Он надолго задумался, а потом вдруг сказал совершенно неожиданное:
– Пройти все это. Ведь тут стольким людям надо на хлеб зарабатывать, и каждый из них норовит как можно больше в тебя своего впихнуть, чтобы доказать свою необходимость в Центре. От этого просто дуреешь. И полет в космос становится освобождением от этой пытки…
Тогда я не понял его странного ответа. А вот теперь начал ощущать все это на собственной шкуре. Мучительная пытка, не сравнимая ни с какими физическими нагрузками и испытаниями.
Хотя я ни с кем из коллег не делился своими сокровенными переживаниями, но, похоже, они тоже испытывали нечто подобное. Во всяком случае, мы несколько раз всем нашим небольшим коллективом обращались к руководству ЦПК с просьбой изменить наш учебный план. Убрать или сократить до ознакомительного объема специальные, технические дисциплины и дать нам больше практических занятий на макетах станции и корабля, а также освободить хотя бы день для своих профессиональных занятий. Нас внимательно выслушивали, кивали в ответ, что-то и впрямь менялось. Но все равно я очень хорошо помню, что до последнего дня продолжался этот суровый, невидимый бой за сохранение себя как личности со своими взглядами на все происходящее в этом необычном мире, как профессионала-журналиста, готовящегося в космическую экспедицию с особой, гуманитарной миссией. Но даже не это оказалось самым трудным в долгом «космическом» пути. О нем чуть позже.
Вообще, я могу представить ощущения местных преподавателей, в основном военных, от соприкосновения с вольными журналистами. И немного посочувствовать им. Ведь они-то привыкли иметь дело с военными летчиками, инженерами закрытых КБ да немногими врачами, которые попадали сюда по своей профессиональной принадлежности к космическим проблемам и были, прямо скажем, людьми подневольными. Мы же – совершенно иное дело. Во-первых, чтобы попасть сюда впервые в истории нашей страны мы прошли открытый всесоюзный конкурс. Во-вторых, были ужасно далеки от техники и любой математики. В-третьих, как я уже говорил, привыкли к довольно-таки вольному существованию.
Наша разношерстная компания, несомненно, привлекала к себе особое внимание и вызывала противоречивые эмоции, поскольку мы вносили в устоявшуюся годами и десятилетиями размеренную и закрытую жизнь военной организации мало знакомые ей элементы свободной, независимой жизни. Я бы сказал, что мы стали проводниками вовсю бушевавшей снаружи демократии в этот особый военно-космический мир. И, как эта самая демократия несла обществу массу хорошего и не очень хорошего, так же, думаю, и мы не всегда представали в глазах местных обитателей в лучшем свете и являлись для них безоговорочным примером.
Как во всякой военной организации, в Звездном городке все было расписано натурально по минутам. Начало первой лекции в 9.00 – и преподаватель появлялся в учебном классе именно в это время. В крайнем случае, – чуть раньше. Но наша гражданская компания не привыкла жить в таких строгих рамках, и если поначалу графики еще как-то выдерживались, то постепенно – то там, то здесь – начинались сбои. Наши лекторы сносили подобное стойко. Во всяком случае, не припоминаю ни одного упрека по этому поводу. Я очень переживал любое опоздание, поскольку считал, что доставляю этим военному человеку особые переживания. И вот, как-то спешим мы с киевлянином Юрой Крикуном в очередной раз на лекцию. Опаздываем, естественно. Подходим к лестнице, и я бегом бросаюсь вверх, на четвертый этаж.
– Подожди, – осаживает меня Юра, при этом явно не смертельно задыхается от усилий, – куда так гонишь?
– Да ведь опаздываем… Уже минут пять с начала занятия прошло. Неудобно перед преподавателем.
– Ничего, пусть привыкают…
Привыкать приходилось всем: им – к нашему поведению и чуть ли не нулевой технической подготовке, нам – к местным порядкам и требованиям учебного плана. Худо-бедно, но мучительный процесс этот не стоял на месте.
Однако случались вещи, к которым привыкнуть было невозможно. Они обрушивались подобно снегу среди теплого лета и вносили невообразимое смятение в сознание. И заставляли всерьез задумываться о целесообразности дальнейшего пребывания в Звездном.
Получилось так, что практически одновременно с моим переездом в Центр подготовки космонавтов моя жена отправилась на длительную стажировку в Англию, которая должна была продлиться почти год. Перспектива столь длительной разлуки вносила, конечно, определенную нервозность в первые, и без того тяжелые, недели вхождения в ритм учебной космической жизни. Да еще постоянные проблемы со связью: ни туда, ни оттуда невозможно было позвонить близкому, но находящемуся очень далеко, в другом мире, человеку – услышать ее голос, перекинуться хотя бы парой слов. Потому мы решили, что через месяц-полтора я ненадолго приеду в Лондон, тем более что на грядущие ноябрьские праздники выпадала чуть ли не целая свободная неделя…
Эту поездку я, естественно, собирался использовать и для журналистских целей – потому через знакомых была договоренность с известной в Англии газетой «Гардиан» об официальном приглашении редакции посетить Лондон, подготовить для них статью об одной из актуальных проблем Дальнего Востока. Речь шла о ситуации с Южными Курилами и отношении жителей островов и самой Японии к будущему этих спорных территорий – буквально накануне начала занятий в Звездном городке мне посчастливилось побывать и на этих наших островах, и на японском острове Хоккайдо. Одновременно я планировал провести широкую кампанию по привлечению средств массовой информации других стран к первому полету журналиста в космос. Тем более, что за несколько дней до получения английской визы ко мне обратились старые знакомые из японской газеты «Хоккайдо симбун» с предложением начать через их газету открытую переписку с японским ученым, готовящимся в США к полету на американском шаттле. Это была потрясающая возможность расширения моей идеи об осмыслении выхода человечества за пределы Земли – я прекрасно понимал, что для ее реализации меня одного не хватит и нужно опираться на опыт, взгляды, чувства других людей. И на следующий же день после их предложения мое письмо японскому коллеге, кандидату в космонавты на другом конце планеты, было готово.
Задержка приглашения из «Гардиан» и получение английской визы изрядно помотали нервы, но, в конце концов, буквально за два дня до вылета, авиабилет до Лондона на 10 ноября 1990 года был у меня в кармане. Несмотря на все свое свободолюбие и независимость во всем, я прекрасно понимал, что нахожусь сейчас на особом положении и потому приложил все усилия, чтобы официально оформить свое довольно длительное отсутствие на занятиях в Звездном. В бестолковой предпраздничной суете с огромным трудом разыскал нашего журналистского босса, Владимира Губарева, и неожиданно легко получил от него «добро» на отъезд. Гораздо сложнее было в Центре. Начальника подготовки генерала Шаталова и командира отряда космонавта Волкова не оказалось в городке, и по неукоснительно соблюдающейся тут субординации я обратился со своей просьбой к его заместителю, космонавту Анатолию Березовому. Написал длинное заявление с изложением сути обращения и планируемого отсутствия. Тот принял мое заявление, пообещал передать его начальству и пожелал счастливого пути…
Надо же было такому случиться, что возвращался я из Лондона в Звездный в тот самый день, когда с советского космодрома Байконур, на советской ракете «Союз» стартовал в космос японский журналист – 47-летний репортер из частной телекомпании Ти-Би-Эс Тояхиро Акияма. Не знаю, как у других, но у меня состояние было гнуснейшее. От бессилия перед тупой и глупой несправедливостью, которая была допущена не ко мне лично, нет! – ко всем советским журналистам, ко всем нашим людям – этим нагло, цинично проданным полетом. Господи, сколь наивен я был тогда в своем возмущении поведением государства в отношении к своим гражданам. Какие это были еще цветочки по сравнению с теми ягодками, которые ждали страну через несколько лет!
Но в то время происшедшее сильно шокировало. Я не могу сказать, что для меня все рухнуло, но предстоящий наш полет и оставшаяся подготовка к нему уже не вызывали былого энтузиазма, острого желания пойти на все и пережить любые трудности на ожидающем меня пути. Это был если не удар по голове, то плевок в лицо – точно. От физической боли можно было отвлечься, забыть ее. В конце концов, она проходит, а вот моральное унижение не сотрешь никакими способами – с ним надо жить. Тошно было думать о занятиях в Звездном. Зачем? Кому теперь нужен наш полет, когда утрачен такой важный приоритет? Стоит ли напрасно терять время и продолжать засорять голову бессмысленными техническими знаниями? Какое я вообще имею право впустую тратить народные деньги, есть балыки и шоколад в то время, когда половина страны по-настоящему голодает?
Во власти этих тяжелых мыслей и трудных вопросов приехал я в ЦПК после почти трехнедельного отсутствия. Я рассчитывал найти поддержку своим сомнениям среди коллег-журналистов и, быть может, даже среди преподавателей. Но неожиданно обнаружил нечто совсем иное. Во всяком случае, среди коллег-журналистов. Мои собратья по перу были целиком погружены в процесс постижения сложнейших космических наук, подготовки к близящимся первым экзаменам и зачетам, получения удовольствия от удобной и комфортной жизни в Звездном городке.
– Да, японец полетел. Это, конечно, неприятно, но не смертельно. Наша-то жизнь продолжается, и нам надо готовиться к своему полету, который обязательно состоится…
Так или примерно так думало большинство из них. Пожалуй, только киевлянин Юра Крикун испытывал похожие на мои эмоции. Он на чем свет стоит клял наше дорогое государство, всерьез говорил об отъезде из Звездного и даже почему-то высказал удивление моим возвращением из Англии.
На следующий день меня вдруг срочно пригласили к начальству. Как выяснилось, для разбирательства по поводу длительного отсутствия на занятиях. В присутствии командира отряда космонавтов Александра Волкова начальник Центра подготовки, генерал Владимир Шаталов сразу начал с обвинений: дескать, это небывалый случай, чтобы кто-то отлучился с подготовки на такой срок без получения личного разрешения командира. Вопиющий случай, требующий немедленного отчисления из ЦПК. Все мои веские аргументы – о разрешении на отъезд нашего журналистского руководства, о невозможности найти накануне отлета кого-либо из главных людей в Звездном, об оставленном обстоятельном заявлении, о профессиональном характере поездки – он будто не замечал. И продолжал гнуть свою линию. Я все никак не мог понять истинную причину его возмущения, пока, наконец, он сам не начал говорить открытым текстом: