– Вот что я тебе принесла. – Я протягиваю ему чай как белый флаг.
– Спасибо. – Дэн делает широкий жест рукой, словно обводя комнату. – Отсюда все убрано.
Я робко шагаю через порог и оглядываюсь.
– Нет, все как было.
Комната выглядит точно так же, как в тот день, когда я ушла из дома. Стены приглушенного персикового цвета; остались следы липких кнопок, которыми я прикрепляла постеры. Я их сняла, а оставшиеся куски липких кнопок затвердели за эти годы и выглядят как миниатюрные камушки, прилипшие к краске. В углу стоит письменный стол, рядом шкаф, покрытый парусиной. Я пересекаю комнату, провожу пальцем по толстому слою пыли и паутине на письменном столе.
– Я сказала бы, что она ни разу сюда не заходила с тех пор, как я уехала.
– Но это же безумие. – Дэн оглядывается вокруг. Он встречается со мной взглядом, и я вижу, что он ищет следы боли. Прости, Дэн, но все пролитые здесь слезы уже высохли. – Ты так жила, Имоджен?
– Ну, это, конечно, не отель «Риц». Это видно.
– Это не смешно. Именно поэтому ты с ней никогда не разговаривала? Никакой ссоры не было? Ты уехала, потому что у тебя изначально не было дома.
– У меня была крыша над головой. – Не знаю, почему я ее сейчас защищаю после всех тех лет, когда ненавидела ее и ее холодное сердце. – У некоторых детей и этого нет.
– Прекрати, Имоджен, даже я знаю, что это неправильно. Моя мама вязала всем моим друзьям мягкие пеналы-мешочки в подарок.
Я представляю благопристойную маму Дэна, как она сидит в кружке вязания, вяжет мягкие пеналы персикового цвета, совершенно не понимая, что они могут восприниматься, как неприличная вещь. Я ничего не могу с собой поделать и улыбаюсь. И это не та слабая улыбка, с которой я уверяла людей в последние несколько дней, что у меня нет нервного срыва, а настоящая улыбка. Дэн встречается со мной взглядом и улыбается мне в ответ, и на мгновение кажется, что все в порядке. Он опять осматривается, и я вижу, что он вспоминает собственную комнату в доме его родителей. Она напоминает святилище мальчика, которым он был: множество полок с книгами, которые (я уверена) его мама каждый вечер читала ему перед сном, призы за победы в различных спортивных соревнованиях и другие памятные вещи о счастливом детстве.
– Ну, что есть то есть.
У него меняется выражение лица – на нем только жалость, одна жалость.
– Именно поэтому…? Мне хотелось бы, чтобы ты со мной говорила обо всем, Имоджен. Если бы я знал, если бы я понимал…
Он опускает ладонь на мою руку, и я для разнообразия не сбрасываю ее и не отхожу. Его прикосновение успокаивает меня, я даю ему это сделать и начинаю плакать.
Глава 81
Имоджен
Я столько времени уже смотрю на эти четыре стены, что могу поклясться: я чувствую, как они сжимаются, приближаются друг к другу медленно и неслышно, всего по дюйму каждый раз. Дэн оказался идеальной медсестрой, он приносит мне еду, питье и таблетки, кладет их на прикроватную тумбочку и спрашивает, что мне еще нужно. В наших отношениях за последние два дня произошли небольшие изменения – после того, как я рыдала у него в объятиях в моей старой комнате. Теперь становится менее вероятным, что он не сможет меня простить за то, что я сделала. Скорее, он дает мне время и не мешает смириться со всем случившимся. Я чувствую облегчение от того, что он оттаивает, очевидно, что он оттаивает, но я не уверена, что он когда-то поймет несправедливость всего этого. Что я такого сделала, чтобы это заслужить? Я всегда старалась сделать все, что только могу, для Элли. Если я и виновата в чем-либо, то только в том, что старалась слишком сильно, слишком сблизилась не с тем человеком. Снова.
Я пытаюсь отдохнуть (в конце-то концов так велел врач), но каждый раз, когда закрываю глаза и начинаю погружаться в сон, мое сознание наполняется образами Ханны Гилберт, я вижу ее лицо, покрытое коркой из запекшейся крови, грязные, покрытые какой-то мерзостью пальцы, которые тянутся ко мне. Ханна шепчет: «Разве я тебя не предупреждала?» И еще я вижу детей, множество детей в черных одеяниях с капюшонами, они все несут мертвых младенцев и по очереди сбрасывают в яму. Элли Аткинсон стоит впереди и держит моего ребенка. Она поднимает его высоко над головой, смотрит мне прямо в глаза, ее собственные глаза стали красными и горят, как адские огни. Она бросает моего неподвижного ребенка в яму и спокойно говорит мне: «Вы не заслуживаете быть матерью». Я кричу, но я словно примерзла к месту, я только зрительница и не могу остановить этот убийственный шабаш. Затем картинка меняется, и я снова в канале, моя голова погружается в грязную холодную воду, только на этот раз я чувствую, как меня хватают за волосы крошечные ручки и держат мою голову под поверхностью, пока не появляется уверенность, что я умираю.
Я просыпаюсь, судорожно хватая ртом воздух, я чувствую, как грязная вода уходит вниз по моему горлу, отступает. Жуткий образ маячит где-то на грани моего сознания. Элли удовлетворится убийством моего ребенка или теперь она придет еще и за мной, будет тянуться ко мне через сны? Как они это объяснят, если найдут меня утонувшей в собственной кровати? Конечно, будет уже поздно; больше никто не сможет связать мою смерть с Элли. Может, Сара Джефферсон все поймет, но она очень испугается и даже не попытается никому сказать правду. Она испугается, что никто не станет ее слушать. Она и так очень боится чудовища, которое живет с ней под одной крышей. Если бы я только послушала Ханну Гилберт, если бы только мое сознание не было таким затуманенным, если бы я только не была так уверена, черт побери, в моей абсолютной правоте. Если бы я только удосужилась уделить ей время, то сейчас, возможно, я лежала бы здесь рядом с мужем, а его рука нежно поглаживала бы мой живот, и мы обсуждали бы, как назвать нашего малыша и в какие цвета покрасить детскую.
«Но ведь ты же не хотела этого ребенка, не правда ли? – спрашивает голосок у меня в голове. – До тех пор, пока его не стало».
«Мне не предоставили выбора, – молча отвечаю я. – Она забрала его у меня. Я не знаю, как она это сделала, но собираюсь это выяснить».
Я заставляю себя вылезти из кровати, морщась от боли. Мои ноги категорически возражают. Мне плевать на то, что говорят врачи и Дэн, я по горло сыта отдыхом. Мне нужно исправить то, в чем я так сильно напортачила, и сделать так, чтобы подобное никогда не случилось ни с кем другим.
Я достаю свой айпад из ящика, вместе с ним иду в мягкое кресло, которое стоит в углу комнаты. Я открываю Гугл, набираю слово «телекинез» и жду, пока загрузится страница.
Мне кажется нелепым даже впечатывать это слово в поисковик. Телекинез. Тем не менее я только о нем и думаю с тех пор, как проснулась без ребенка, растущего у меня в теле. Та ночь, когда у меня случился выкидыш, остается черной дырой в моем сознании. Я превратилась из замужней будущей матери, набирающей себе ванну, в женщину, которая вскоре станет разведенкой, той, ребенок которой никогда не сделает свой первый вдох. Но при всем этом я помню только одно из этих изменивших мою жизнь событий – громкий и четкий голос Элли, который так и звучит у меня в сознании: «Вы не заслуживаете быть матерью, вы не заслуживаете того, кто сейчас растет внутри вас. Для него лучше умереть». Это не могло быть совпадением. Не еще одним совпадением. Не после Тома Харриса и Наоми Харпер. Не после Ханны Гилберт. Если бы я к ней прислушалась, она до сих пор была бы жива?
У меня сильно сводит живот, я закрываю глаза, откидываю голову назад и пытаюсь правильно дышать, несмотря на боль. В уголках глаз появляются слезы, я сжимаю кулаки и тру ими глазные яблоки, пока передо мной не начинают плясать искорки света. Когда я снова открываю глаза, интернет-страница уже загрузилась.
Психокинез (от греч. ψυχή – «душа» и κίνησις – «движение») или телекинез (от τῆλε – «далеко» и κίνησις – «движение») – это предполагаемая экстрасенсорная способность человека одним только усилием мысли воздействовать на физические объекты без непосредственного физического контакта.
Вот оно. За этим объяснением следуют многочисленные страницы с «доказательствами» и анекдоты от людей, которые верят, что лично становились свидетелями этого феномена. Я кликаю по одной статье за другой, просматриваю рассказы о детях, способных заставить предметы двигаться, воздействовать на электричество и влиять на какие-то вещи силой своей мысли. Слова Дэна, в шутку сказанные про Кэрри Уайт, всплывают из памяти.
Тогда можно было над ними посмеяться и отмахнуться, отмахнуться от самой идеи о том, что эта невинно выглядящая одиннадцатилетняя девочка мстит окружающим ее людям, используя только силу своей мысли. Но то было раньше; до того, как я испытала на себе ее злость и жестокость. До того, как она сказала мне все те вещи – о том, как она хочет наказать всех, кто к ней плохо относился. Я снова вспоминаю тот вечер, когда убили Ханну Гилберт. В тот вечер мне позвонила Элли, судя по голосу, она была испугана и говорила про крик. Она слышала, как кричала Ханна Гилберт? Она знала, что с той случилось, потому что находилась рядом, может, не физически, не тело ее там было, а сознание?
Я кликаю по иконке «домой» на своем айпаде и с отвращением бросаю его на кровать. «Это смехотворно, нелепо, – думаю я. – Я веду себя как полная идиотка, черт побери, как одна из тех безумных теток в шляпах из фольги, которых поздно ночью показывают по телевизору, а не как разумная тридцатидвухлетняя женщина».
Но когда час спустя я снова беру в руки айпад, интернет-страница все еще открыта, и я опять прокручиваю один рассказ за другим. Читая одно сообщение, датированное 1978 годом, я чувствую, как сердце начинает судорожно биться у меня в груди.
Абигейл Сампсон, которой было десять лет и четыре месяца, получила тяжелые травмы в результате автомобильной аварии, в которой погибли ее родители, а она осталась сиротой. Ее взяла бабушка со стороны матери, которая вскоре уведомила социальные службы о том, что не может больше жить с ребенком, потому что девочка странная и опасная. Слова женщины не приняли всерьез: ее просто посчитали старой и страдающей деменцией, а поэтому неспособной обеспечить уход десятилетнему ребенку. Абигейл передали в семью опекунов, которые несколько недель говорили, что она счастливый ребенок, который легко встраивается в новую жизнь. Через некоторое время они взяли под опеку второго ребенка, пятилетнюю девочку, и стали отмечать, что поведение Абигейл изменилось. Она стала молчаливой, ушла в себя, появились вспышки ярости. При этих вспышках ярости в доме отмечались аномальности с электричеством. То свет начинал мигать, то телевизор включался, потом сам выключался. Один раз, после особенно неприятной ссоры с приемной матерью, загорелась микроволновая печь.