Так написали мы с Белинским. Он – о театре, я – о вареной сгущенке.
Извините.
Часами мы гуляли в Юрмале по пляжу, километрами, доходили до каких-то ручьев, сбегающих с дюн в море, и совершенно заброшенных, необжитых уголков, ходили пешком из Дубулт в самый известный ресторан-кабаре, выходящий полукругом прямо на пляж – «Юрас перле» назывался, морская жемчужина, которая давно уже отжила свое и однажды сгорела. На ночные шоу мне уже ходить было можно, по возрасту пропускали, и в этом кабаре мы в те годы наблюдали смешную, молодую и тогда еще совсем не знаменитую Лайму Вайкуле. Почему-то запомнила ее в костюме мухоморчика – она танцевала летку-енку, выпрыгивая из-за кулис с кучкой других женских мухоморчиков и пела какую-то грибную песню. А была еще как-то раз в одно из тех лет премьера отцовской песни, и Лайма разом из ядовитого гриба превратилась в человека:
Убегу от зноя южного,
пыльного и злого дня.
Здравствуйте, товарищ Юрмала,
как вы жили без меня?
Нацепив из пены бантики,
на берег плеснет волна.
Пусть нахмурит брови Балтика,
Знаю, как добра она!
Я завидую художникам —
Встану рано поутру,
Нарисую тучу с дождичком,
А потом ее сотру.
Будет ветер плыть над дюнами,
Светом солнечным пронзён,
И пойду я к морю, думая
Ни о чем и обо всём.
Станет жизнь моя высокою,
К теплым дюнам припаду,
С тихими крутыми соснами
Разговоры заведу.
Захмелев от ветра юного,
Смелая горит заря.
Подари на память, Юрмала,
Мне кусочек янтаря!
Она с таким мягким милым латышским акцентом уговаривала Юрмалу подарить ей кусочек янтаря, что весь зал начал ей подпевать, а я сидела гордая и чувствовала вроде как причастность! Хотелось встать и сказать: «Это ж мой папа написал!»… А за соседним столиком сидел сам Раймонд Паулс, с которым он тогда и писал песни.
Прекрасное было время, добрее, теплее, богаче на людей и отношения, запоминающееся. И каждую весну в те времена у нас в семье начинался зуд – мы собирались в Латвию. Я всегда складывала в чемодан новые учебники, которые мне только что выдали в школе, чтобы якобы учиться все лето на отдыхе, но мама тихонько их вынимала, зная, что ни один я не открою, а папе всю эту тяжесть таскать по поездам. Но желание мое всегда ценила. Папе главное было взять пишущую машинку и пару блоков сигарет, маме – новое платье, купальник и книжек побольше, а бабушка, Лидка моя, не думайте, тоже не отставала – шила сама себе платья, чтоб потом все на курорте оглядывались и спрашивали, откуда, из каких лондонов-парижей такая красота? Ну еще и кипятильники всякие с собой брала, конфетки-бараночки, чтоб дети, мама с папой и я, были всегда накормлены и приголублены.
Прошло все это счастье, давно прошло. Но ощущение от него осталось, крепко засело, не выветрится. Часто в Латвию возвращаюсь, держит меня там что-то. Года три назад поняла, что еще, кроме сладких детских воспоминаний. В десяти километрах от Дома творчества нашла деда, отцова отца. Братскую могилу, где он лежит. Ехали с Данькой, младшим моим, и подругой по Латвии через какие-то поля созревшей пшеницы вперемешку с маками и васильками, через черничные леса с мачтовыми соснами, заливные луга с разнотравьем. Въехали в поселок Слампе, знали, что где-то здесь эта могила и решили с дороги выпить кофе, поиски, видимо, предстояли долгие. Кафе одно, обслуживающее соседний детский лагерь, скоро обед, бабушка старого образца накрывает на стол.
– Добрый день! А где здесь солдаты похоронены? – спрашиваем.
– Вот, прямо за нашим кафе братская могила, – она махнула рукой за угол.
Мы переглянулись – такое ощущение, что мы ехали, точно зная куда, хотя это была первая случайная остановка.
Обошли серенькое здание советских времен, пошли дальше по тенистой аллейке, которая вывела нас прямо к братской могиле, припрятанной от глаз. Стоят обелиски, много, штук тридцать, лицом к лицу, слегка запущенные, с чуть выцветшими именами погибших и наполовину закрытые разросшимися можжевельниками. Подошла к первому же обелиску, наугад, отогнула кусты и прочитала первую попавшуюся фамилию: «Лейтенант Петкевич», 22 февраля 1945 года. Без инициалов, просто фамилия…
Фамилия деда.
И мурашки.
Сколько же отец в течение жизни писал писем и отправлял запросов, чтобы узнать, где, в какой стороне и как погиб его отец, командир саперного взвода лейтенант Станислав Петкевич. А мы с сыном приехали по-деловому и через пять минут нашли могилу деда, вроде как точно знали, у кого спросить и какую ветку старого можжевельника отодвинуть, чтоб увидеть заветное имя. Или словно вел нас кто-то, подсказывая, где свернуть и у кого спросить. Постояли, помолчали. Посадили у могилы подсолнух и ушли. Теперь знаем, куда приезжать. Жаль, отец не дожил, для него это много значило.
По Латвии я часто путешествовала, не всё ж на холодном пляже сидеть! Один раз специально в санаторий отправилась на всякие процедуры, хоть и не люблю это дело, вот решила попроцедуриться, а то совсем замоталась. Захожу в кабинет, там тетенька из тех, кто еще в советское время в одном из юрмальских санаториев работала, знающая, юркая, немного похожая на мышку в очках.
Вглядывается, вижу, пытается чего-то вспомнить.
– Вы у меня были, лицо знакомое, – говорит.
А я знаю, что не была.
– Подводный массаж у меня делали?
– Да нет, ни разу.
– А вакуумный? Я ж вас знаю!
– Не приходилось… – отвечаю.
– Значит, душ Шарко! Точно, его! Правильно?
– Ни разу в жизни!
– Да что вы! Ну я же знаю, что вас видела…. Может, восходящий душ? – с надеждой спросила она.
– Никогда не пользовалась! – честно ответила я.
Мышь напряженно замолчала, делая мне массаж уже без слов, но я каждой клеткой чувствовала, как она, бедная, мучается от любопытства…
– Ну теперь-то я вас точно запомню! – пригрозила она мне, провожая из кабинета.
Юрмала очень сезонная, и летом здесь жизнь бьет ключом. Так все замечательно: море, погода, песок, чайки, сосны, рижский бальзам, хлеб с тмином, сыр с тмином, жизнь с тмином! Отдыхай и радуйся!
Пошла на рыночек фруктов купить. Ну тот, который на улице Йомас. Там сидит всегда несколько продавцов – пара бабок, мальчик-студент да разбитной мужик в годах, который вечно орет какие-то глупости: «Без моего грибка никто не уходит!» – это он так подосиновики продает!
Представляете, да?
А последнее, что мне нужно в жизни, это дедов грибок!
Подошла к тетке с ягодами и горошком, а она на меня как завуч вперилась и громко так молчит. Я прям слышу, как у нее мысли елозят по извилинам.
– Вот я вас вижу и думаю…
– Это хорошо, когда меня видят и думают… – говорю я.
– Я не в этом смысле. Я вас узнала или нет?
– Не знаю, – честно отвечаю. – А почём горошек?
– Цветы или стручки?
– Стручки.
– Вам 2 евро за 100 грамм…
– То есть, по стручку за евро…
– Ну это же только вам! Я же вас узнала!
Узнают меня как-то все в убыток…
Но сидеть на одном месте, пусть и процедурном, точно не моё. Проехали раз от Юрмалы до Даугавпилса, наискосок перерезав всю страну с северо-запада на юго-восток, почти к белорусской границе. Ехали, конечно, не просто так, а в гости, в леса и охотничьи угодья. По дороге шли крестные ходы от Риги в сторону Аглоны, в главный латышский католический храм, куда ходят молиться иконе Аглонской Божьей Матери. И раз в год – большое паломничество, десятки тысяч верующих, молитвы и песни. А недалеко от храма, как водится, торговцы, ремесленники, сидят, строгают, вяжут корзины, делают керамику.
По дороге заехали в странное место – не то молельный дом, не то музей под открытым небом, не то парк скульптур: цветы, наивные деревянные фигуры, какое-то особое видение жизни – с улыбкой и со своей философией. У каждой фигуры – яблоки, был же яблочный спас, берите, угощайтесь. Ходишь по этой сказке, додумываешь что-то свое и правда улыбаешься.
Приехали в гости, в заповедник этот маркиза Карабаса, в угодья, место дикое и дивное, совсем вдали от асфальта. Ходим по холму, задрав голову, смотрим на парящих в небе ястребов, любуемся, красивые птицы, а хозяин говорит, вы под ноги смотрите, по костям идете, здесь большая битва с Наполеоном 200 лет назад была, именно здесь, в хуторе, на этом самом месте. Рыть нельзя, захоронение, нетронутый исторический пласт.
Теперь смотрим вниз, на травы, а хозяин нам опять:
– Теряете бдительность, за вами наблюдают из леса.
И действительно, вдруг из-за кустов на нас ломанулось стадо оленей во главе с огромным альбиносом. Перепугались мы, отскочили и пошли дальше. На лугу около озера паслись муфлоны с огромными загнутыми, как баранки, рогами, а на мостике сидели бакланы и молча за всеми наблюдали.
– Вредная птица, – говорит хозяин, – до двух килограмм рыбы в день съедает, но при этом в Красную книгу занесен, а у меня тут карпы да щуки, угри еще жируют, в общем, наглые птицы, прыгнут в озеро и 30 метров как торпеда под водой, пожирающая все вокруг.
А потом еще в лес пошли по грибы, которые растут так, что хоть коси косой! А по углам шорохи, лес нехоженый, глухой, то там косуля выскочит, то тут олень ветки рогами мнет, то лось трубит, красота! Ведер не хватило, хоть брали только гриб благородный, да лисичек на жарку. Пришлось куртку снять и мешок сделать.
И яблоню старую в лесу нашла сорта какого-то волшебного, сладкого, молодильного – кто посадил, зачем, не знаю, прямо посреди леса, ветки яблоками усыпаны, тяжелые, на земле лежат, как в сказке, стряхнуть просят…
Вот и такая у меня Латвия была в ту поездку, необычная, дикая, прекрасная…
Переславль-Залесский
Славный город, Переяславль-Залесский, стоит среди лесов, полей, полный монастырей, церквей, на берегу чудного Плещеева озера. Зеленый, старо-русский, провинциальный в хорошем смысле, не тронутый пока централизацией, не загаженный мусором и стеклом-бетоном – речка в кувшинках и мальчишках-рыбаках, улицы в старинных домиках и ирисах, воздух тончайший и невесомый. Был когда-то столицей Руси целых 16 лет. Оказывается, Переяславль-Залесский стал Переславлем всего 300 лет назад, пропала буква «я». Куда делась? Ищут вот до сих пор!