщем мире между христианами. Я не хотел соглашаться, не узнав, как рассудит об этом наш государь маркиз. Его светлость написал папе, что очень доволен. Итак, я принял это назначение в надежде заслужить и милость в очах Бога, и похвалу и честь от людей, и, может быть, принести немалую пользу»[52].
7 октября Кастильоне выехал из Рима, направившись сначала в Лорето, чтобы помолиться Богородице о благополучном путешествии, а оттуда – в Мантую, чтобы проститься с матерью и детьми.
Тем временем король Франциск I, успешно отбив попытку вторжения императорской армии в Прованс, перешел Альпы и вторгся в пределы Ломбардии. С первых дней его наступления папа стал стремительно склоняться на французскую сторону. Прибывшие в Рим королевские послы предложили ему города Парму и Пьяченцу взамен за предоставление французской армии беспрепятственного прохода к границе Неаполитанского королевства, которое Франциск надеялся отвоевать у Испании. 12 декабря папа согласился на предъявленные ему условия, подписав секретный сепаратный мир с Францией и продолжая в то же время уверять императорского посланника герцога Сессу в своей верности прежним договоренностям с Карлом V. Наконец 5 января о союзе между понтификом и королем Франциском было объявлено публично.
Можно представить себе отчаяние Кастильоне, когда по пути своего следования в Испанию в каждом новом городе он, полномочный посол папы, узнавал о резких поворотах в политике Ватикана, в которые его никто не посвящал, но ему предстояло давать в них объяснение перед императором – теперь уже не союзником, но врагом!
Пройдя через земли юга Франции, к началу февраля посольство достигло испанской границы. 9 февраля Кастильоне был в Барселоне, а 24-го писал в папскую канцелярию из Сарагосы, прося инструкций и сообщая о всеобщем негодовании, с которой встречают в Испании обескураживающие новости из Рима. Предстояла теперь двухнедельная дорога до Мадрида. На этом последнем отрезке пути графа настигла новая весть из Италии: 24 февраля, в день рождения императора Карла, его войско, находившееся в Ломбардии в самом затруднительном положении, неожиданно и отчаянно атаковало лагерь французов, осаждавших Павию. Результат был ошеломляющим: погибли лучшие французские военачальники, а сам король взят в плен. Война была проиграна в одном-единственном бою. Героем дня стал полководец императорского войска маркиз Фернандо д’Авалос, муж поэтессы Виттории Колонна.
Вечером 11 марта посольство въехало в Мадрид, а наутро император Карл уже принял папского нунция в своем дворце. Кастильоне приходилось совершенно безнадежно оправдывать перед ним папу. Император был безупречно вежлив, говоря о понтифике, но Кастильоне остался в большом беспокойстве относительно возможных последствий, о чем и писал в Рим тем из кардиналов, на чью поддержку мог рассчитывать. Но вокруг папы была по-прежнему сильна профранцузская партия, не обескураженная ни разгромом при Павии, ни даже пленением Франциска I. Одним из столпов этой партии был старый товарищ Кастильоне по годам, проведенным в Урбино, а к тому же родственник – Лудовико да Каносса, ныне епископ Байё.
В июне того же года в Испанию был привезен венценосный пленник – Франциск I. Он прожил здесь более полугода, окруженный роскошью и почестями, на которые не скупился Карл V, склоняя короля к подписанию мирного договора. Наконец Франциск, принеся клятву на Евангелии, отказался от притязаний на какие-либо государства и земли в Италии, уступил Империи Бургундию и Фландрию и, в довершение всего, дал обещание жениться на сестре Карла V, португальской королеве Элеоноре. После всего этого роскошно обставленного унижения Франциск был с почетом отпущен.
Все это произвело мрачное впечатление на итальянцев, находившихся при дворе Карла, – как послов итальянских государств, так и их соотечественников, занимавших при императоре важные посты, – в первую очередь на великого канцлера Меркурино да Гаттинара, одного из главных идеологов и инженеров имперской внешней политики. Гаттинара был вдохновлен идеей всемирной монархии, некогда провозглашенной Данте; служение имперскому величию было формой его искреннего итальянского патриотизма. В подчинении единому иерархическому началу он видел спасение своей страны, но в его планы отнюдь не входил слом всей ее традиционной политической системы. А именно это и угрожало Италии в случае значительного ослабления Франции. При отсутствии сильного противовеса император уже не нуждался бы в итальянских князьях как в союзниках; он сделал бы их рабами. У всех на глазах была печальная судьба Неаполя: самое крупное из итальянских государств было низведено испанцами до положения завоеванной провинции. Представители королевской династии жили, как птицы в золотой клетке; иные из них, в удобное для новых хозяев время, при туманных обстоятельствах умирали, другим навязывали брачные союзы, неспособные произвести потомство.
Не мог не предвидеть такого развития событий и Кастильоне. Но, органически неспособный к двурушничеству, он всегда располагал себя к доверию партнеру, вызывая обоюдное доверие к себе. Такая линия была избрана им и в отношении Карла V. То, что Папская курия пыталась интриговать между великими державами, раздавая и Империи, и Франции тайные обещания и открыто склоняясь каждый раз на сторону грубой военной силы, Кастильоне возмущало как поведение не только безнравственное и провокационное, но и в высшей степени недальновидное: любой из двух соперников, уличив папу в нарушении принятых обязательств и в сговоре с противной стороной, был вправе покарать его как предателя. И жертвой этой кары могло стать население Рима и всего Папского государства.