После медовухи все заголосили, запели песни и пошли, поддерживая друг друга, по машинам, улыбаясь во весь рот и жалобно икая. Отправились в таком состоянии на пикник. Поперли на джипах по бездорожью на самую верхнюю верхотуру! Там никаких дорог – одни направления! Трава в человечий рост, сочная, ярко-зеленая, аж трещщыт и соком брызгает, когда по ней едешь. А это только начало июня – как она к августу-то вымахает! Повсюду цветы белые, невесомые, зонтиками, все поляны собой заливают, словно зимним невесомым снегом, березы толстенные уж сколько десятилетий тут живут, могучие, красивые, отмытые дождями. И бабочек белых тысячи среди этого белого великолепия. И непонятно, где кончаются цветы, где начинаются бабочки. Такое ощущение, что цветы этих бабочек выдыхают…
Откуда столько этих летучих, спрашиваю.
– Да внимания не обращай! Ну их! Какие это бабочки! Это ж бывшие черви! Всю черемуху сожрали, как выстригли! Во всей округе, как зараза какая! А что мы без черемухи? Ни тебе цветов, ни запаха, ни пирогов, это ж они, сволота, традицию съели, пироги-то с черемухой!
Чувствую в голосе разочарование и недоумение, действительно, как на Алтае без черемуховой муки, меня еще бабушка этими скрипучими пирогами угощала, помню!
На пикнике снова богатство разложили – пирог с рыбой, овощи в количестве, копченого кабана, медовуху с кедровым самогоном, бутыль меда, да два котелка на огонь поставили – один для ухи, другой для чая. Чай-то сразу заварили, один из проводников отошел на пару шагов в лес, пособирал травок, да кинул в кипяток, вот вам и весь чай. Лучшего никогда в жизни и не пила. Он и пах именно жизнью, огненный, щекочущий, в меру пряный, лился прямо в кровь, оживлял и будоражил. А с медом… Картох кинули в угли по краю костра и стали резать пирог. Пирог интересным был и по вкусу, и по подаче. Нагрели его на сетке с двух сторон, он зарумянился еще больше, пошел ароматными пятнами и аппетитным запахом, вздыбился, тогда ему вскрыли верхнюю корку и стали есть целиком запеченную рыбу, обмакивая тесто в соус под рыбой. Прекрасно! Очень вкусный получается рецепт такой печеной рыбы. Смотрите, она запекается в тесте и получается как бы недопирог. Тесто может быть любое (дрожжевое или слоеное), мы его раскатываем, густо засыпаем резаным жареным луком, приправленным травками, перцем и лаврушкой. Это подушка. Сверху кладут любую некостлявую крупную потрошенную рыбу или филе. Можно запечь две разных рыбки под одним одеялом. Или три помельче. У нас там в походе две было, но кто они по национальности, я не поняла, главное, что вкусные до невозможности и без мелких костей. Рыбу солят, перчат, маслят, спецуют, лимонируют. Минут 20–30 пусть подождет. Потом нежно кладут тушки на луковую подушку, засыпают луком и накрывают оставшимся раскатанным пластом теста, закрепив хорошенько по краям. Делают небольшой надрез, чтоб рыбка дышала. И яичком разболтанным сверху для блеска, а как же! Ставят в горячую духовку и следят, как румянится. Ну и как готово – нет, не режем, как пирог, а вскрываем корочку, а таааам… На прелом луке лежит она! Диетическая, сочная, манящая! И ну ее дербанить, и ну глазки закатывать, да хозяев хвалить! И не знаю даже, чего вкуснее – корка с луком, пропитанная рыбой, или сама рыбка. Ведь весь рыбий дух не уходит, в тесте останавливается, насыщается, совсем другое блюдо получается. Испанцы, скажем, рыбу в соли запекают, в Сибири и на Алтае – в тесте, чтоб сытнее было, да и потом зачем столько соли выбрасывать, не по-хозяйски это.
Едем дальше! Но дальше страшно – покажут, как обрезают панты у маралов. Я сначала попросила поподробней рассказать, как это происходит, чтобы понять, выдержу или нет. Поехала все-таки, сказали, что так или иначе маралы раз в год теряют рога, на воле или в неволе, результат один. Панты – это их молодые, неокостеневшие рога, покрытые нежной кожей и густо напитанные кровью. Маралов загоняют в специальный «станок», зажимают голову и срезают рога. Глаза у них в этот момент совершенно обезумевшие, испуганные, несчастные, оно и понятно, им больно и страшно. После снятия пантов в кровоточащие пеньки втирают жженые квасцы с солью или с нафталином для отпугивания насекомых, чтобы мухи не занесли заразу, и после этого марала отпускают в огромную огороженную территорию в десятки гектаров. В следующем году их ждет такая же процедура, плата, так сказать, за жизнь в маральнике. Но в природе маралы живут 25 лет, а в неволе 16.
Жизнь штука жестокая…
Препараты на основе пантов очень ценятся и считается, что они способствуют увеличению жизненной силы человека, повышают иммунитет, обеспечивают общее оздоровление, лечат суставы и всякую всякоту в организме, укрепляют кости и зубы, растворяют камни в мочевом пузыре, излечивают гнойные нарывы и даже, хоть это и странно звучит, умеряют вспыльчивость, то есть действуют практически как антидепрессант. В общем, используются для сохранения здоровья, силы и молодости и сравнимы по эффекту, пожалуй, только с женьшенем. Производство лекарства – дело довольно трудоемкое. Для того, чтобы растолочь панты в порошок, их нужно законсервировать, свежие никак не растолочь. Всё сложно и довольно долго: для начала их надо сварить, обмотав бинтами, чтобы во время варки губчатая макушка не лопнула, потом хорошенько прокалить и на два месяца повесить сушиться.
Охота на маралов шла столько, сколько живет человечество. Панты, маральи рога, растут неимоверно быстро, как на дрожжах, до 5 см в ДЕНЬ! Но только, пока трава зеленая, на сене панты у марала почти не растут. Сочность нужна. Вот эта мгновенная регенерация тканей у маралов всегда и привлекала людей.
По осени начинаются битвы за самку, часто со смертельным исходом или с медленной смертью в течение нескольких месяцев, ведь если ранение не смертельное, но глубокое, скажем, в брюхо, то марал начинает гнить изнутри и погибает. Это в природе. В неволе пантам отрасти, конечно же, не дают. Нещадно бьют одних, чтобы продлить жизнь другим.
Вообще маралы странные. Если беременная самка хорошо питается, то и рожает здорового, милого пятнистого, как Бемби, детеныша. А если время голодное, всяко бывает, то беременная мамаша питается этим самым зародышем, разлагая его на соки и витамины. Беременность и рассасывается. Вот такие дела… Но если самка всё же рожает, «Бемби» остается лежать на месте трое суток, ножки некрепкие, он пока не может встать. Мать ходит это время по окрестностям, и не дай бог ее спугнуть, забудет она тропинку и не найдет ребятенка. А через три дня, если все хорошо, встаем и идем за мамкой! Маралятам в неволе делают детские прививки, от БЦЖ, всякие другие, поэтому болеют они мало. Ну глистов еще прогоняют. В природе чуть что, лечатся травой и кореньями. Мамка – одиночка, у отца целый гарем, это не волчья или лебединая история, когда одна пара на всю жизнь. Поэтому функции марал выполняет только супружеские, оплодотворительные, защитные берет на себя мать. Зато самцы дружат между собой и могут прорвать любое заграждение, если вдруг дружбанов разлучат.
В общем, мараловодство дело жестокое, кровавое, но лечебное, никуда не деться. Для лечения в ход, помимо пантов, идет всё: хвосты, пенисы, мясо, жир, сухожилия. Пенисы есть сушеные, извините, мужики, метровые, и нашинкованные в водке – идет товар хорошо, что то, что другое, для радости в мочеполовой сфере. Но сушеный, конечно, выглядит убедительней, чем нарезка. На нарезку взглянешь и отвернешься – несолидно, брезгливо и страшновато.
Еще в один приезд на Алтай отправилась по староверским местам, предки ж из алтайских староверов, из кержаков, любопытно ж, как оно раньше у них все было устроено. Поляков-староверов еще Екатерина на Алтай выслала, отсюда и корни. Ну и решила я как раз выйти в люди на Троицу, в большой праздник, в березовую рощу, куда съезжались все с окрестных деревень. Трава в роще высокая, сочная, душистая. Народу много, все в народных костюмах, в венках и лентах, даже дети, а старухи-то и подавно. Ну вот, выдали мне костюм под стать – все переодевались, а я что ж? Девки бегают махонькие, заплетаясь в длинных юбках, бабы голосят песни, венки из березовых веток плетут, мужики вышагивают важно в разноцветных косоворотках, мальчонки танцуют. А старух тех, что сидели поодаль, я сразу приметила и пошла на них, уж очень они были хороши. Морщинисты, кряжисты, улыбчивы и всепонимающи. Еще издалека приглянулись мне своей яркостью, основательностью и настоящестью, сидели за длинным тесаным столом и ели. В старообрядческих юбках, кофтах, головы покрыты разноцветными платками, чтоб волос не было видно, пояс ленточный, да бус разных по килограмму на груди. А я мимо так одна неторопливо иду, смотрю, как бы их сфотографировать, чтоб они не очень заметили.
– Давай-ка мимо не ходи, угостим тебя, что ты бродишь неприкаянно? – перегородила вдруг одна из бабулек мне путь. В синей кофте с янтарями, длинной синей юбке, боевая и крупная.
– Староверы ж к столу не зовут, – растерялась я.
– Дык у нас в деревне их и не осталось. Дед Семен доживает свои 100 лет и все, остальные старики перемерли. А чего ж, разве мы не можем гостью-то покормить?
Остальные бабы закивали, указали на место за столом. Я села и стала рассматривать хозяек. Как принято писать, 70+, все разные и фактурно-фигурные. Сначала налили полстакана чего-то красненького и прозрачного. Я хряпнула залпом, даже не понюхав. Бабка по-пацански присвистнула:
– Ну, ты, мать, даешь, стой, не дыши, щас за пловом сбегаю!
Самогон оказался жгучим, резким и мгновенно убившим наповал всю мою интеллигентность. Видимо, валил с ног и не таких, как я. Бабка плюхнула мне в руки миску с пловом, усадила и запела:
Не для меняяяяя придёт весна,
не для меня Дон разольётся,
Там сердце девичье забьётся,
с восторгом чувств не для меня.
Товарки мгновенно подхватили и по березняку полилась грустная тягучая песня.