– Очень скоро! – повторил Филипп в отчаянии. – Они приедут взять меня отсюда! – И, отклонившись на подушку, он залился слезами: – Они приедут за мной, они возьмут меня!
– Они приезжают, потому что любят тебя, – мягко ответил отец Жозеф.
– Они хотят видеть тебя, потому что ты болен; не тревожься, постарайся быть спокойнее, – уговаривала его Дея. – Никто не возьмет тебя отсюда. Ты навсегда останешься со мной и с папа!
– Они возьмут меня! О, Дея, я не могу ехать с ними! Я не хочу ехать с ними!
– Дитя мое, мой милый мальчик, они совсем не думают брать тебя, – говорил отец Жозеф, расстроенный слезами Филиппа.
Всю ночь Филипп был возбужден и беспокоен. Доктор нахмурился, осмотрев его, и настойчиво повторял:
– Больной сейчас в таком состоянии, что ему необходимы покой и сон. Дайте ему успокоительных капель и постарайтесь, чтобы он поскорее уснул.
Дея и Селина употребили все усилия, чтобы утешить и успокоить мальчика, но он лежал с широко раскрытыми блестящими глазами, и лихорадочный румянец опять горел на его щеках.
Около полуночи он попросил положить его у открытого окна и начал всматриваться и вслушиваться в темноту, как бы ожидая чего-то. Была томительная, знойная ночь, но, несмотря на раскрытые окна, прохлады не чувствовалось. Временами Филипп вздыхал и беспокойно переворачивался. Селина нежно обмахивала его, а Дея старалась усыпить его тихой, монотонной речью. Но все было напрасно. Широко раскрытые блестящие глаза продолжали всматриваться в глубину сада или вверх, в синее небо, сверкавшее мириадами звезд. Вдруг все озарилось бледным розовым светом, белые цветы вырисовывались яснее, а высокие головки восточных лилий приобрели нежный палевый цвет, листья вздрогнули и стряхнули с себя кристальные капли, птицы зачирикали и начали перекликаться среди влажной листвы, а восток окрасился бледно-розовой зарей.
– Светает, – тихо сказал Филипп, – я не спал всю ночь. Скоро солнце взойдет, как тогда, когда мамочка, бывало, будила меня, чтобы идти к отцу Жозефу…
– Тише, Филипп, тише, постарайся уснуть, – шептала Дея.
С минуту стояла тишина. Вдруг Филипп вскочил, еще шире раскрыв блестящие глаза, и на губах засияла радостная улыбка.
– Дея, ты слышишь его?
– Кого, Филипп? Что ты слышишь? – спросила Дея в страхе.
– Певец… он прилетел, я слышу его! Он там, высоко, заливается-поет! – Мальчик поднял слабую руку к небу, на котором гасли звезды в розовом утреннем свете.
Дея и Селина стали вслушиваться и услышали в отдалении нежную песню, все приближавшуюся, – радостную утреннюю песнь птички.
Филипп, подавшись вперед, издал слабый, нежный свист, который птичка, видимо, узнала, так как мгновенно опустилась на розовый куст у окна и, прыгая с ветки на ветку, продолжала заливаться звонкой ликующей трелью.
– Это Певец, Дея! – говорил восторженно Филипп. – Он вернулся. Теперь я скоро выздоровлю и буду опять Филиппом Туанетты.
В эту минуту лучи восходящего солнца пробились сквозь зелень. Филипп положил голову на подушку и улыбнулся довольной, счастливой улыбкой. Потом длинные ресницы его опустились, и он крепко заснул. Птичка продолжала весело петь, сидя на розовом кусте.
Спустя несколько дней, когда мадам Эйнсворт с сыном приехали в Новый Орлеан, Филиппу было много лучше, и он почти смирился с предстоящей встречей. Он ждал их, спокойный, с улыбкой, сидя у своего любимого окна и сжимая слабой рукой руку Деи, словно искал поддержки и силы у своего верного друга. В комнате больше никого не было. Вошла мадам Эйнсворт, на ее лице отразились нежность и раскаяние. Она прижала к сердцу своего внука, и все страхи Филиппа исчезли. Он обнял бабушку и прошептал:
– Бабушка, я люблю вас и никогда больше не причиню вам горя…
Мадам Эйнсворт прижала к сердцу своего внука, и все страхи Филиппа исчезли.
Этой коротенькой фразы было вполне достаточно, чтобы смягчить самое суровое сердце, и с этих пор между бабушкой и внуком царствовало полное согласие.
– Отец Жозеф говорит, что вы не увезете меня сейчас? – сказал Филипп, когда оба они несколько успокоились.
– Мой дорогой, ты останешься здесь, сколько захочешь, и даже навсегда, если пожелаешь. С этой минуты я буду жить только для твоего счастья.
Через несколько дней после приезда Эйнсвортов отец Жозеф, зайдя к ним, застал мирную семейную сцену. Филипп лежал в кресле под своим любимым деревом, бабушка сидела рядом, обмахивая его веером, а Дея, сидя на низеньком стуле, читала вслух, Гомо безмятежно растянулся у ее ног. Мистер Эйнсворт и мистер Детрава ходили взад и вперед по аллее роз, оживленно беседуя об искусстве. Маленькая клетка с «детьми» висела на ветке душистой оливы. Селина сидела на ступеньках террасы и шила, а возле нее, свернувшись клубочком, громко храпел Лилибель.
Дея первая увидела отца Жозефа, отложила книгу и придвинула кресло к их маленькому кружку.
– Нет, нет, дитя мое, я не могу остаться. Меня ждет работа, которую я должен непременно окончить. Я вижу, что у вас все идет на лад! Этого довольно для меня.
Подойдя к клетке с «детьми», которые весело играли, отец Жозеф задумчиво смотрел на них несколько минут, затем произнес с некоторым замешательством:
– Дитя мое, если для тебя это не очень большое лишение, если ты можешь расстаться с ними, мне бы хотелось взять сегодня «детей» домой. Ты сможешь забрать их, когда угодно, но сегодня… сегодня… видя вас всех такими счастливыми, я чувствую себя особенно одиноким. – И с тихим вздохом обвязав клетку платком, он простился и скрылся в сумерках.
Поздно ночью, проходя мимо домика отца Жозефа, каждый мог услышать нежную, грустную мелодию старинного вальса, которую отец Жозеф выводил на своей флейте.
Глава XXXVIIЧто было через несколько лет
Надеюсь, что мои юные читатели не сочтут лишним, если я расскажу им о том, что происходило в гостиной мадам Эйнсворт через несколько лет после ее примирения с внуком.
Залитый светом, против большого окна стоял мольберт, на который только что поставили картину. Сюжет ее был очень прост, но она производила сильное впечатление. На заднем плане полотна виднелся старый сад, а в центре девушка в белом платье и венком на голове, медленно спускалась по залитой солнцем тропинке.
Эту картину внимательно рассматривали мадам Эйнсворт, важная и статная, как всегда, но с кротким выражением лица. Рядом с ней стояла высокая, стройная девушка с великолепными рыжевато-каштановыми волосами и нежным румянцем на щеках. Ее нельзя было назвать красивой, но она была очень эффектна и представляла резкий контраст с другой молодой девушкой, прелестной, и очень застенчивой, которая, приподняв свое нежное, изящное личико, с восторгом глядела на картину.
– Дея, уж конечно, не найдет тут ни малейшего недостатка; она умеет только восхищаться, – сказала высокая девушка несколько искусственным тоном и с заметным французским акцентом. – Да и вы, бабушка, в этом отношении очень похожи на нее. Можно сказать заранее, что вы признаете совершенством все, что бы ни сделал кузен Филипп. Впрочем, и по-моему картина мила, очень мила. Художники на выставке так расхваливали ее.
– Еще до того, как Филипп закончил картину, папа́ говорил, что она необыкновенно хороша для молодого художника. Он писал ее, когда был у нас прошлой зимой, – прервала ее Дея своим серьезным мелодичным голосом, не изменившимся с детства.
– Я нисколько не удивляюсь, что картина нравится вам, Дея, – сказала Люсиль, – читатель уже, конечно, узнал ее. – Филипп изобразил вас настоящим ангелом.
– О, я не считаю это портретом, – возразила Дея, и нежный румянец показался у нее на щеках. – Положим, я по просьбе Филиппа позировала для картины, но он так идеализировал меня, что теперь трудно даже заметить сходство.
– Вы ошибаетесь, моя дорогая, – сказала, ласково взглянув на нее, мадам Эйнсворт. – Сходство, напротив, замечательное.
– Конечно, сходство очень выгодное для Деи, – с легкой насмешкой проговорила Люсиль, – а бабушка, как я вижу, очень пристрастна к модели.
– Мне кажется, моя милая, – несколько сухо сказала мадам Эйнсворт, – что ты не ценишь, как бы следовало, талант Филиппа.
– Очень ценю, могу вас уверить, бабушка. Я нахожусь в постоянном восхищении. С самого приезда я только и слышу всевозможные восхваления этому удивительному юноше. И старый, и малый в этом доме без конца твердят: «Филипп! Филипп! Филипп!» А Бассет относится к нему с таким обожанием, что, право, стоило приехать из Парижа только для того, чтобы взглянуть на это.
– Да, все любят Филиппа, – сказала Дея. – А как привязался к нему папа́! Никто, кроме Филиппа, не мог бы уговорить его отпускать меня каждую осень на месяц к мадам Эйнсворт. И папа́ так жалеет, что редко видится с ним. Он надеется, что когда Филипп закончит свое обучение в колледже, то будет проводить у нас каждый год всю зиму, а не один только месяц.
– Вы забываете, что он необходим для моего счастья, Дея, – с ласковым упреком возразила мадам Эйнсворт. – Он такой любящий, такой внимательный… Нет, я не могу надолго расставаться с ним!
– А вы забываете своего другого внука и внучку, бабушка, – смеясь, сказала Люсиль. – Я, наконец, начинаю ревновать. Положим, я очень люблю Филиппа, и он необыкновенно мил со мной, особенно принимая во внимание, как отвратительно обращалась с ним я сама, когда была избалованной, тщеславной дурочкой…
В это мгновение дверь распахнулась, и вошел Филипп, возбужденный и красный. В руках у него была газета, и его лицо сияло восторгом.
– Взгляните, бабушка, смотри, Дея, слушайте, кузина Люсиль, что пишут о моей картине. Дядя Эдуард возмущался, что она плохо повешена, но ее заметили и вот что пишут: «№ 270. Повешена слишком высоко, что не делает чести администрации выставки…» и так далее. «Полная глубокого чувства картина живо передает настроение художника, а по правильности рисунка, колоритности и силе письма напоминает работы наших лучших мастеров. Мы слышали, что художнику всего восемнадцать лет».