Прими, сынок, от меня доблесть и труд неустанный,
удачливость – от других[63].
Ты, Анна, которая впервые сделала для меня столь милым слово „дочь“! Пусть оно будет украшено в тебе добрым нравом! Как сияет в тебе телесная красота, пусть подобна ей будет и красота добродетели, и пусть в дальнейшем, хваля тебя, говорят и о ней.
И ты, моя Ипполита! Как хочу я, чтобы ты сознавала, чье имя носишь, и хорошо, если ты будешь как бы почти впереди сестры, старшей тебя по возрасту. Но продолжайте обе, как начали. И поскольку мать, родившую вас, вы потеряли раньше, чем узнали, подражайте нравам той, что воспитала вас, так чтобы все в один голос говорили, как вы на нее похожи.
Будьте здоровы.
В Монсоне, в 3-й день июльских ид, MDXXVIII.
Ваш отец Бальтасар Кастильоне»[64].
Но нам не удастся закончить очерк жизни нашего героя на этой страдальчески-просветленной ноте. Кастильоне предстояло еще сразиться за его поруганный Рим. Сразиться пером – и в этом поединке отдать, вероятно, последние душевные силы. Речь пойдет о его полемике с Альфонсо Вальдесом.
Год рождения Альфонсо Вальдеса с точностью не известен[65]. Кастильоне в 1528 году обращается к нему как к человеку слишком молодому, для того чтобы иметь глубокие познания: «Вы… кажетесь сами себе очень красноречивым и разбирающимся в любых предметах, несмотря на вашу молодость». Он был шестым из десяти[66] детей в семье Фернандо де Вальдеса, дворянина и потомственного регидора (правителя) города Куэнка. Мать Альфонсо, а также его бабушка по отцу происходили из еврейских семей, принявших католическое крещение под угрозой изгнания из страны. Брат матери, служивший священником в той же Куэнке, в 1491 году был обвинен инквизицией в вероотступничестве и сожжен, а сам регидор подвергнут крупному штрафу за «укрывательство ереси». Осуждение кого-либо из семьи трибуналом инквизиции влекло за собой «общественное бесчестье» для остальных ее членов, что дало впоследствии повод Кастильоне назвать Вальдеса «потерявшим честь еще прежде рождения». Но, как бы то ни было, Альфонсо и его брат Хуан смогли получить хорошее образование в университете Алькала и познакомиться с видными учеными своего времени, среди которых, в частности, был священник Пьетро Мартире д’Ангьера, выходец из Италии, близкий сначала к королям Фердинанду и Изабелле, а потом и к Карлу V, наставник придворных рыцарей, дипломат и историк. Он и ввел Альфонсо ко двору молодого императора, указав на большие способности юноши. Поступив на службу к великому канцлеру Империи Меркурино Гаттинаре, тоже итальянцу, Альфонсо в составе дипломатических миссий посетил разные страны Европы. Его должность называлась: «секретарь по латинским бумагам его величества». Это значило, что через руки молодого человека проходила немалая часть международной переписки Империи (латынь была основным языком дипломатии). С началом новой войны между Империей и коалицией под главенством Франции канцелярия начинает выпуск печатных бюллетеней, рассылаемых по Испании и ко дворам Европы, где защищается позиция Империи по всем текущим военно-политическим вопросам. Отвечает за эту работу Альфонсо Вальдес.
До 1527 года у Кастильоне не было столкновений с Альфонсо; кажется, общались они довольно дружелюбно. С одной стороны, Кастильоне всячески старался поддерживать добрые отношения с его начальником и господином Гаттинарой, как с человеком, от которого немало зависело в итальянской политике Империи. С другой стороны, нунций не был намерен смягчать в глазах папы и его окружения то, как лукавая политика Ватикана воспринимается при императорском дворе, и выпады против Рима, которые с увлечением делал в своих публикациях Вальдес, мало его смущали. Они доносили имперскую позицию со всей возможной резкостью; как мы уже видели, не менее резко и сам нунций оценивал иные демарши папской дипломатии.
Именно Вальдес был автором триумфального письма имперской канцелярии, отправленного в Ватикан, как только весть о разгроме Рима достигла Мадрида. Вся вина в происшедшем возлагалась там исключительно на папу, а имперское войско объявлялось исполнителем божественной воли. Не было никаких сожалений и извинений. Очевиднейшим образом Вальдес писал то, что полностью одобрялось его начальством, – притом что лично император при всяком удобном случае выражал по поводу трагедии огорчение, возмущение и прочие чувства, владевшие подавляющей частью набожных католиков. И хотя Кастильоне во всех своих донесениях и письмах в Италию уверял корреспондентов любого уровня в искренности Карла, навряд ли он сам вполне мог уверить в ней себя самого. Ибо стар как мир обычай властителей перекладывать ответственность за свои самые неблаговидные и непопулярные инициативы на кого-то из подчиненных. Но не дело дипломата разоблачать властителя в этом, если целью является достижение компромисса.
В отличие от Кастильоне, прошедшего многолетнюю школу «искусства возможного», Вальдес, с его молниеносной карьерой, из безвестности поднявшийся к трону владыки полумира, не был и не стремился быть мастером компромиссов. Интеллигент, книжник, оказавшийся рядом с сокрушительной мощью, он видел себя одним из созидателей нового миропорядка. Ему представлялось, что в имперской канцелярии, этом мозговом центре сверхдержавы, небывалой со времен Августа и Траяна, он сможет осуществить на практике идеи нравственного обновления христианского мира, изложенные Эразмом Роттердамским. Рим, эта цитадель заблуждения и порока, которые смело бичевал Эразм, неминуемо должен был пасть перед истиной.
«Хотя, по свидетельству Евангелия, Петр сказал: „Вот мы оставили все и последовали за тобою“[67], однако его достоянием именуются поля, города, селения, налоги, пошлины, права владения. Ревнуя о Христе, папы огнем и мечом отстаивают „наследие Петрово“, щедро проливают христианскую кровь и при этом свято веруют, что они по завету апостольскому охраняют невесту Христову – церковь, доблестно сокрушая ее врагов. Как будто могут быть у церкви враги злее, нежели нечестивые первосвященники, которые своим молчанием о Христе позволяют забывать о Нем, которые связывают Его своими гнусными законами, искажают Его учение своими за уши притянутыми толкованиями и убивают Его своей гнусной жизнью»[68].
Вальдес, полный, как ему казалось, пророческой ревностью, написал на кастильском языке «Диалог о событиях, приключившихся в Риме», где повторил и развил обличения Эразма, доведя их до практического вывода, какого не делал и сам Эразм: видимые святыни Рима сам Вышний промысел обрек на осквернение и уничтожение, ибо нечестивцы, забыв о невидимом Боге, о Его заповедях, о подлинной сути христианского учения, обратили их в предмет идолослужения и неправедной наживы.
«Диалог» завершался утверждением, что если император «теперь реформирует Церковь, то достигнет в этом мире величайшей славы, которой никогда еще никто не достигал, и до конца мира будут говорить, что Иисус Христос основал Церковь, а император Карл V – восстановил. А если он этого не сделает, то, даже если все это произошло без его воли и он имел и имеет самые лучшие намерения… не знаю, что скажут о нем потомки, – писал Вальдес, – и какой ответ он даст Богу в том, что не сумел использовать такую возможность, как сейчас, чтобы принести необычайную службу Богу и несравненное благо всему христианскому общежительству»[69].
Итак, Вальдес призывал императора идти до конца и полностью лишить католическую церковь светской власти и земных богатств.
Кастильоне, как видим мы на многих страницах «Придворного», был далеко не в восторге от того состояния Церкви, которому был свидетелем. Но он признавал вещи так, как они сложились в течение многих веков, и навряд ли мог себе представить строй и быт Италии без церковных владений, бенефициев, десятин, без возможности церковной карьеры для немалой части итальянской знати и, разумеется, без церковного покровительства университетскому образованию, учености и искусствам. Почти все, что страстно влекло его в Рим, все, что было ему дорого в нем, все, чем Рим был уникален во Вселенной, находилось в какой-то связи с папством: именно папство вдыхало жизнь в остатки Рима древнего, и оно же насыщало торжественностью, красотой и содержанием Рим новый. Оно наполняло город и его храмы молитвой верующих всего христианского мира, и оно же наполняло его пороками и нечестием. Кастильоне, рожденный и выросший вдали от Рима, впервые увидевший его двадцатипятилетним, в письмах и стихах называет Рим родиной. А родину любят такой, какова она есть, вместе с тем, что само по себе даже способно внушать отвращение.
Для Кастильоне Рим – живые люди: это священники, совершающие мессы на тысячах его престолов, монахи и монахини его монастырей, это художники, скульпторы, каменотесы, плотники, укладчики мостовых, кузнецы, портные, зеленщицы и молочницы на рынках. Это те, кто создавал Рим трудами каждого дня, те, с кем его самого связывали сотни больших или малых дел и впечатлений. Знаменитые римские блудницы – да, и они были частью судьбы его или кого-то из его друзей; есть у него и стихи, посвященные недолгим римским подругам. И он живо мог представить себе долю каждого из этих знатных и совершенно безвестных, праведных и грешных людей, оказавшихся во власти ничем не ограниченной жестокости.
Ничего подобного не чувствовал Вальдес. Ничто в Риме не привязывало его сердца, ничего в нем не было жаль.
В отличие от Кастильоне, Вальдес не видел войны, ее ужасы не преследовали его в воспоминаниях и снах. Одуревшие от крови и разгула наемники представлялись ему стройными рядами вершителей Божьей правды; но даже их самих, тысячами беспомощно вымерших от чумы в разоренном ими городе, молодому теоретику не было жаль, когда перед его мысленным взором вставал головокружительный исторический шанс «принести необычайную службу Богу и несравненное благо всему христианскому общежительству».