– А теперь не нравится?
Она пожимает плечами. После долгой паузы говорит:
– Они меня здесь не любят.
– Дети?
– Учителя.
Я склоняюсь вперед.
– Почему ты думаешь, что они тебя не любят?
– Потому что я не такая, как другие дети-идиоты, которых они учат.
Я медленно киваю, пытаясь не показать, как шокирована. Печальная правда в том, что Элли может быть права. Часто не понимают самых умных детей.
– Ты можешь привести в пример кого-то из учителей, кто тебя не любит? Необязательно говорить мне, как его или ее зовут, скажи, как они себя ведут с тобой. Что именно заставляет тебя так думать?
– То, как она на меня смотрит. Словно я другая. Словно… – Элли запинается. – Словно она меня боится.
Я хорошо понимаю, кого описывает Элли. Я до сих пор помню страх на лице Ханны Гилберт, когда она говорила об этой девочке. И тогда же у меня появилась мысль, что она что-то недоговаривает, не хочет о чем-то рассказывать.
– Почему, по твоему мнению, учительница тебя боится?
– Люди всегда боятся того, что не могут понять. Это не моя вина, а их.
– Это правильно, Элли. Это не твоя вина, и ты должна помнить об этом. Ты можешь рассказать мне о том, что происходит дома?
Элли хмурится.
– У меня больше нет дома. Никто не захотел меня брать.
Я этого боялась. После пожара социальные службы пытались пристроить Элли к родственникам, но оказалось, что их мало в Англии, выбирать почти не из кого. Да и те, кто имелся, не пожелали получить одиннадцатилетнего ребенка, которого им пытались навязать. В живых осталась только одна бабушка, мать отца, но та живет во Франции и часто путешествует – такая жизнь не подходит для девочки, которой требуется стабильность, как она сама выразилась. Дядя живет в Новой Зеландии, у него там семья, племянницу он никогда в жизни не видел и даже на похороны сестры не приехал. У родителей Элли было много знакомых, но мало близких друзей, и никто из них не мог взять ребенка. У сестры матери трое собственных детей, и она совсем не хотела брать на себя заботы об еще одном ребенке, которого едва знала. Удивительно, как часто дети оказываются под опекой чужих людей, потому что все из ближайшего круга считают, что ответственность на себя должен взять кто-то другой.
– Я знаю, дело обстоит не совсем так, – заявляю ей. – В таких делах все гораздо сложнее, нам с тобой не понять всех деталей. – Я заговорщически склоняюсь к девочке. – Я даже не уверена, что люди, которые придумывают правила, сами их все понимают.
– Не думаю, что вы представляете, что́ понимаю я.
Заставляю себя снова улыбнуться, напоминаю себе, какой брошенной явно чувствовала себя Элли, когда никто из родственников и знакомых не захотел взять ее к себе. Какой одинокой. Неудивительно, что она настроена враждебно.
– Как обстоят дела там, где ты живешь сейчас? Как к тебе относятся твои опекуны?
– Они относятся ко мне так, как относятся к ядовитой змее, – отвечает она и неотрывно смотрит на меня своими темными глазами. Мне некомфортно под этим жестким взглядом, я ерзаю на стуле. – Словно я им интересна, но они не хотят ко мне приближаться. Как мисс Гилберт, только с меньшим количеством злобы.
Я вспоминаю, как приемная мать Элли не бросилась на ее защиту в тот день в городе. Что она тогда сказала? «Что ты сделала с Наоми?» Она не стала ее защищать, потому что считала: Элли толкнула Наоми. Это объясняет облегчение у нее на лице, когда я поклялась полицейскому, что видела, как девочки стояли в нескольких футах друг от друга перед инцидентом. А старшая девочка меня поддержала…
– Кто была та, вторая девочка, с которой я видела тебя в субботу? Это была… – Я бросаю взгляд на записи. – Мэри?
Элли кивает.
– Ты ладишь с Мэри?
– Она – единственный человек, который не относится ко мне, как к идиотке. – Элли пожимает плечами. – И она ненавидит Билли так же сильно, как я.
– Билли?
Элли морщится.
– Он тоже живет с нами, но он не брат Мэри, он как я. Его мать зря занимает пространство, и его тоже никто не хочет к себе брать. Хотя я не удивлена, потому что он ужасный.
Элле внезапно замолкает, словно поняв, что сказала то, что не должна была говорить.
– Все в порядке, – улыбаюсь я. – Не нужно беспокоиться. Как я тебе уже сказала, мне ты можешь говорить все что угодно, и я не стану это никому пересказывать. Мне запрещено – или у меня будут серьезные неприятности.
– Люди типа вас всегда говорят что-то подобное, но я знаю, что вам придется кому-то сообщить, если я признаюсь, что сделала что-то плохое.
– Так, давай разберемся с плохими вещами. Я действую по типу священника. Ты когда-нибудь встречала священника?
– Мне не разрешается заходить в церковь, – отвечает Элли. – Чтобы меня вдруг не объяло пламенем.
Я не могу не ахнуть. Затем вижу блеск в глазах Элли, и у меня отвисает челюсть.
– Элли Аткинсон, это была шутка?
Она пожимает плечами, и я вижу легкую ухмылку. Она на самом деле довольно симпатичная, когда не напряжена.
– Ну, я в некотором роде действую как священник, только я моложе и симпатичнее.
– И не лысая, – говорит Элли. Я смеюсь.
– Да, точно не лысая. И точно так же, как если б ты говорила со священником, ты можешь рассказать мне о плохих вещах, и после этого у тебя не будет никаких неприятностей. Хотя если все на самом деле очень плохо, если я решу, что кто-то мог из-за тебя пострадать или может пострадать в будущем, мне придется доложить своему начальнику. Ведь существуют вещи, которые нельзя держать в себе, потому что они очень важные. Понимаешь?
Элли ничего не отвечает. Похоже, она тщательно обдумывает то, что я сказала, прогоняет у себя в сознании, словно размышляет над контрактом, который она, возможно, захочет подписать.
– Я приведу тебе пример, – продолжаю я. – Если б ты сказала мне, что подбросила тех пауков в письменный стол мисс Гилберт…
– Я этого не делала, – с негодованием перебивает Элли.
– Это просто пример. – Я поднимаю руки вверх. – Хорошо, пусть будет… Если б ты сказала мне, что опустила вызывающий чесотку порошок в штаны мисс Гилберт…
Элли закатывает глаза.
– Или слизней в резиновые сапоги мистера Харриса…
– Ему б это, вероятно, понравилось. А если б я заменила весь сахар в учительской на соль?
Я морщусь.
– Мне нужно, чтобы ты меня об этом предупредила – я кладу сахар в чай! Хотя если ты скажешь мне про порошок в штанах мисс Гилберт, не могу обещать, что не буду хохотать, но обещаю никому не говорить. С другой стороны, если ты скажешь мне, что выкопала яму у нее в саду и прикрыла ее листьями…
– Вам придется сообщить полиции, – заканчивает за меня фразу Элли.
Я киваю.
– Или, по крайней мере, самой мисс Гилберт и ее кошке.
– Хорошо, – кивает Элли в ответ. – Я об этом подумаю.
– Я только этого и хочу: чтобы ты об этом подумала. – Я улыбаюсь. – Я могу задать тебе один вопрос перед тем, как ты вернешься в класс?
Элли снова смотрит на меня подозрительно, потом легко пожимает плечами.
– Ты говорила, что Мэри относится к тебе по-доброму. Так?
Она опять кивает.
– Я просто хотела знать: ты можешь обсуждать с Мэри происходящее в школе? Если тебе нужно будет с кем-то поговорить до нашей с тобой следующей встречи, ты можешь поговорить с ней?
– Могу, – отвечает Элли. – Но какой смысл?
– Иногда бывает нужно просто кому-то рассказать о случившемся, даже если ничего сразу не поменяется. Может, в это трудно поверить, но если ты просто говоришь кому-то о том, что чувствуешь, становится лучше.
– Я знаю, от чего мне стало бы лучше, – заявляет Элли, словно и без меня давно знала ответ. – Если бы все они понесли наказание.
Глава 31
Имоджен
Я останавливаюсь перед одноквартирным домом, составляющим часть сплошного ряда домов, имеющих общие боковые стены, и выключаю двигатель. С минуту я просто сижу в машине, смотрю на неухоженный сад перед фасадом и вижу пластиковую игрушку, которая совсем побелела, полностью утратив изначальный цвет. Она валяется под белым подоконником из НПВХ [17]. Ее там забыли. Делаю пару глубоких вдохов и пытаюсь нарисовать у себя в воображении людей, которых встречу за этими стенами. Затем собираюсь с силами, вылезаю из машины, широкими шагами иду по короткой тропинке к входной двери и громко стучу.
Несколько минут ничего не происходит, я стучу снова, затем еще раз. В конце концов дверь открывается. На пороге стоит девочка-подросток, которую я видела на главной улице в мой первый день в городе. При виде меня она улыбается. Она узнала меня, как женщину, которая заступилась за Элли в тот день? Теперь я рада, что тогда выступила, хотя Дэн постоянно говорит мне, чтобы я почаще придерживала язык.
– Привет. Тебя зовут Мэри? Меня зовут Имоджен, я пришла к твоей матери.
Девочка кивает и открывает дверь пошире.
– Да, конечно. Мама дома. Она сама бы открыла дверь, но… в общем, неважно, проходите.
Она разворачивается, чтобы показать, куда идти. Мы идем по коридору в кухню, где Сара Джефферсон яростно трет все поверхности. Она поворачивается, когда я вхожу. Женщина раскраснелась и выглядит взвинченной.
– Доброе утро. – Сара вытирает руку о джинсы спереди и пожимает протянутую мной руку. – Простите, у нас тут небольшая неприятность.
Судя по едкому запаху горелого пластика и электрики, похоже, тут произошло нечто более серьезное, чем «небольшая неприятность», но я пришла сюда не для того, чтобы кого-то осуждать. Мне никогда не приходилось растить даже одного ребенка, не то что трех (при том, что два из них должны быть проблемными), да и инциденты такого рода, как я понимаю, случаются в любой семье. Вероятно, Сара заметила, что я хмурюсь, потому что мгновенно предлагает объяснение – «Предохранитель сгорел» – и при этом вымученно улыбается.
– Меня зовут Имоджен Рид, – слабым голосом представляюсь я. Судя по виду этой несчастной женщины, последнее, что ей сейчас требуется, – это муниципальный служащий у нее в доме.