Имоджен ощущает себя сдутым воздушным шариком.
– Что случилось? – спрашивает она, забыв о своих обычных страхах. Она уже очень давно не задавала матери вопросов, с тех пор, как была маленькой девочкой и пока не поняла, что матери лучше не докучать и ни о чем не спрашивать.
– Я сказала: иди спать.
– Но, мама…
– Хорошо! – В это мгновение Имоджен понимает, что зашла слишком далеко, слишком надавила на мать, но уже поздно. – Ты хочешь знать, что было дальше? Ты появилась. – Глаза матери горят от ярости и ненависти, и десятилетняя Имоджен Тэнди отшатывается назад. – Родилась ты и только и делала, что плакала и ела, плакала и писалась. Ты забирала все мое время и всю мою любовь, пока не осталось больше никакого времени и любви, а твой отец этого не выдержал! Он не смог справиться с тем, что перестал быть центром моей вселенной, поэтому ушел. Он оставил меня одну с орущим, эгоистичным, неблагодарным ребенком, который заходит ко мне в спальню, обворовывает меня и требует, чтобы я рассказала о мужчине, который ПЛЕВАТЬ ХОТЕЛ НА НАС ДЕСЯТЬ ЛЕТ!
Мать орет громче, чем когда-либо раньше, по ее лицу текут злые слезы. Она поднимает фотографию и в ярости разрывает ее на две части, затем бросает куски в холодный неиспользуемый камин. Имоджен вскакивает на ноги, они так сильно дрожат, что она не уверена, устоит ли на них, выбегает из комнаты, несется вверх по лестнице в свою комнату и захлопывает за собой дверь.
Глава 78
Имоджен
Рядом с кроватью сидит Пэмми и смотрит на меня, даже не пытаясь скрыть беспокойство. Она спросила, как я себя чувствую, как только вошла, едва ли обратив внимание на Дэна, когда он проходил мимо нее, волоча ноги и бормоча под нос какие-то извинения, которые было не разобрать. Я не знала, что ответить, поэтому ничего не сказала.
– У тебя когда-то бывало так, Пэм, что ты не знала, что хочешь что-то, пока это у тебя не отобрали? – в конце концов спрашиваю я.
Пэмми тянется ко мне и опускает руку на мою ногу.
– Нет, со мной такого не бывало. Я всегда точно знала, чего хочу, – отвечает она с печальной улыбкой. – Но я знаю такого мужчину.
– Ричард?
Она кивает.
– Он не хотел иметь детей или, по крайней мере, не торопился с этим. Они не занимали верхних строчек в списке его приоритетов. Как я предполагаю, он всегда считал, что у него для этого полно времени. Он на самом деле согласился попытаться только ради меня, а когда мы выяснили, что в нашем случае это не так просто, как у здоровых людей нашего возраста, это стало у него навязчивой идеей. Я не знаю, посчитал ли он, что таким образом ставится под вопрос его мужская сила, или просто не осознавал, как сильно хочет детей, до того, как нам заявили, что их, возможно, у нас не будет.
– Он начал попытки только ради тебя? Потому что ты хотела? А он что хотел?
Я и подумать не могла, что слова прозвучат жестоко, но Пэмми морщится.
– Я не пыталась на него давить, то есть нельзя сказать, что он совсем не хотел детей, просто не торопился, как я. У меня стали тикать часики, и я стала думать только об этом.
Я киваю и откидываюсь на подушки, беспокойно ерзая. Почему мне никак не устроиться в этой чертовой кровати? Мне здесь очень не нравится, я же лежу в окружении мамочек и их орущих младенцев. Меня положили в отдельную палату в самом конце родильного отделения, совершенно точно, чтобы пощадить мои чувства, но я чувствую себя как прокаженная – не подхожу для того, чтобы находиться рядом с нормальными, хорошими матерями. С теми, кто оберегает и любит своих детей. Как мне объяснить Дэну, что это было неизбежно? Раньше или позже я бы все равно что-нибудь испортила – у меня это в ДНК. Конечно, лучше, что это случилось сейчас. А если это правда, почему я ощущаю зияющую дыру в том месте, где когда-то было мое сердце?
– Ты пытаешься сказать, что хотела ребенка? – спрашивает Пэмми, склоняясь ко мне поближе. – Конечно, совершенно нормально чувствовать страх и неуверенность. Может, ты его хотела все это время, просто не знала об этом.
– Думаю, что знала, – признаюсь я. Я испытываю облегчение от того, что мне есть с кем поговорить – с человеком, отстраненным от сложившейся ситуации, хотя я и осознаю, что Пэмми страшно хочет собственного ребенка, и мне больно от всего этого. Эгоистка Имоджен всегда думает о том, чего хочет она, что нужно ей. – Я убедила себя, что не хочу ребенка, потому что была уверена: ребенок испортит мои отношения с Дэном, и в результате я его возненавижу…
– Как твоя мать, – завершает за меня предложение Пэмми. Именно поэтому мне и требовалась Пэмми здесь. Она знает, как я росла. Она знает все про это место и про то, что оно делает с людьми, о том, какую власть оно имеет над жителями. Я просто удивлена, что она сама решила рожать здесь. – Ты, Имоджен Рид, совершенно не похожа на свою мать. И я знаю, как ты относишься к Гонту, но ничто из этого не имеет никакого отношения к тому, какой матерью ты будешь. Это внутри тебя; не в ДНК, а у тебя в сердце. А если ты расскажешь кому-нибудь, что я сказала нечто такое душещипательное, то тебе придется забронировать в этой больнице еще одну кровать.
Я пытаюсь улыбнуться, но у меня ничего не получается. Мое лицо словно забыло, как улыбаются.
– Спасибо. Хотя я думаю, что больше это не имеет значения – я почти уверена, что моему браку конец.
Пэмми вздыхает.
– Для такого умного человека, ты иногда бываешь поразительно тупой. Твой муж тебя любит, это увидит любой человек, даже если у него один глаз стеклянный! И несмотря на то, что ты очень постаралась его оттолкнуть, он только что весь вечер просидел рядом с твоей кроватью перед тем, как понестись домой, чтобы там собрать вещи, которые могут тебе понадобиться. Не надо мне ничего говорить! – Она поднимает руку, пресекая мои возражения. – Он не должен ничего этого делать. Если ты от него откажешься и отпустишь, Имоджен… Ну, нет таблеток, которые могли бы вылечить такую глупость.
Я даже не пытаюсь во второй раз улыбнуться.
– Не уверена, что у меня есть силы хоть на что-нибудь, Пэм. По ощущениям, я могла бы проспать тысячу лет.
– Ну, я не удивлена, учитывая, через что ты прошла. – Она начинает говорить тише, хотя нас не может никто услышать. – Врачи объяснили, почему это случилось?
Я качаю головой, и при одной мысли о случившемся у меня кровь начинает стучать в голове.
– Они запланировали какие-то анализы и обследования.
– Я хочу, чтобы ты знала: я всегда готова тебя поддержать. – Пэмми мнет пододеяльник в руке, и у меня создается впечатление, что она нервничает. Не уверена, что я когда-либо раньше видела, чтобы Пэмми нервничала. – Я была на твоем месте.
– О боже, Пэмми, мне очень жаль! Почему ты мне никогда об этом не говорила?
Она пожимает плечами.
– Не знаю. Наверное, просто не хотела тебя грузить. Ты была так далеко, жила своей идеальной жизнью в большом городе, у тебя была головокружительная карьера, идеальная квартира, а я не хотела вываливать на тебя всю фигню из моего маленького городка.
– Сейчас это совсем не кажется фигней из маленького городка.
Пэмми морщится.
– Проклятье, я не это имела в виду. У меня просто не получается нормально выражаться.
– Все у тебя получается. Мне очень жаль, что ты посчитала, что не можешь всем со мной поделиться. – Я делаю глубокий вдох. – Может, сейчас как раз самое подходящее время, чтобы я рассказала тебе правду про мою идеальную жизнь. – Я с отсутствующим видом дергаю кусочек кожи у ногтя большого пальца. – С моего последнего места работы я была вынуждена уйти, потому что на меня поступила жалоба. Это истинная причина. Мне предложили уйти самой до того, как меня уволят.
Пэмми внимательно смотрит на меня, а я не могу встретиться с ней взглядом. У меня от стыда горят щеки. Она молчит, и я продолжаю свой рассказ.
– Ко мне привели мальчика. Он был немного старше Элли; на самом деле ему только что исполнилось двенадцать лет. Его к нам перенаправили из больницы – у нас в клинике велась и благотворительная работа. Мальчик… – Я опять делаю глубокий вдох. – Боже, я почти год не произносила его имя вслух. Даже во время расследования не могла заставить себя произнести его.
Пэмми сжимает мою ногу.
– Ему только что исполнилось двенадцать. Его родители привели его ко мне, потому что он наносил себе увечья. Он был весь в синяках, и они заявили, что он бьет себя по рукам, бьется голенями о мебель, царапает сам себя и бьет по лицу, если он разозлен или расстроен. Мы с ним долго работали, и я… У меня возникло ощущение, что я очень хорошо его знаю. Он был добрым, забавным и очень умным для своих лет. Но во время всего периода нашей работы он ни разу не заговаривал про случаи членовредительства. Было ощущение, что он вообще не хочет затрагивать эту тему.
Затем однажды он пришел ко мне с рукой на перевязи и кистью в гипсе. Его мать заявила, что он бросился вниз с лестницы в припадке ярости, сломал запястье, и еще у него трещина в кости в районе локтя. Когда я попросила его рассказать о случившемся, он пожал плечами и ответил, что не уверен в том, как все получилось. Судя по виду, он нервничал, я видела, что ему некомфортно из-за случившегося, но мне не хотелось спускать это на тормозах – как я обычно делала, когда спрашивала его о травмах и следах на теле. К тому времени у меня уже зародились подозрения, и мне хотелось, чтобы он их подтвердил. Поэтому я прямо спросила у него: «Ты сам наносишь себе увечья или это делает кто-то другой? Ты кого-то защищаешь?»
Он не ответил мне сразу же, просто молча сидел за столом. Затем, после того как, прошла целая вечность, у него по щекам потекли слезы. Я сказала ему, что бояться не нужно и все, что он говорит мне во время сеансов, останется между нами. Я это сказала, хотя знала: если увечья ему наносит кто-то другой, мне придется об этом сообщить. Я понимала, что, вру ему. Но тогда, сидя в кабинете, глядя на печального маленького мальчика, мне хотелось только докопаться до правды. Поэтому я соврала. Я нарушила одно из моих собственных правил и соврала пациенту.