[87]. В этой ситуации порой даже люди, занимавшиеся вполне серьезными делами, начинали вести себя как паяцы, удерживая благосклонность господина самыми грубыми и вульгарными шутками и проказами, как, например, Бернардо Биббиена в бытность секретарем папы Льва. Обсуждение вопроса о том, какая шутка уместна в достойном и разумном общении, не роняя морально его участников, имело для эпохи большую, несомненную ценность.
Так, осмысливая различные аспекты коммуникации между людьми – не носителями непременно выдающихся умственных и нравственных дарований, не близкими друзьями и единомышленниками, но в кругу, определенном социальными условиями, в отношениях, осложняемых неравенством и корыстью, – Кастильоне бережно подбирает каждую крупинку человечности, правды и красоты и кладет на чашу весов против всего, что им чуждо: насилия, унижения, обмана.
На протяжении рассказа о жизни Кастильоне мы многократно видели, как органично в его натуре сочетаются и содействуют друг другу поэтичность и реализм. Мы уже знаем, что в дискуссии о «придворной любви», начатой в третий вечер бесед и продолженной, с еще большей энергией, в четвертый, наш автор наследует многовековой традиции куртуазной любви, вдохновлявшей провансальских трубадуров.
Но жизнь двора полна и «внепоэтических» любовных историй, в которых естественное влечение вплетается в ткань феодальных отношений, запутывая наследные права. Нам памятна смертельная развязка романа Джован Андреа Баво и Марии делла Ровере. В 1511 году от связи Джулиано Маньифико с замужней дамой урбинского двора там же, в Урбино, родится Ипполито Медичи – будущий кардинал, которого борьба за власть с его племянником Алессандро (в свою очередь внебрачным сыном Лоренцо Медичи) приведет к ранней насильственной смерти. Через два года после него погибнет и Алессандро, также убитый родственником. В родном доме самого Кастильоне, в Казатико, в 1520-е годы воспитывается маленькая Ливия, девочка, рожденная от связи между мантуанским маркизом Федерико и его, Кастильоне, замужней кузиной; зная о том, кто ее отец, она смело обижает и свою несчастную воспитательницу, мадонну Луиджу, и родных детей Бальдассаре. Случаи совершенно обыденные (у какого из синьоров нет связей на стороне и внебрачных детей!), но так часто несущие в себе семя трагедии…
Разговор об обучении придворной дамы целомудренной любви, не пятнающей ее репутацию, – одно из загадочных мест в книге. Странно уже то, что защита этой любви вверена Джулиано Маньифико, известному неукротимым сладострастием[88]. Тем не менее синьора Эмилия, то ли в шутку, то ли всерьез, называет Джулиано «известным защитником чести женщин». Несколько мужчин – участников беседы отвергают наставления Маньифико как нереалистичные и едва ли не ханжеские, зато их с одобрением принимает женская половина компании. Создается впечатление, что эта часть книги адресована преимущественно читательницам. Раз уж сама природа сделала женщину привлекательной для мужчины, а двор, с его блеском и разными видами галантного досуга, еще более усиливает это притяжение, Кастильоне побуждает женщин рассудительно пользоваться им в добрых целях, чтобы естественная склонность полов друг к другу, поставленная в разумные границы, содействовала умножению при дворе доблестей и талантов, а не плодила смуту и горе.
В четвертой книге рассуждение о любви мудрой и чистой, возобновленное от лица Пьетро Бембо, поднимается от житейского и практического уровня к мистическому созерцанию.
«По лестнице, на низшей ступени которой находится тень чувственной любви, взойдем в тот возвышенный чертог, где обитает небесная, истинная, поистине достойная любви красота, сокрытая в глубинных тайниках Божиих, чтобы не могли видеть ее взоры непосвященных. Здесь обретем мы блаженный предел наших желаний, истинный отдых от трудов, верную помощь в бедствиях, полезнейшее лекарство в недугах, безопаснейшую гавань в мятежных бурях нашей жизни» (IV, 69).
Кастильоне – христианин, и не только по имени; вера в нем неотделима от морального долга – прежде всего от почитания матери, которая была для него в течение всей его жизни неоспоримым религиозным и нравственным авторитетом. При этом вера прошла в нем через массу искушений его эпохи и личной судьбы. Он стремится оправдать доводами веры культуру своего социального слоя, ища интеллектуальное подкрепление этому в неоплатонизме Фичино, Дьяччето, Бембо, Леона Еврея. Подобно традиционному пути христианской добродетели, путь его жизни, во всех ее аспектах – сына, мужа и отца, воина, придворного, преданного чтителя прекрасного в жизни и искусстве, – должен представлять собой восхождение к тому, что абсолютно и бессмертно. Первый, к кому обращен его призыв, – он сам. То же средство он предлагает и своим современникам из благородного сословия.
Говоря устами Бембо о красоте, естественным образом связанной с благостью и порождающей любовь, способную возвысить человека вплоть до Бога, Кастильоне имеет в виду не только сферу любви между мужчиной и женщиной. Красота и любовь должны руководить человеком во всей его жизнедеятельности и в отношении к миру в целом, делая его вдохновенным. Если прочитывать мысль Кастильоне так, станет понятной связь между нею и предшествующим рассуждением Оттавиано Фрегозо о цели служения придворного. Синьор Оттавиано доходит до земных вершин этой цели: истинный придворный помогает сделаться справедливым своему государю, а плоды этой справедливости благотворно сказываются на жизни его народа. Рассуждение Бембо возносит цель еще выше:
«Ты, сладчайшая связь мира, посредство между небесным и земным, благосклонным смягчением преклоняешь горние добродетели к управлению тем, что ниже их, и, обращая мысли смертных к их первоначалу, их с ним сопрягаешь. Ты приводишь в согласие стихии, побуждая природу производить то, что рождается в преемстве жизни. Ты соединяешь разделенное, несовершенному даешь совершенство, неподобному – подобие, враждующему – дружбу, земле – плоды, морю – спокойствие, небу – животворный свет. Ты отец истинных наслаждений, милостей, мира, кротости, благоволения; ты враг грубой дикости, лени, – одним словом, ты начало и конец всякого блага. И поскольку тебе угодно обитать в цвете прекрасных тел и прекрасных душ и оттуда порой помалу являть себя глазам и умам достойных тебя видеть, думаю, что твоя обитель сейчас – здесь, среди нас» (IV, 70).
Участников беседы, и в их лице читателей книги, автор призывает увидеть в самих себе обитель высшей, Божественной Любви, создавшей и устроившей мир, – Любви, которая, по известнейшему слову Данте, «движет Солнцем и иными звездами»[89]. Сообразно этому и следует всем, государям и подданным, большим и малым, понимать свое предназначение. Вот для чего автор хочет, чтобы его придворный «был влюблен». Любовь, поднимаясь в его уме каждый раз до своих надмирных высот, будет наставлять его, не давая ему уклониться от своего истинного призвания.
В годы, когда начинает складываться абсолютизм, когда Европе грозят невиданные прежде по беспощадности религиозные войны, когда душа христианской цивилизации растлевается уничтожением цивилизаций Америки и черной работорговлей, Кастильоне упорно торит пути сохранения человеческого самостояния. Ему кажется, что небольшие, не обросшие чиновничьим аппаратом итальянские государства, в которых государь остается доступным для своих подданных, еще дают такую возможность. Но чтобы она стала реальной, рыцарство должно обрести ту цельность жизни и самосознания, которую предлагала этика трубадуров. Кастильоне дает новое развитие этике благородной любви. Рыцари должны стать поэтами – и не просто для приятного времяпровождения при дворе (хотя начинает Кастильоне именно с этого), но чтобы поэзия и одушевляющая ее любовь освящали их отношение к миру, к господину, к равным и низшим, к другу и врагу, делали их воинскую отвагу праведной, благородной, не чуждой милосердия и бережного уважения к трудам мирных людей. Ведь влюбленный смотрит на все и на всех светлым взглядом и ради той, которую он возвышенно любит, не может проявить себя жестоким, алчным, наглым перед любым земным существом.
Вот какие уроки мог извлечь из книги Кастильоне внимательный читатель-современник. Могут пригодиться они и нам с вами.
Есть смутный слух о том, что русский перевод «Придворного» появился еще в начале XVII века[90]. Никаких вещественных следов его никто не указал. Если этот слух не является плодом вымысла или недоразумения, такой перевод мог быть связан с первой попыткой приобщить русских дворян к европейскому образованию, предпринятой в 1602 году царем Борисом Годуновым. Ни один из восемнадцати молодых дворян, посланных им тогда для обучения во Францию, Англию и Германию, на родину не вернулся[91]; однако кто-то из них, добившись успеха в изучении языков, перевел книгу, находившуюся тогда в зените популярности, или с оригинала, или с одного из европейских переводов. В таком случае эта рукопись, возможно, поныне хранится в одной из старинных библиотек Европы.
То, что книгу Кастильоне не попытались перевести у нас ни в период реформ Петра, ни в течение остального XVIII века, не слишком удивляет. Русскому читателю могли показаться совершенно непонятными, например, слова о «целомудренной любви», а участие женщин на равных в беседе с мужчинами – предосудительным[92]. Рассуждения о том, что придворный должен уйти от господина, который приказывает делать нечто бесчестное (II, 23), звучали в абсолютистской России как крамола. Опасение русским цензорам могло внушать и то обстоятельство, что «Придворный» продолжал числиться в «Индексе запрещенных книг» католической церкви.