– Я боюсь встречи твоей матери с Филиппом, – проговорила Лаура, когда они готовы были сойти к обеду. – Если она отнесется к мальчику холодно, он сразу почувствует это, я заметила – он очень чуток. Обратил ли ты внимание, как он боится всего грубого и неприятного?
– Не тревожься заранее, моя дорогая, – успокаивал жену мистер Эйнсворт. – Предоставь мальчику самому найти путь к ее сердцу – он так мил. Может быть, когда матушка увидит его, и она заметит сходство мальчика с моим братом, когда тот был ребенком. Этим летом, бывало, когда мы гуляли с Филиппом по полям и лесам, я часто чувствовал себя вновь ребенком, до того живо переносил он меня в пору нашего счастливого детства. Ты знаешь, брат Филипп был для матери совершенством, а я – я всегда был в чем-нибудь виноват. – И мистер Эйнсворт вздохнул, вспоминая о случаях несправедливости, которые он простил, но не забыл.
Мадам Эйнсворт в одном из самых богатых своих платьев, украшенном невероятным количеством драгоценностей, нетерпеливо ходила по гостиной в ожидании обеда.
«Если Люсиль обедает с нами, то и этот найденыш будет тоже обедать здесь, – сердито думала она. – Я не могу и намекнуть Лауре, что он должен есть отдельно, а у него, вероятно, ужасные манеры».
Когда мистер и миссис Эйнсворт, по обе стороны от Филиппа, вошли в гостиную, их ждал весьма холодный прием. Старая леди погрузилась в свое кресло и сидела с видом оскорбленной королевы; лицо ее было сурово, глаза сверкали, как стальные иглы. Она позволила сыну поцеловать себя и, подставив щеку невестке, холодно проговорила:
– Как вы поживаете, Лаура?
Мистер Эйнсворт, вспыхнув, дрожащим голосом проговорил:
– Матушка, вот наш приемный сын, другой Филипп. Надеюсь, вы полюбите его. Милый мой мальчик, эта дама – моя мать, я уверен, ты полюбишь ее, как любишь нас.
Филипп тотчас же с готовностью двинулся вперед и протянул руку с приветливой улыбкой.
Филипп уходил от всех, ложился где-нибудь под деревом и плакал.
Мадам Эйнсворт поднесла к глазам лорнет и устремила на мальчика неласковый пристальный взгляд, затем, протянув кончики пальцев, резко проговорила:
– Итак, это новый член вашей семьи? Где же сходство, о котором столько трубили? Этот мальчик очень смугл, а мой внук был блондин.
Филипп отпрянул назад, словно ужаленный, он почувствовал в старой леди врага. Он был удивлен и огорчен. Миссис Эйнсворт ласково обняла его и сказала:
– Пойдем, милый, посмотрим картины, пока твой папа побеседует с мадам Эйнсворт. Вот, – продолжала она тихо, останавливаясь перед портретом молодого человека в офицерской форме, – это брат твоего папы, погибший на войне. Папа находит, что ты похож на него, когда тот был ребенком; он много рассказывал мне об этом еще до того, как я увидела тебя.
Шесть месяцев, за которые Филипп Туанетты превратился в Филиппа Эйнсворта, довольно сильно изменили его. Горе, пережитое им, и новая жизнь, и обстановка, к которой пришлось привыкать, – все это нелегко далось мальчику. Детская округлость совсем исчезла с его лица, он вытянулся и похудел, а от долгого пребывания на горном воздухе его щеки загорели. Теперь это был красивый, мужественный мальчик, иногда застенчивый, но всегда изящный и вежливый.
Сказать, что Филипп никогда не жалел о своей прежней жизни, было бы неправдой. Временами в течение этого дивного лета на него находила тоска, и он с грустью вспоминал о своей мамочке и об их старом саде, тосковал по Дее, Селине и даже Лилибелю. Иногда ему недоставало его любимца Майора и мелодичных песен Певца, часто казалось, что в густом северном лесу он слышит нежное «чик-чирик, чик-чирик». Тогда он уходил от всех, ложился где-нибудь под деревом и плакал. В такие минуты его всегда утешали «дети» отца Жозефа.
– Мы скоро вернемся домой, – говорил им Филипп с уверенностью. – Приедет отец Жозеф. Наступит весна, и мы будем опять дышать сладким запахом жасмина и олив! – Но никому больше, кроме «детей», не высказывал он своих жалоб и надежд; он казался всегда весел и спокоен, всегда был чем-нибудь занят.
Миссис Эйнсворт и Филипп продолжали разглядывать картины, когда в зал вошла маленькая наследница с гувернанткой. Филипп взглянул на девочку, и ему вспомнилась большая кукла, которую он видел под Рождество в окне магазина. Девочка была в белом шелковом платье, отделанном тонкими дорогими кружевами. Как на кукле, на ней были голубые шелковые чулки и изящные маленькие туфельки, с узенькими ремешками вокруг ноги. В одной ручке она держала букет и, церемонно поздоровавшись с дядей и теткой, подошла к Филиппу и, протянув ему кончики пальчиков, точно как бабушка, проговорила:
– Как вы поживаете? Очень рада видеть вас!
Затем она отошла и оглядела его с ног до головы.
Эта сцена мало смутила, а скорее рассмешила Филиппа. Ему казалось, что большая кукла сошла с витрины магазина и пропищала: «Как вы поживаете». И он начал весело болтать с ней, пока мадам Эйнсворт не рассадила их по разные стороны стола.
Для Филиппа выглядело забавным, что важная, красивая дама, сидевшая возле девочки, относится к ней с таким уважением, что позади нее стоит Елена в белом чепце и что статный дворецкий в ливрее сгибается перед девочкой чуть ли не вдвое.
Мистер и миссис Эйнсворт жили все лето в аристократических отелях, и Филипп привык к прислуге и ко всевозможным церемониям, но он никогда не видал ничего подобного этому обеду. Он едва успевал есть – так был поглощен своими наблюдениями. Когда дворецкий менял его тарелки, он громко благодарил и смотрел на него с улыбкой, как на старого друга, и дворецкий, старавшийся иметь вид истукана, думал про себя: «Славный малыш! Я бы улыбнулся ему в ответ, если бы только посмел!» Но Филипп и так чувствовал какую-то близость между ними. Дворецкий так понравился ему, что он хотел чем-нибудь выразить свою симпатию и начал помогать при замене тарелок, но мадам Эйнсворт строго посмотрела на него, а красивая дама, сидевшая возле Люсиль, нахмурилась, и даже его отец и мама не скрывали неудовольствия. Филипп же хотел только услужить, но, может быть, это было неприличным на таком важном обеде? И он раздумывал, каждый ли день здесь так обедают и как должен уставать дворецкий, меняя столько тарелок. Он очень обрадовался, когда обед, наконец, окончился и они опять очутились в гостиной. Он вспомнил «детей», оставленных у себя в комнатке, и раздумывал, пожелает ли медноволосая девочка увидеть их; хотя она казалась совсем куклой, но он был уверен, что ей понравятся «дети» отца Жозефа. Поэтому, улучив минуту, когда старшие занялись рассматриванием эскизов господина Эйнсворта, он подошел к Люсиль и спросил ее, не хочет ли она посмотреть «детей» отца Жозефа.
– Детей! – воскликнула Люсиль, подняв высоко голову и глядя на него с холодным удивлением. – Где они?
– Они в моей комнате, в клетке.
– В клетке?! Что это значит? Кто они?
– Это маленькие белые мышки, милые мышки.
– Мыши, маленькие мыши! Ай, ай! – и она пронзительно закричала, поджав под себя ножки в голубых чулках: – Мыши! Ай, где?
– Что такое, дорогая? Чего ты испугалась? Как она побледнела! Скорей, мадемуазель, скорей принесите туалетный уксус! – вскричала мадам Эйнсворт.
– О, бабушка, он говорит, что они у него в комнате, подумайте только – мыши в комнате! И он хочет принести их сюда! Не позволяйте ему этого!
– Нет, нет, моя дорогая, он не принесет. Эдуард, уведи мальчика: он смертельно напугал Люсиль.
Мистер и миссис Эйнсворт задыхались от смеха, а Филипп так и не понял, что случилось и почему его так поспешно уводят из комнаты.
Глава XIX«Квазимодо» – ключ к отгадке
Через несколько дней после возвращения в Нью-Йорк мистер Эйнсворт был очень занят в своей мастерской, заканчивая картину для выставки в Академии. Сюжетом картины были Филипп и Дея; они стояли как живые и были очаровательны.
Он считал картину удачнее всего, что до сих пор написал, и ему очень хотелось услышать мнение знатока. Вдруг дверь распахнулась, и вошел тот, кого он больше всего хотел видеть. Это был высокий смуглый мужчина, говоривший с сильным иностранным акцентом.
Мистер Эйнсворт, повернувшись в кресле и держа в одной руке кисть, другую радушно протянул гостю.
– О, Детрава! Это вы? Самый желанный для меня гость! Садитесь и скажите, что вы думаете об этом!
– Посмотрим, посмотрим, мой друг! Вещь хорошая, как вижу! – И гость, положив шляпу и папку на стол, перегнулся через плечо художника и устремился к картине. – Превосходно, мой друг, превосходно! – горячо проговорил он. – Удивительный размах! И сколько чувства! Какая естественность поз и какие мягкие, красивые и сильные тона. Интересные малютки: они так живописны! Где вы их откопали?
– В этом Эльдорадо художников – в Новом Орлеане.
– Вы, кажется, провели там всю зиму?
– Да, я поехал туда на месяц, а пробыл полгода.
– Так вам там понравилось?
– О, очень! Старинный город, сонный и скучный, но с изобилием красок, и для художника – материал без конца.
– Я давно собираюсь туда. У меня там даже есть дело – мне принадлежит в Новом Орлеане поместье. Один из моих родственников переселился туда много лет назад и весьма разбогател, но большую часть состояния потерял во время войны. У него не осталось наследников, и теперь все перешло ко мне. Мне никак не удается продать это поместье – от него больше хлопот, чем прибыли. Все же думаю побывать там когда-нибудь и увидеть свои владения.
– Я бы на вашем месте давно побывал там, – заметил мистер Эйнсворт. – Вам понравится Новый Орлеан. Это рай для художников по сравнению с торгашескими городами севера.
– Ну, что ж интересного откопали вы в этом раю? Говорят, там каждый находит какую-нибудь диковинку!
– Да, там много старинных испанских и французских вещей, заслуживающих внимания. И я привез оттуда вот этот комод и кресло. Чудесны, не правда ли? Но что любопытно, вот этот образчик редкой скульптуры.