"Судьба… Что такое судьба? Нечто метафизическое, — думалось Грималовскому. — Люди говорят "не судьба" и клянут свою участь. Люди говорят "судьба в руку" и похлопывают тебя по плечу: "Явился с того света". Сколько раз и ты, Дмитрий, смотрел смерти в глаза, но эта старуха с острой косой обходила всегда тебя стороной. Ты в изрешеченном, как сито, горящем самолете врезался в землю, ты погружался в морскую пучину. И люди говорят тебе — "судьба", а кивая в сторону Сергея, разводят руками — "не судьба".
Ты помнишь… Вы отбивались от истребителей над Керчью. Твоя очередь угодила в мессер, дымом охватило его консольные баки. Вскоре вы вышли к Анапе, к своему аэродрому. Летчик выпускает шасси, но левую "ногу" заело. И он решил садиться на "брюхо".
— Покинуть самолет! — приказывает он. А сам крепче вцепился в штурвал и пересохшими губами шепчет: "Попытаем судьбу".
Ты срываешь крышку люка. Струя воздуха вытягивает тебя, как личинку, из кабины. Дергаешь за кольцо парашюта, и снежно-белый купол раскрывается в выси. А летчик ведет самолет на посадку с неубранным правым колесом. "Это же сумасшествие! — заколотилось сердце. — Верная гибель".
А потом он сказал тебе: "Судьба". Хотел сесть на "живот", а правое шасси не убирается, левое — не выходит. Но вдруг, к великому счастью, при ударе правым колесом о посадочную полосу неожиданно выскочила левая "нога" и крепко встала на замок. Судьба".
— Надолго же ты исчез, — приветствовал Сергей появившегося в палате штурмана. — Долго мурыжил тебя терапевт. И какие симптомы?
— Симптомы выздоравливающего, — отшутился Грималовский.
— Уже остришь? Знать, на поверку дела твои хороши. А впрочем, ничего в том удивительного и нет: кровь-то какую тебе перелили…
Моряк поманил Грималовского пальцем к себе:
— Сегодня в Москве салют. Надо бы отметить такое событие. Раздобыть бы спирту… Ну хоть с наперсток, для видимости! Праздник все-таки.
Это было 5 августа 1943 года…
Два старинных русских города — Орёл и Белгород — были освобождены от оккупантов. В ознаменование этой победы Москва салютовала войскам Западного, Брянского, Центрального, Воронежского и Степного фронтов. Это был первый в истории Великой Отечественной войны победный салют. И отзвуки залпов ста двадцати орудий разлетелись во все уголки земли: к ним прислушивались американские фермеры, английские докеры, бойцы французского Сопротивления.
Глава XI
…А тогда, в сорок втором, было далеко до этого праздника. Пал Ростов. Немцы устремились на Северный Кавказ и Кубань, стремясь захватить крупнейшие нефтяные источники страны. В канун наступления Гитлер, по словам фельдмаршала Паулюса, заявил, что "если не получит нефть Майкопа и Грозного, то он должен будет покончить с этой войной"[1].
В нижнем течении Дона захватчики сосредоточили 13 пехотных, 5 танковых, 4 моторизованные, 3 кавалерийские дивизии и свыше тысячи самолетов.
Им противостояли измотанные в боях войска Южного фронта, уступающие противнику по численности, артвооружению, танкам и самолетам.
В этих условиях особое внимание уделялось воздушной разведке, следившей за продвижением вражеских соединений.
Пикировщик готовился к вылету. Вокруг него "колдовали" техники и оружейники.
Грималовский в бинокль следил за снующими в выси немецкими истребителями.
— Обстановка…
— Вот мороки будет со взлетом. — подтвердил его опасения Лобозов. — Мессеры как неприкаянные вокруг носятся…
"Мессершмитты-109" барражировали в окрестностях аэродрома. А для выполнения задания бомбардировщику не дали истребителей прикрытия.
— Придется хитрить, — решил летчик. — Пойдем без набора высоты, с прижимчиком, маскируясь на окружающем фоне.
— Попытка — не пытка, хотя в данный момент…
Грималовский махнул рукой, не сказав больше ни слова.
Он втиснулся в кабину, поправил на груди карабин парашютных лямок.
— Готов? — донеслось до него лобозовское.
— Готов. Выруливай.
— А как Варгасов?
И Толик, подтверждая свое боевое настроение, затянул популярную у авиаторов песню:
Петлицы голубые, петлицы боевые,
Я вижу вас при свете и во мгле.
Лети, мой ясный сокол, лети ты в путь далекий,
Чтоб было больше счастья на земле…
— Лети, ясный сокол Вася Лобозов, — повеселел штурман. — Наш солист дает добро.
"Пешка" плавно скользнула вперед и почти над самыми кронами деревьев пошла в сторону от уменьшающихся вдали продолговатых камуфлированных тел мессеров.
— Не заметила геринговская саранча, — сообщил радист.
На четырехсотметровой высоте Пе-2 со включенными фотоаппаратами промчался над аэродромами Краснодара и Пашковской, выскочил на шоссе.
— Гляди, колонна автомашин! — возбужденно крикнул Грималовский.
И свинцовый дождь обрушился на головы фашистов.
Докладывая командиру эскадрильи о выполнении задания, Лобозов заметил незнакомого плотного майора, по-хозяйски расположившегося на командном пункте.
— Знакомьтесь, — представил его комэск. — Майор Степанов, военный корреспондент. Прибыл из Москвы. Хочет лететь с вами.
Выйдя в полном снаряжении на летное поле, летчики неспешно направились к самолету. Здесь их уже дожидался военкор в армейской гимнастерке и сбитой набекрень офицерской фуражке.
— Куда садиться? — поинтересовался он.
— Можно ко мне, — широко улыбнулся Варгасов. — В тесноте да не в обиде.
Лобозов глянул в полные решимости глаза майора.
— Серьезное дело вы задумали. Полетим на высоте пять тысяч метров, а запасной кислородной маски у нас нет. Рискованно. Задохнуться не боитесь?
— Что вы! — возмутился Степанов. — В нашей редакции от дыма не продохнуть: газетчики — курильщики страстные. И как видите, жив-здоров.
— Небо — не курилка. Зарекаться опасно. Ну да ладно. По местам!
Пе-2 вырулил на старт и взял разгон.
Когда самолет шел над Кубанью, майор Степанов делился с экипажем впечатлениями от полета, красочно описывал мелькающие внизу поселки и цветущие луга, служащие летчикам всего лишь прозаическими ориентирами, не настраивающими на поэтический лад. У Мариуполя радист лишил военкора возможности переговариваться со штурманом и летчиком, забрав у него свой шлемофон. Теперь требовались особое внимание и осторожность.
Завершив съемку порта, Грималовский бросил привычное:
— Вася, домой.
В этот момент Степанову стало дурно — наступило кислородное голодание.
Варгасов, облегчая его мучения, давал корреспонденту периодически собственную кислородную маску, и заодно поучал:
— Самолет не редакция. Здесь похуже приходится.
Но тут из-за облака выскочил "мессершмитт". Теперь было не до пассажира.
Истребитель, совершая глубокие виражи, приблизился на расстояние выстрела.
Заговорили пулеметы. В их грохот врывался варгасовский голос:
— Вася, ниже. Еще ниже. Майор задохнется.
"Пешка" оторвалась от преследователя на пятисотметровой высоте.
— Как состояние военкора? — спросил Лобозов.
— Гораздо лучше. Уже богатырем. Вот рвет у меня шлемофон, что-то хочет сказать.
— Командир, — заговорил Степанов. — Чуть Богу душу не отдал. Зато видел и прочувствовал войну по-настоящему. В таком переплете каждая секунда могла стать последней. Молодцы! Ей-богу, молодцы!
— Не захвалите, а то ведь и возгордимся.
— Нет, я серьезно. А что стало с немцем? Сбили? Я видел: он штопором пошел к земле.
— Нет. Он нас, видимо, решил высшим пилотажем удивить.
— А это правда, что раньше штопора, как смерти, боялись? — от пережитой опасности майор стал разговорчивым.
— Конечно, правда, — ответил Лобозов. — До шестнадцатого года не было случая, чтоб кто-то после штопора в живых остался.
— А теорию вывода самолета из штопора, — вставил Грималовский, — вам это будет интересно знать, разработал внук художника Айвазовского, пилот Ар-цеулов.
Как только самолет приземлился, майор Степанов выскочил из кабины и принялся благодарить летчиков.
— Отличная встряска была. С меня причитается! А где же ваш штурман? И ему спасибо хочу сказать.
— Вон там, у шасси.
Грималовский, взмокнув от напряжения, стягивал с правой ноги унт. Нередко в полетах начинала болеть старая рана, кровь запекалась, как клей. Стоило немалого труда снять унт.
— Что с вами? — опешил корреспондент. — Ранены?
— Пустяки, — устало выговорил штурман и тяжело привалился к колесу.
Глава XII
У профессора Чековани сегодня благодушное настроение. Он радушно улыбнулся вошедшему в кабинет летчику:
— Ну-с. На что жалуемся? Надоело у нас? Потерпите. Скоро выпишем.
— Когда?
— Конкретной даты не назову. Не провидец. А приблизительно — через месячишко. Довольны? Посмотрим-ка вашу руку.
Профессор внимательно осматривал руку, сгибал ее в локте, бормоча что-то неясное себе под нос на смеси латыни, грузинского и русского. Он исписал пол-листа довольно разбухшей "истории болезни", заключенной в серую папку.
— На сегодня достаточно. Возвращайтесь в палату.
— И это все? — досадливо поморщился Грималовский.
— Все, братец мой, все. Осложнений не предвидится. А это на данном этапе лечения особенно важно.
Не удовлетворенный ответом Грималовский, направился к выходу.
В палате его с нетерпением дожидался Сергей.
— Завтра выписываюсь! Уломал все же наших эскулапов. Так что держу хвост пистолетом. Настроение, как в песне: "Нынче у нас передышка, завтра вернемся к боям".
— Поздравляю!
— Не мешало бы стопку по такому случаю опрокинуть, — заговорщицки подмигнул моряк. — Для внутреннего успокоения, так сказать. А то трясусь, как в лихорадке. От киля до клотика трясусь. А ведь я думал драпануть отсюда, как пишут в романах, "под прикрытием темной ночи". Красота!
— И куда же теперь?