— М.Ш. — это?
— Моисей Шимонович…
— Но ты ведь у нас Михайлович…
— Если по правде, то — Моисеевич.
— Батянино, получается, наследство.
— Получается… Он, сказывали, пропал в сорок первом.
— Выходит, не совсем пропал.
Ауфзеерка Бинц — локоть на крышке стола, впритирку к пепельнице — докуривала сигарету. Затягивалась жадно, прерывисто, словно желала выцедить из вонючего чинарика новую порцию издевательств.
— Значит, не желаешь говорить?
— А что мне говорить? Мне говорить нечего.
— А о чем вы беседовали с заключенной номер 5693?
Вася искоса взглянул на старшую надзирательницу. "Еще чего! Буду я ей рассказывать о Марии Евгеньевне, здрасте-приехали! Вот, оказывается, зачем нас держат в одной камере. Меня задумали превратить в стукача. Сволочи!"
Молчание мальчика выводило немку из терпения. Она резко поднялась на ноги, устрашающе шлепнула стеком по голенищу сапога.
— Малыш! Пора тебе образумиться. Ты думаешь, что своим несогласием сотрудничать с нами противодействуешь лагерным порядкам. Ошибаешься! Ты и подобные тебе "оригиналы" давно уже на службе у Третьего рейха. Ты благоустраиваешь территорию…
— Работаю на песке…
— Ты на песке, а они… Они снабжают своей кровью наши полевые госпитали. Стоят, как говорится по-русски, на страже здоровья наших солдат. Тебя мы тоже направим на сдачу крови. И будешь, как они… Будешь до конца дней помнить, что своей кровью спасал немецких солдат — тех, кто убивал ваших отцов. Иди! Ты свободен!
Свободен…
От себя не освободишься. На воротах лагеря написано: "Работа делает свободным". Вот для этого он свободен.
Коля просматривал бумаги, обнаруженные в походном металлическом ящичке на маслозаводе. Это были армейские книжки, солдатские треугольники, вырезки из газет. Одно из писем — за подписью представителя Красного Креста Трайгера — было на немецком языке. Ради него Анатолий Петрович и вызвал Колю в штаб.
Трайгер писал Гертруде — вероятно, жене — в нейтральную Швейцарию, что его миссия проходит успешно. Ему уже удалось найти двух ребятишек, удивительным образом похожих на фотографии разыскиваемых американским миллионером Готлибом внуков-близнецов. Они вместе с родителями остались на той территории Польши, которая отошла к Советскому Союзу после договора Риббентроп — Молотов. И теперь, когда Готлиб переведет обусловленную сумму в Цюрихское отделения Рейхсбанка, детищки будут переданы посредникам для доставки в Нью-Йорк.
— По всей видимости, — сказал Анатолий Петрович, — немцы задумали какую-то хитрую авантюру по продаже наших детишек за рубеж.
— Ищут похожих…
— На кого похожих?
— По письму выходит, на тех, кого могут выкупить богатые родичи.
— Выходит так… А еще, Коля, выходит, что допрашивал этого Трайгера твой отец.
— Больше некому. Папа — старший переводчик, из дивизионной разведки.
— Тут ведь вот какая странность. Письмо есть, а конверта с адресом нет. И удостоверения личности немца мы не нашли. И еще… завернуто это письмо почему-то — как намек, что ли? — в газетную страницу. А газета — ваша, из Славянска.
— Покажите, — вздрогнул Коля. — Это… это, должно быть, статья о папе. О том, как дрался он с бандой Свища.
— Точно!
— Раньше она висела у нас в рамочке под стеклом, на стене… А потом… потом, когда уходил на фронт, взял с собой, чтобы…
— Понял, — кивнул Анатолий Петрович. — Чтобы не сочли тыловой крысой.
— Не сочли, надо думать.
— Вот-вот, Коля! Думай! Зачем он завернул письмо немца в газету со статьей о себе самом?
— Привет, наверное, хотел передать.
— А, может быть, смысл в другом?.. Ну да ладно! Если жив, дознаемся.
Коля развернул на коленях сложенный вчетверо, почернелый на изгибах, газетный лист. И ему вновь, как до войны, захотелось еще раз прочитать о папе, взглянуть на его выцветший от времени портрет…
Черная ночь. Смена караула. Где-то приглушенно, у ворот концлагеря, залаяли собаки, встречая подъезжающую машину.
Васю лихорадило. Капли пота проступали у него на лбу. Он скрипел зубами, спазматически дергался телом.
Опять донимал его страшный сон.
…Он шел в тумане по рыхлому снегу. Шел, проваливаясь в скрипучее месиво по колено. Шел к расположенному за концлагерем лесу, где прятались партизаны. А с ними и рыжая лисица, мудрая и хитрая, не однажды приходящая в его ночные видения.
— Э-ге-гей! — позвал ее из потайного убежища.
Издали послышалось:
— Ты меня ищешь?
Вася вгляделся в приближающееся чудище. Из тумана выплыло нечто, похожее и на зверя, и на человека — двуногое существо с лисьей мордой. И мальчик, похолодев, признал ауфзеерку Бинц.
В страхе он отшатнулся, руками прикрыл лицо. Но старшая надзирательница отвела его руки мохнатыми лапками с острыми коготками. И мигом рассосался туман, стало видно далеко окрест. И он увидел… Он увидел свою маму…
— Мама! — закричал мальчик. — Не иди сюда! Здесь враги!
Но мама не слышала его предупреждений. Шла… шла к нему по снегу, с трудом переставляя ноги.
— Сыночек! Мой миленький! Как долго я тебе искала!
Он понял, что не кричит, а всего лишь издает невнятные горловые звуки. И еще понял: если маму не остановить, она тоже попадет в лапы ауфзеерки Бинц.
И тогда, сам не зная как, по какому-то волшебной силы желанию, Вася вырастил незримую стену, прозрачную и непреодолимую. Между мамой и собой.
— Мама! Тебе сюда нельзя!
Часть шестая
Коля сидел на берегу ручья, в тени разросшегося кустарника. В его руках — удочка. Смастеренный из гусиного пера поплавок снуло покачивался на воде.
Ветви за спиной шелохнулись.
Паренек оглянулся и увидел лучащееся довольством лицо Никиты. Тот протиснул свое жилистое тело сквозь кусты и разместился рядом. Ни слова не говоря, стянул сапоги, опустил ступни в воду.
— Благодать-то какая!
— О красотах природы позже. Что с мостом?
— Вернулись.
— Я вижу, что вернулись.
— Быть теперь моей свадьбе.
— Что? — огорошенно спросил Коля. — При чем тут твоя свадьба? Меня интересует, как прошла операция, взорвали ли мост?
— Операция прошла. Я самолично подпалил бикфордов шнур. А свадьба предстоит.
— Если невеста даст согласие, — фыркнул Коля.
— Она согласие даст.
— Прежде сделай предложение.
— Предложение сделает за меня Анатолий Петрович. Я стесняюсь.
— Во-во! Ты стесняешься, слова разумного не говоришь, а весь отряд посмеивается, Полину заставляет краснеть.
— Она и без того "красна девица".
— Помолчи, баламут! Тебя за глаза кличут "партизанский Ромео", а ее — "партизанская Джульетта". Приятно это, да?
— Тебе-то, пацан, какое дело?
— Мое дело — сторона. Но обидно за Полину.
— Пусть Полина самостоятельно за себя обижается. Нашелся защитник! Я теперь, как вернулся с моста, выгляжу чисто "жених женихом" — так сказал Анатолий Петрович. Значитца, и свадьба теперь недалека. Вызовет он Полину к себе, скажет: так, мать, и так, хватит крутить хвостом, пора идти за Никитку.
— А ты, конечно, рад стараться, — усмехнулся Коля. — А не кажется ли тебе, балабол, что над тобой просто немного подшучивают?
— С какого резона?
— А с такого! Уж такой ты человек.
— Какой — такой?
— Не совсем обыкновенный. С малой придурью. Быть рядом с тобой и не подшучивать — просто не получается.
— Сам дурак! — беззлобно бросил Никита. Ему импонировало, что он не совсем похож на других. А что до "придури", так в ней тоже нет ничего худого. Это вроде родимого пятна — его отличие.
— Я дурак, ты с придурью, — засмеялся Коля. — Отличная компания!
— Но у тебя преимущество.
— Да?
— Ты стихи пишешь. Напиши обо мне, я Полине подарю. Будет свадебный подарок. Замуж пойдет, так сказать, за заслуженного…
— В стихах воспетого, — подхватил Коля.
— Воспетого… — радостно повторил Никита. — Напишешь?
— Война! Музы замолкают, когда говорят пушки.
— Э! Не ерунди! Мне не музы нужны, а стихи.
— Подари ей цветы.
— Что ты понимаешь? Цветы под ногами растут. А стихи…
— Ладно, будут тебе стихи. Только… Только под стать твоему характеру.
— С придурью?
— С придурью…
И стихи появились в "Боевом листке".
Никитка — парень из деревни.
Он — конюх, хлебороб, печник.
Характер у него не вредный.
Он драться, право, не привык.
Война! Она столкнула рати.
А он, Никитка, в дни войны
Лежал пластом, лежал в кровати —
Ильюше Муромцу сродни.
Забыты раны. И с перины
Никитка встал на вражью рать.
И начал — богатырь былинный! —
Врагов в могилу загонять.
Он бился, коль его взбесили,
Среди лесов, среди полей.
Спасал он честь родной России,
Великой матери своей.
Он дрался яро, дрался с пылом —
Живой, хотя сто раз убит.
И сердце, как от века было,
Никитке заменяло щит.
России дивные просторы
Всегда прельщали жадный глаз.
И наступали вражьи своры.
И покорить стремились нас.
Шли на рысях — легко и лихо.
Казалось, нет врагов страшней.
Но порождало вражье иго
Не страх слепой — богатырей!
Они до неба вырастали,
Уничтожали смертью смерть.
И погибали вражьи стаи.
Так было, есть и будет впредь!
Новый замполит командира дивизиона Захаров, присланный заменить арестованного в Славянске, на собственной квартире, капитана Вербовского, нервно ходил по комнате, взад-вперед у окна, выходящего на деревенский двор. Руки его, закинутые за спину, были плотно скреплены в замке. Папироса в углу рта давно погасла, но офицер этого не замечал.