— И то верно, — закивала женщина и принялась забираться
Когда старушка устроилась в телеге, то первым делом обратила внимание на Федора, что был мрачнее тучи.
— Случилось чего? — спросила она Василия. — Или девка какая виновата?
Средний брат усмехнулся.
— Нет, Дубовая. Это так… дела семейные.
Женщина покивала и молча уставилась на младшего брата. Тот несколько минут ехал, не проронив и слова, после чего не выдержал и спросил:
— Дубовая, помнишь, ты к нам в дом с миской отвара приходила? Это ведь на силу проверка, так?
Ведунья глянула на среднего брата, после чего кивнула.
— У меня сила есть. Правильно?
— Так, — нехотя признала она.
— А сколько ее? Как узнать?
Ведунья тяжело вздохнула, с жалостью осмотрела Федора и произнесла:
— Не ведаю я того. Знаю, есть в тебе и все. Сколько и чего — это в столицу надо, в университет. А я ведунья, что за полями и роженицами приглядывает. Не мое это дело.
Повернулся Арсений, осмотрев ведунью и младшего брата. Задумчиво принялся чесать подбородок Василий. Федор же стал еще более мрачным и задумчивым.
— Как хозяйство у вас? — сменила тему женщина. — Козы не болеют? Молоко коровы справно дают?
— Справно, — отстраненно ответил старший. — Почитай, уже пять десятков голов. Молока хватает, сыр славный выходит.
— Твой отец умеет дела вести, — кивнула ведунья. — Столько земли держит, столько скота. У вас полей штук десять уже? Так иной раз и не поверишь, что одной семьей столько содержите.
— Иногда приходится нанимать, — пожал плечами Арсений. — Полей полтора десятка. Как сенокос или уборка урожая — без наемных рук не обойтись.
— Если бы отец добро на трактор дал, сами бы справлялись, — недовольно буркнул Федор. — А так, как рабы на полях, почти все вручную.
— У нас кони есть, — возразил старший. — Плуги, сеялки механические.
— А толку с них, — фыркнул младший. — Один черт почти все руками делаем.
— Тут Федор прав, — вмешался Василий. — С трактором все быстрее было бы.
Ведунья усмехнулась, поглядывая на братьев. Арсений спорить с Федором и Василием не стал. Он обратился к попутчице:
— Дубовая, у нас немного хлеба и яиц осталось. Перекусишь?
— Не откажусь, — кивнула ведунья. — А молока нету?
— Дай ладонь забрал, — хмыкнул Василий. — За проезд по Цветочной.
— Вот ирод! Все никак не угомонится. Все ему мало, — недовольно сморщилась Дубовая. — Доведет ведь до греха — прокляну. Видят духи — долго терплю!
Никодим Прокофьевич вышел на просторную кухню и взглянул на сыновей.
Арсений стоял у кастрюли с ложкой и пробовал бульон на соль. Василий чистил морковь, а Федор сидел за столом и резал лук.
Глава семейства спокойно подошел к небольшому шкафчику, достал оттуда трубку, небольшой мешочек с табаком и остановился у стола, за которым сидел младший.
Молча оглядев его работу, он глянул на миску с морковью и произнес:
— Моркови побольше сделай.
Василий кивнул, а отец молча направился с табаком и трубкой из дома.
— Федь, еще лука пару головок нарежь, — произнес старший брат.
— Хорошо, — буркнул тот, дорезав картофелину. Поднявшись он нагнулся к корзинке, где лежал репчатый лук.
— Федь, отец сейчас на крыльце курит, — начал Василий. — Сходи, поговори. Может выйдет чего. Только, как я тебе говорил, не напрямую.
Федор кивнул хмурый взгляд на среднего брата, а затем глянул на Арсения, что стоял у плиты.
— Сходи, — выдал старший брат. — Лук сам нарежу.
Федор неуверенно отложил нож, вытер руки о фартук, а затем поднялся. Парень повесил передник на стул и неуверенной походкой пошел на выход.
— Слушать не станет, — произнес Арсений, усаживаясь рядом с Василием. — Или просто промолчит и ничего не скажет.
— Слушай, — вздохнул средний брат. — Давай по-честному. Тебе все хозяйство, мне учеба на счетовода. А он? Федор тот еще растяпа, но так посудить… Несправедливо с ним.
— Отец так решил… — начал было старший.
— Отец так решил, — перебил его Василий. — Но если ты мне сейчас скажешь, что это справедливо — я тебе в рожу плюну.
Арсений промолчал, быстро почистив лук и принявшись его аккуратно нарезать.
— Ты на агрономических курсах учился. Я учусь на счетовода в купеческом приказе. А он? Он ведь не тупой. А его получается, вроде как, за еду в рабство к сапожнику.
— Скажешь тоже, в рабство, — неохотно проворчал Арсений. — Он учиться будет, а это значит, что…
— Что рук у сапожника не хватает. Он будет всей черновой работой заниматься. А сам сапожник только до ума доводить. И так будет, пока он сам еще работать может. Денег Федя хрен получит. Кормить будут и славно. Пусть с натяжкой, но это суть рабство. Справедливо это?
— Отец сказал, значит…
— Да, что ты заладил, отец сказал, — сморщился средний брат и поднял взгляд на старшего. — Я все понимаю. Денег не шибко, но… вот так. Как-то это… Несправедливо.
— Когда он малый был, мать с ним постоянно носилась, — произнес Арсений, продолжая нарезать лук. — Вот ты помнишь, чтобы тебе сказки на ночь мать читала?
Василий нахмурился.
— И я не помню, — кивнул старший брат. — А с ним возилась. Постоянно.
Тут он поднял взгляд на среднего брата и спросил:
— Справедливо?
В это время, на крыльцо, рядом с отцом присел Федор.
Отец спокойно, обстоятельно и неторопливо набивал трубку. На улице был вечер, солнце уже клонилось к горизонту, а теплый ветерок и стрекотание кузнечиков создавали особую летнюю атмосферу.
— Пап, тут… Арсений сказал, что ты хочешь меня к сапожнику в ученики, — произнес Федор, задумчиво рассматривая свои руки. — Тут как бы…
Отец молча глянул на сына, вставил трубку в рот и достал спички.
— Я в общем… Я хотел сказать, что меня к ремеслу совсем не тянет, — растерянно и со страхом произнес Федя. — Ну, обувное дело, оно, конечно, важное. И вроде как без работы никогда не будешь, но вот вышло так… Что меня от мысли одной воротит.
Никодим Прокофьевич прикурил, пару раз выпустил дым и продолжил смотреть на двор, где неторопливо и вальяжно ходили куры, что разгребали лапами землю, выискивая себе прокорм.
— Меня вот… Мне кажется, что я на что другое сгожусь, — осторожно произнес Федор.
Мужчина затянулся сизым дымом и глянул на младшего сына. От тяжелого взгляда отца парень сразу ссутулился и неуверенно произнес:
— У меня ведь сила магическая есть, так?
Мужчина выдохнул дым через нос и снова уставился на двор с курами.
— Я слышал, Дубовая говорила. Мы ее до деревни подвозили, она сказала, что не знает, сколько у меня ее. Я…
Парень умолк на несколько секунд, затем поднял взгляд на отца и произнес:
— Может я магом стану… Или техномагом… Или ведуном, в конце концов… — запинаясь и делая паузы, произнес он. Помолчав секунд десять, он добавил: — Хоть кем-то, но не сапожником.
Отец тяжело вздохнул и снова затянулся, не говоря ни слова.
— Я смогу… Точно тебе говорю…
Повисла пауза.
Отец все так же спокойно курил, задумчиво наблюдая, как курицы ковыряют землю двора лапами. Федор же сидел со смешанными чувствами. Внутри стало легче от того, что план, созревший в уме, был донесен отцу и самое страшное уже позади. И при этом нарастало чувство тревоги, так как отец как обычно ничего ему не сказал.
Никодим Прокофьевич тем временем сделал еще одну затяжку, заглянул в трубку и выбросил пепел с мелкими искорками на землю. Пару раз стукнув трубкой о ладонь, он поднялся и произнес:
— Через три дня приедет мастер сапожный — Герман Николаевич. С ним поедешь.
Мужчина спокойно поднял мешочек с табаком и спички, после чего направился в дом.
Федор же от этих слов окончательно сник. Ссутулив плечи и втянув голову, он мрачно уставился на калитку во двор.
Федор лежал на кровати, глядя в потолок.
Уже привычный вид на тесаные, плотно подогнанные доски. Уже до боли знакомая кровать, в которой он просыпался и засыпал всю свою сознательную жизнь.
Только внутри у парня закипала злость.
Злость на братьев, что не поддержали. Злость на отца, что уже давно все решил и даже шанса не дал. Злость на Дубовую, потому что не верил, что та не знает, как определить силу, хотя бы примерно. А еще злость…
На самого себя, что не смог убедить отца.
Что не смог доказать, что он тоже достойный сын, что он…
— Надо было по-другому сказать, — прошептал он вслух и сел в кровати.
Спустив босые ноги на пол, он взглянул на братьев, спокойно спящих на соседних кроватях.
Арсений лежал ровно, словно солдат. Василий повернулся на бок, свесил одну руку и что-то бормотал одними губами, умудряясь иногда причмокивать.
Федор уперся руками в край кровати и молча уставился на пол.
Прокручивая в голове в сотый раз свой монолог отцу, он просидел так минут пять не меньше, после чего встряхнул головой, поднялся и, стараясь не шуметь, вышел в коридор.
Тихо переступая с одной доски, что не скрипела, на другую, он прошел до отцовской комнаты.
Дверь в комнату была приоткрыта, поэтому Федор прекрасно слышал размеренный храп отца.
Постояв с минуту на месте, он так и не притронулся к двери и прошел дальше, в самый конец коридора, где была комната матери.
Федор подошел к двери и положил кисть на ручку. Медленно толкнув ее, он замер на пороге.
Все та же комната, как и в детстве.
Те же занавески, что когда-то связала крючком мать. Причудливая вязь из узелков ниточек сплеталась в красивый цветочный узор.
Большая кровать у стены, где они с отцом спали вместе, когда та еще была с ними была застелена белоснежным покрывалом. У изголовья стояли треугольниками две подушки. У одной стены старый, уже посеревший от времени, но тем не менее с заметной резьбой на дверцах шкаф.
И половик.
Старый, затертый, связанный из дешевой бечевки.
Сейчас на него падал свет от полной луны, и в воспоминаниях Федора всплывали те самые сказки, что, сидя на этом самом половике, читала ему мать.