Главный хирург Мельникова Алевтина Ивановна. Приговорена трибуналом к 10 годам.
Хирург Шаталова Галина Александровна.
Хирург Базилевич Лилия Кузьминична. Трижды представала перед военным трибуналом.
Зав. инфекционным отделением Сасс-Тисовская Евгения Петровна. Укрывала во время оккупации 2 детей-евреев.
Хирург Скафенко Мария Ивановна.
Врач Мирошниченко Лидия Петровна.
Сестра-хозяйка Буралова Татьяна Ивановна.
Старшая медсестра Капинус Мария Александровна.
Палатная сестра Дубинина Валентина Марковна.
Гипсотехник Иванова Ольга Корнеевна. Принимала активное участие в ложных хирургических операциях.
Санитарка Журба Тина Борисовна — была связной между госпиталем и инфекционным отделением.
Раненые привозились в госпиталь немцами, которые собирали их после боев в окрестностях.
Группа врачей переводила раненых в инфекционное отделение, после чего они под видом умерших покидали госпиталь — всего таким образом были проведены через мертвые в живые более 200 человек, в том числе — кроме раненых солдат РККА — и раненые члены партизанских отрядов, которых также втайне от немцев лечили в этом госпитале. Среди этих партизан — командир Селидовского партизанского отряда Петр Гаврилович Пасечный (Белов), ставший после войны секретарем Крымского обкома партии.
17 февраля 1943 года, когда Славянск был занят советскими войсками, госпиталь продолжил работу. Вечером 24 февраля госпиталю было приказано готовиться к эвакуации. Но машины не пришли, а утром в городе вновь хозяйничали немцы.
Госпиталь вновь заработал под контролем немецких властей, а врачи продолжали свою работу по спасению раненых, не зная, что их ждет после сентября 1943 года…
Часть пятая
— Ох, и накурено у вас, батюшки-родные! — сказала Полина, входя в землянку и сгибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку.
Никита воспринял ее слова как упрек и начал лапать дым, будто вознамерился поймать его в пригоршню и выбросить за дверь.
— Мы… эта… ничего… нам можно, даром что раненые, — оправдывался он. — Мы… эта… курим для пользы организма. Махра микроба бьет наповал. Факт проверенный.
— Ладно тебе, балаболка! — отмахнулась Полина. — Губи на здоровье свое здоровье. Мне-то что. Я за Колей.
Коля вопросительно глянул на девушку, но своего занятия не прерывал. Сидя на чурбаке, под мохнатой шапкой табачного дыма, он взбивал в уткнутой в колени берестяной коробочке мыльную пену самодельным помазком.
— Чего тебе? — наконец спросил он.
— Петрович тебя вызывает, через полчаса.
— Вот и заявилась бы через полчаса.
— Ты мне не указчик! — девушка пыхнула укоризной и скосила взгляд на посасывающего цигарку Никиту, тайного ее воздыхателя.
Никита уловил взгляд и начал для солидности, в подражание знакомому киномеханику, аристократу районного масштаба, пускать дым кольцами, с натренированной ловкостью нанизывая одно на другое.
— Так я пойду.
— Иди, — буркнул Коля, хотя ему совсем не хотелось, чтобы Полина ушла.
— А ты не забудь — через полчасика.
— Не забуду. Скажи хотя бы, зачем я ему понадобился?
— А как без тебя снимать допрос с немца?
— Значит, опять будем крутить радио.
— Какое радио?
— Обычное, разговорное, — усмехнулся Колька. — "Языки" у нас вместо радио, пора бы знать — большая уже.
— И ты не маленький, — с какой-то едва заметной двусмысленностью откликнулась Полина.
— Уже бреюсь, — для солидности заметил Коля.
— Вот добрейся и выходи слушать свое "радио".
— Хорошо. Мне еще Никитку надо побрить. А ты иди пока. А то — порежусь. И его зарежу.
— Шутки шутим?
— Чего?
— Иду-иду.
Сразу же после ухода девушки Никита мечтательно молвил:
— Красивая…
Коля потянулся ко лбу Никиты, якобы вознамериваясь проверить температуру.
— Перегрелся?
— Красивая, говорю, девка Поля!
— Ну, говори, говори…
— А что? Грудь! Стать! Понимать надо. Да ни хрена ты не понимаешь в женщинах — пацан еще.
— В них и понимать нечего!
— Салага! Без понятий никакую девку в себя не влюбишь. А чтобы влюбить, надо знать, что она ценит. А ценит она мужское отличие.
— Мужское?
— Мужское!
— И как оно выглядит?
— Э, нет! Вовсе не так, как ты подумал. А выглядит оно в виде медали, либо ордена.
— Тогда у нас здесь, в партизанах, никаких мужских отличий.
— В этом и заковыка… Жизнью рискуешь так же, как и на фронте. А отличий — нема, воюй — за "спасибо".
— При чем тут "спасибо"? Не за "спасибо" воюем, за себя.
— Оно-то верно, — не смущаясь, продолжил Никита. — Но какая из баб опосля оценит, что ты воевал "за себя"? Сначала они глаза вострят, потом уши, куда лапшу вешают. Вот я и говорю, без медали никак.
— Я тебе медаль из консервной банки вырежу. А то у тебя как с деньгами получается: "чужих" всегда много, а своих постоянно не хватает.
— Э, недопонимаешь, друг-человек! С медалью мужик куда ценнее в глазах бабы покажется. Вот я читал в наградной книжке. С медалью "За отвагу" — тебе бесплатный проезд полагается в трамвае. А это — что в наличии? Это большая экономия в семейной жизни.
— О-го-го! — присвистнул Коля от неожиданности. — Трамвай тебе понадобился. А ездил ли ты когда-нибудь на трамвае в своей деревне, Никитка?
— Не ездил.
— А потом, когда женишься?
— Что — "потом"?
— Проведут ли в вашу деревню трамваи потом?
— Была бы наградная книжка. А трамвай… Я за трамваем специально в большой город поеду, чтобы прокатиться разок. В самую Москву-матушку выберусь, медаль привешу и на подножку. А там и Полю задарма прокачу…
Коля не позволил партизанскому красавцу развить свою мысль, забил ему рот мыльной пеной, мазнул пышной кисточкой по щекам и взялся за остро отточенный кинжал, заменяющий опасную бритву.
Приближался полдень.
В пронзительно-голубом небе плавали редкие облака, невесомые и белесые, как ангелочки на рождественских открытках Третьего рейха.
Тени заключенных концлагеря, занятых благоустройством двора, становились все короче и неприметнее. Женщины думали о скором обеденном перерыве — пусть быстротечном, но все-таки перерыве в изнурительной работе. Они вонзали лопаты в смерзшийся песок, грузили его на тачки. То и дело слышалось:
— Сил моих нет, надорвусь я на песке.
— Пропади они пропадом, со своими указаниями!
Вася вкалывал вместе со всеми. Но чтобы не надорваться на погрузке песка, мысленно увел себя далеко от колючей проволоки. Вот он бежит по летному полю аэроклуба. Вот садится в свежевыкрашенный По-2 и взмывает под облака. Летит по направлению к Древнему Риму, в старые-престарые времена, на выручку Спартаку, окруженному войсками Красса. Но какая высь? Взгляд упирай не в небо, а под ноги, и копай себе, копай. Внезапно под лезвием лопаты мелькнул клочок серой бумаги, испещренный неровными буковками. Вася нагнулся, поднял листок. И вдруг его опалило: да это же листовка! Он поспешно спрятал ее за пазуху, оглянулся: как охрана? Нет, вроде бы пронесло — никто ничего не заметил.
Звонкие удары куска металла по рельсу возвестили о начале обеденного перерыва.
Из-за какого-то мальчишеского озорства или неподотчетного желания увидеть снова Полину, Коля заскочил к ней в землянку. И застал девушку за приготовлением к стирке.
— Каким ветром? — спросила она, резким движением головы откинув назад закрывающие глаза волосы.
— Собирайся!
— Куда?
— Замуж! — Коля чуть не подавился от распирающего его хохота. — Никитка влюбился в тебя. Все стены покрыл поцелуями. А признаться стесняется.
— А ты?
— Что — я?
— Ты не стесняешься?
— За Никитку не стесняюсь.
— А за себя?
— Еще чего!
— Вот когда надумаешь признаться за себя, тогда и приходи.
Коля, как ошпаренный, выскочил из землянки и долго еще проклинал себя, что сунулся не по адресу со своим дурацким розыгрышем.
В штабе партизанского отряда было накурено посильнее, чем в землянке у Никиты. Мужики неторопливо переговаривались, тяжело бросая слова:
— Костусь сказывал, печь у него развалилась. А починить некому.
— Хреново!
— Был бы наш Никитка в селе, он вмиг бы управился — наладил печь.
— Что есть, то есть. Печник от Бога!
— В деда пошел, что и говорить. Дед его, сказывали, мастер был, каких поискать.
С появлением Коли разговоры прекратились.
Анатолий Петрович, командир отряда, поднялся из-за бревенчатого стола и зычно провозгласил:
— Кончай перекур!
Подозвал к себе Сеню Баскина, механика-водителя Т-34 в прошлом, а ныне командира разведгруппы, неразлучного с танковым шлемом и синим комбинезоном:
— Сбегай за "языком".
— Есть!
Коля привычно настраивался на предстоящую беседу с пленным. Прокручивал в уме, как заезженную пластинку: "Имя? Фамилия? Звание? Где воевал прежде? Во Франции? Польше? Какое настроение в частях сегодня?"
Подняв задумчивые глаза на вошедшего в землянку фельдфебеля, он в первый момент не понял, отчего вдруг громыхнул смех, мощный, из глоток — стволов главного калибра. Потом разобрался. И сам — калибр ПТР — запоздало хохотнул.
Действительно, было отчего развеселиться. Завоеватель Европы, двухметрового роста, вынужденный круто согнуться под низким потолком, придерживал, чтобы не упали, сползающие брюки с обрезанными пуговицами. Эта забавная картина, напоминающая семейным мужикам голопуза, наделавшего в штаны, не могла не вызвать могучего резонанса.
— Чего это он? — обратился к Сене Баскину командир отряда.
— А чтобы не бегал! С голой задницей далеко не убедишь. Светится, что твоя мишень.
— Ладно, умник! Пристраивай его… только не голой задницей… на чурбак. И поговорим.
Немец, придерживая брюки, присел к столу.
Коля приступил к допросу.
— Имя?
— Генрих.