— У меня легко укладывается, — ответила Маранина. — Из таких дурачков как раз и получаются самые хорошие мужья — верные, любящие, не скандальные. К тому же Боткин не пьет и не курит, это тоже плюс. А Борисовна наша уже не девочка, пора бы и определяться. Лучше уж такой недотепа, как Боткин, чем какой-нибудь мужлан, бабник или алконавт. И потом еще надо посмотреть, какой он в постели. В нашем доме такой же недотепа живет, художник-дизайнер, так у него что не месяц, то новая пассия…
— Все, все возможно, — согласилась Виктория Васильевна, придвигая поближе истории болезни. — Ладно, ты иди. Я с Ольгой лучше с глазу на глаз поговорю, вопрос внезапно из рабочего превратился в деликатный…
Ольга Борисовна отнекиваться не стала — подтвердила, хоть и без особой охоты, что ее прогулка с Боткиным по бульвару действительно имела место. Ну и отпустила шуточку насчет тесноты этого мира, в котором тайное сразу же становится явным. Виктория Васильевна не стала вторгаться в приватность (это было совершенно не в ее правилах — открыто вторгаться в чужую приватность, вот тайно, исподтишка, это совсем другое дело), но, верная правилу обращать на пользу все случившееся, попросила по-свойски, а не по начальственному:
— Ты бы это, Оль… повлияла бы на него, что ли… ну как-нибудь, чтобы хоть слегка в норму вошел… а?
— Попробую, — без особого энтузиазма пообещала Ольга Борисовна. — Но что касается плановых госпитализаций, то пусть Маранина по этому поводу икру не мечет. Да, конечно, трое или четверо из «отказных» пойдут в поликлинику и начнут качать там права. А пятый пожалуется на нас. Пришел, дуба давал, а они мне от ворот поворот. И мы будем иметь бледное лицо и кучу проблем, потому что отказали в госпитализации тому, кто в ней нуждался. Поликлиники ведь на плановую госпитализацию чаще всего направляют по делу, это «Скорая» сплошь и рядом не по делу везет. И что тогда?
— Ничего хорошего, — согласилась Виктория Васильевна. — Но с другой стороны, есть же порядок…
— Вот пусть Инна Валериевна и бодается не с нами, а с поликлиниками насчет соблюдения этого самого порядка, — огрызнулась Ольга Борисовна. — А то привыкла склонять приемное отделение по делу и не по делу, как будто все ее проблемы идут от нас. С Боткиным я, кстати говоря, уже общалась по этому вопросу. «А что делать? — говорит он. — Человек задыхается, у него отеки, как его не положить? Не по-людски это, и потом, он через час по „Скорой“ поступит. А женщину с пневмонией разве можно за выпиской отправлять?» Тут он стопроцентно прав, Виктория Васильевна, не так ли?
— Прав, прав, — согласилась Виктория Васильевна. — Все правы, а у меня голова болит…
Ольга Борисовна изобразила на лице сочувствие.
— …стараюсь никого не обидеть, всем угодить…
Кому именно старается угодить заместитель главного врача по медицинской части, Ольга Борисовна прекрасно знала. Главному врачу и тем, кто выше его.
— …боюсь ошибиться, а как сказал кто-то из древних: «Боязнь избежать ошибки вовлекает в другую…»
У Ольги Борисовны сложилось впечатление, что ей заговаривают зубы. Так оно и было, потому что через три-четыре такие же ничего не значащие фразы вдруг последовал вопрос:
— Если у вас с Боткиным, как бы это…
— Взаимоотношения, — подсказала Ольга Борисовна.
— Да-да, взаимоотношения, — подхватила Виктория Васильевна, — так вот, если у вас взаимоотношения, то удобно ли вам работать вместе? Не лучше…
— Не лучше, — покачала головой Ольга Борисовна. — Точнее — невозможно. Боткин просто без ума от нашей больницы, ее руководства и, в частности, от вас, Виктория Васильевна. Он то и дело поет дифирамбы… Короче говоря — никакая сила не заставит его уйти отсюда по доброй воле.
— И никакая сила не поможет мне избавиться от такого идеального сотрудника, — вздохнула Виктория Васильевна, в тысячный раз прокляв тот злосчастный день, когда она взяла на работу доктора Мышкина, то есть Боткина.
— Да не расстраивайтесь вы так, Виктория Васильевна, — попросила Ольга Борисовна. — Он потихоньку обтесывается…
— Пока он обтешется, столько еще сюрпризов преподнесет, — Виктория Васильевна поморщилась и махнула рукой.
— Не преподнесет, — возразила Ольга Борисовна, — он теперь в надежных руках.
Она с видимым удовольствием посмотрела на свои ухоженные руки. Пусть пальцы слегка коротковаты, зато тонкие, изящные, аристократические, не сосиски, как у Виктории Васильевны.
— Надежда умирает последней, сказала Вера, придушив Любовь! — поддела Виктория Васильевна.
— Надежда умирает последней, но на самом деле она не умирает никогда, — улыбнулась Ольга Борисовна. — Все будет хорошо, Виктория Васильевна, во всяком случае, я приложу к этому все усилия.
— Да, а как там ваш Ваганов? — вспомнила Виктория Васильевна. — Сколько еще он свои переломы лечить собирается?
— Не знаю, — пожала плечами Ольга Борисовна. — Сроков и дат он не называет, отшучивается. Говорит, что болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления, как праздника.
— Красиво излагает, — одобрила Виктория Васильевна. — Впрочем, кажется, это Чехов сказал… или Булгаков?
— Это Ваганов сказал, — напомнила Ольга Борисовна. — Чувствую — сидеть на больничном ему нравится.
— А почему бы и нет? — Виктория Васильевна саркастически усмехнулась. — На работу ходить не надо, а зарплату платят. Гуманное у нас законодательство, вот что я тебе скажу, оттого и страдаем. Если бы по больничному процентов десять от зарплаты платили бы, ну ладно — пятнадцать, охотников болеть месяцами не нашлось. И не уволишь ведь. Ты его там дергай, не давай расслабляться, а лучше позвони в его поликлинику, заму главного по КЭР[11] и поинтересуйся, все ли в порядке с вагановским больничным.
— Звонила, Виктория Васильевна, интересовалась. Сказали, что все в порядке, продление обоснованно. Что они еще могут сказать? Сейчас можно десять месяцев в году непрерывно сидеть на больничном. Надо отдать должное Боткину — он сознательный до безотказности. Как график ни перекраивай, сколько дежурств ни ставь — выходит беспрекословно и не торгуется.
— Все равно в больнице живет! — хмыкнула Виктория Васильевна. — Что бы не выйти…
— Это характер такой. Надо — значит, надо, и все тут. Колбин, например, за каждый перенос или за каждое «уплотнение» все нервы вымотает, до трясучки доведет…
Алексей Иванович в это время разговаривал в ординаторской со старшей медсестрой Надеждой Тимофеевной о смерти. Не о чьей-то конкретной, а вообще о смерти как таковой и ее восприятии людьми, прежде всего пациентами. Вопреки распространенному суеверию, уши у него не горели и щеки тоже не горели, и потому он даже не догадывался о том, что его кто-то обсуждает.
— Бродский очень хорошо сказал, Надежда Тимофеевна, помните? «Значит, нету разлук. Существует громадная встреча. Значит, кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи, и полны темноты, и полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою…»[12] Здорово, правда? Ободряет, да?
— Хорошо, — согласилась Надежда Тимофеевна. — Я, Алексей Иванович, знаете, за что больше всего приемное отделение люблю, хоть оно и дико хлопотное? За то, что у нас никто не умирает. Если бы я была бы врачом, то я не знаю, как бы я смогла пережить смерть пациента? Я бы с ума сошла… Нет, я бы в патологоанатомы пошла, там уже все «пациенты» по одному разу умерли, повторов не будет. Двум смертям не бывать…
— Совершенно так же рассуждал Павел Родионович, наш больничный патологоанатом в Мышкине. Он всем рассказывает, что пошел в патологоанатомы, будучи не в силах смотреть на то, как страдают люди. И вы знаете, Надежда Тимофеевна, не один он такой. Кто в рентгенологи подается, кто в физиотерапевты… А вот я всегда лечить хотел и на меньшее был не согласен. Честно скажу — скучаю уже по своим палатам, своим больным. Вот выправится положение у нас в отделении, поправится Ваганов, возьмут еще одного доктора, и тогда я наберусь храбрости и попрошу Викторию Васильевну перевести меня в терапию. Очень уж клинической работы хочется, чтобы, значит, получить больного, заняться им и на ноги поставить. Это же такое удовольствие, когда люди выписываются и говорят: «Спасибо вам, доктор!» Мы же, врачи, не из-за зарплаты работаем и не ради карьеры, а ради вот этих слов, приятнее которых нет и быть не может…