Муслим, как и любой кавказский мужчина, не то что любил готовить – на это у него и времени-то никогда не было – а имел какое-то особое врожденное чутье на готовку, чаще общался с мамой и бабушкой на кухне, чем сидел за столом с гостями, и советовал, что из трав куда добавить, когда правильней при жарке солить мясо, как быстро очистить чеснок и вообще давал нужные и полезные кулинарные советы. Именно от него, например, мама узнала, что бывают котлеты не только из мясного фарша, но и с добавлением тертой картошки. Вот рецепт его котлет.
Бралась говяжья вырезка, прокручивалась через мясорубку, потом на мелкой терке туда же в фарш натиралась одна сырая картофелина, одна небольшая луковка, немного чеснока, соль, перец, мелко нарезанная зелень и специи. И никакого хлеба. Формировались небольшие котлетки, в каждую засовывался кусочек сливочного масла, и потом они дружно жарились на помеси растительного и сливочного масла. Под конец жарки сковородка накрывалась крышкой, и огонь выключался. Котлетки доходили.
Почему только вырезка, спросила я тогда. Сухо ведь. А кроме вырезки одно время ничего не было, говорит, а потом к более постному так и привык.
А когда мы ходили к Магомаеву в гости, то я всегда ждала окончания самого обеда, чтобы дали наконец десерт – их семейный азербайджанский вариант тирамису. Отличался он от итальянского тем, что был щедро пропитан азербайджанским коньяком. Подругой Муслима была тогда Мила Фиготина, она нам этот рецепт и дала. Про итальянский тирамису в те советские годы вообще мало кто знал, ведь за границу почти не ездили, и этот «магомаевский» десерт обожали все – он был необычным, безумно вкусным, очень калорийным и до невозможности итальянским. Магомаев, видимо, узнал его, когда два года стажировался в Ла Скала. Он всегда взбивал крем самостоятельно, никого к этому важному делу не подпускал, а потом долго и тщательно счищал с плошки пальцем остатки крема и слизывал их. Усовершенствовал этот итальянский рецепт, придумав добавлять туда коньяк или ликер, но раза в три больше, чем требовалось.
Делалось все так: на 2 стакана воды бралось 4 чайные ложки молотого кофе; это надо было вскипятить, процедить через марлю и остудить. Полстакана сваренного кофе выливалось в кастрюлю, добавлялся один стакан сахара и вбивалось яйцо, при этом тщательно все перемешивалось. В оставшийся кофе вливался еще стакан воды, доводился в отдельной кастрюле до кипения. В этот кофе надо было добавить немного коньяка или ликера и охладить.
Размягченное сливочное масло взбивалось, добавлялась полученная сахарная масса с яйцом и порошком какао до получения красивого однородного крема. Овсяное печенье сладострастно окуналось в кофе с коньяком и выкладывалось на тарелку слоями, при этом каждый слой щедро смазывался кремом. Сверху тирамису украшалось какао-порошком, посыпанным через сито. Должна признаться, что делала все это, конечно, Мила, а Муслим вдумчиво вливал коньяк, несколько раз пробуя, что получилось.
Для этого десерта прикупите: 900 г овсяного печенья, 300 г сливочного масла, 1 стакан сахара, 1 яйцо, молотый кофе, какао-порошок, 2 стакана воды, коньяк или ликер «Гран Марнье».
Вот такие вышли рецептурные воспоминания, такая случилась ассоциация со словом «Баку».
Тривандрум и дальше на юг Индии
Вернулась в Индию. Думала, не осилю морально. Вернулась, спустя тридцать лет после первого раза. Тогда уехали с мужем на работу – он корреспондентом Гостелерадио, я – его Санчо Пансой. Пробыли там целых три года, наездились по стране, набрались журналистского, да и жизненного опыта, насмотрелись на священных коров, переболели невиданными экзотическими болезнями, нагулялись по рынкам и на сто лет вперед наелись карри. В 80-х были молодые, пылкие, безбашенные, безоглядно лезли на рожон, ничего не боялись. В этот раз я приехала уже солидная, с оглядкой и опытом, болеть совсем не хотелось, осторожничала, пила виски, умеренно, чтобы как и раньше, продезинфицироваться, шарахалась от комаров, закрывалась от солнца, не жевала бетель и не ела уличную еду. Как прилетела и спустилась по трапу в довольно захудалом городе на самой южной оконечности материка, сразу ударил в нос запах, тот самый, из прошлого столетия, тот, который моментально вспомнила, вернее, оказывается, так и не смогла забыть. Чуть маслянистый, с привкусом карри и жасминовых гирлянд, которые вешают тебе на шею при встрече. И сразу вылезла неосознанная улыбка, хотя знаю, что в один Ганг дважды не вступишь… Вместо Ганга в этот раз махнула на Индийский океан, а он оказался какой-то шумный и неуёмный, с такой мощной приливной волной, что враз сбивает с ног и не понимаешь, выплывешь или уже всё.
В Индию с тех девичьих времен всегда очень тянуло. Тогда опыта не было, страха, понимания, а сплошное щенячье любопытство, беспечность и восторженность. Восторженность осталась, не скрою, но появилась восприимчивость к необычному, умение радоваться мелочам, которых всегда в избытке, и желание попасть в другое время и пространство. А на самом деле – именно в моем случае – вернуться в молодость. Моя Индия именно для этого.
Вернулась.
Зажмурилась и вдохнула полной грудью. Пора выдохнуть и открыть глаза…
Открыла. И попала в индийскую зиму. Плюс 20–25 днем, плюс 6-10 ночью, собачий холод по местным понятиям. Но вполне разнообразно. Иногда туман, иногда ветер. В эти недолгие зимние месяцы краски выцветают, чтобы набрать силу к весне. Солнце светит нерезко, через облачную пелену. На многих деревьях – смешно сказать! – в такую погоду нет листьев, а те, которые летом обычно цветут огромными красными или оранжевыми цветами, стоят простенькие, зеленые, совершенно невзрачные, с незатейливыми листочками. Да и на улицах не видно ярких сари – женщины, да и мужчины тоже, ходят, завернувшись в теплые шерстяные шали серого или бежевого цвета. Или в клетчатые пледы, стянув их с дивана и обмотавшись с ног до головы, так тихонько и семенят, подметая бахромой улицу. В общем, настоящая зима при 25-градусной жаре.
Напротив нашей гостиницы идет стройка. Фундамент уже заложен, растет первый этаж. Все как на обычной стройке, но без техники, вручную. И все рабочие – женщины. Мужчины заняты странным делом, они подают женщинам кирпичи, а те в свою очередь, переносят их по 12–14 штук на голове наверх, на этажи. У многих за спиной грудной ребенок. Висит, привязанный, как маленький глазастый рюкзачок.
Кто и откуда эти женщины, можно не спрашивать, и так ясно – из Раджастана. В Индии по костюму вообще очень просто отличить одну народность от другой. Если не по костюму, то по манере как-то особенно завязывать сари, или прикрывать голову, или украшать себя бусами и браслетами. Эти женщины работали не в сари, а в широких ярких цыганских юбках по щиколотку, в разноцветных кофтах с длинным рукавом, а голова каждой из них была покрыта большим однотонным полотном, которое не сползало и держалось непонятно на чем. Плюс массивные серебряные браслеты на ногах, которые мелодично звенели в такт шагам. Индианки всегда носят украшения, и кто их знает, может, и ночью не снимают. У них даже есть поговорка: «Что не украшено – того не существует». Вот они всеми силами и доказывают свое существование. А с другой стороны, в этом все их богатство: в банк украшения не положишь – за хранение надо платить, дома не оставишь, порой и дома-то нет, так и живут всю жизнь в палатках и в браслетах.
Очень любопытно было наблюдать за их работой. Спали они рядом со стройкой, в палатках, откуда постоянно слышался детский плач и писк. Днем детей выкладывали, как на витрине, у входа, они и забавлялись с веточками и камешками, развлекая сами себя. Грудных матери таскали за спиной вместе с кирпичами. А дети постарше помогали, чем могли, короче, тоже работали – возились с младшими, носили воду, таскали хворост, складывали в корзины гравий. Причем «старшие» – это не восьмилетки, которые считаются почти взрослыми. Нет, этим «старшим» было по 3–4 года. Именно в этом возрасте маленький человечек получает самостоятельность и приучается помогать семье. И всё привычно, ни у кого никакой озабоченности, можно сказать, все счастливы! Ведь устроиться на работу в город – уже счастье! И получать по 10–15 рупий в день это тоже счастье! В деревне-то работа намного тяжелее, не сравнить с этими кирпичами.
Интересно, конечно, необычно. Сколько бы я смогла так проработать? Так прожить в палатке у самой дороги вповалку с пятью-шестью соседками? Бросить родных и уехать за сотни километров? Есть рис, ловко подцепляя его немытой рукой и запивая холодным несладким чаем? А потом жевать, не переставая, бетель, чтобы заглушить чувство все нарастающего голода. Не обращать внимание на крики детей – чего на них обращать внимание, ты их родила, готово, они уже не часть тебя… Не знаю, наверное, долго не выдержала бы.
Насмотрелась вдоволь на их житье и отправилась с глаз долой на юг, в Кералу. Но все равно вспоминала потом их часто.
Отправились на океан, не на Гоа, а намного ниже, почти к самой южной оконечности материка. Но почти туда, до этого мыса надо было еще добраться. Жили в хижинах на океане. В цивилизованных, с ванной-туалетом и с кроватью под балдахином, но с крышей из местной дранки. Я все посматривала наверх, не пролезет ли какой змей или насекомый, не упадет ли сверху. Но решила абстрагироваться и переключилась на красоту, которая быстро победила страх – начала с того, что стала встречать рассветы, что поначалу было совершенно нехарактерно для меня. Но упрямо ставила будильник на 6 утра и выходила на берег. Там уже вовсю копошились рыбаки, уже давно шла жизнь, которая, видимо, не замирала даже ночью. Ходила, слушала океан и ждала солнце. Какое это необъяснимое счастье! Вроде все обычно и буднично, просто встает это оранжевое чудо, просто начинается новый день. А почему такой трепет и восхищение? Почему ощущение, что присутствуешь при чем-то волшебном и видишь это впервые, а увидев, становишься счастливым, как ребенок? Просто я, наверное, восторженная дурочка.