— А почему вы заболели старостью, как вы полагаете?
— Закон природы! — сказал я. — У нас стареют все. По словам поэта: “В этой жизни все проходит, в том числе и жизнь сама”. Естественное накопление ошибок. Вселенский рост энтропии.
К моему удивлению и удовольствию, Граве не согласился.
— Мы в Звездном Шаре не считаем рост энтропии таким уж повсеместно обязательным. Когда возникают звезды, планеты и горы, местная энтропия уменьшается. Жизнь также преодоление энтропии. Вопрос в том, почему преодоление сменяется капитуляцией. Конкретная причина должна быть. Разная у разных звездных рас. Какая именно у твоих земляков? — вот что нам важно выяснить.
Я сказал, что наши земные ученые называют двести причин старения. Но мне лично представляется самой правдоподобной двести первая — вытекающая из дарвинизма. Жизнь на нашей планете развивалась в жестокой борьбе за существование, и тут роль играл высокий темп развития, а для высокого темпа полезна была частая смена поколений. И природа спешила убрать родителей, выключала их из жизни, чтобы поскорее освободить сцену для детей.
— И известен орган выключения жизни?
— Нет, я только предполагаю, что он имеется…
— Но какие‑нибудь переключатели есть у тебя в организме? Вот, например, ты рос в детстве, а потом прекратил расти.
— Вот именно этот выключатель известен, — сказал я. — Это гипофиз — железа, управляющая другими железами. Когда она больна, получаются коротконогие карлики или тощие гиганты. А при ее атрофии бывает что‑то вроде ранней дряхлости.
Лейб–змей извлек из своей памяти сведения:
— Гипофиз — железа под нижними отделами мозга. Размер около полутора сантиметров, связана густой нервной сетью с соседним бугром мозга.
— Он называется гипоталамус, — сказал я. — Припоминаю. Это как будто бы центр, управляющий температурой, кислотностью и еще эмоциями — горем и радостью.
— А горе и радость у вас не влияют на старость?
— Горе старит человека — так говорят.
— Пожалуй, здесь и надо искать, — решил Граве. — Запоминай, ису–врач. Твоя цель — разобраться в узле гипофиз–гипоталамус. Записал в памяти? Теперь давай наметим маршрут.
Это было уже в самые последние дни обучения. Затем мой лейб–ангел куда‑то уехал, сдал там экзамен по “я–ведению”, а когда вернулся, Граве сказал: “Завтра приступим к операции”.
Завтра операция! Помню наш прощальный ужин, если можно назвать ужином одновременное питание человека и машины. Я сидел за столом, ковыряя синтетические блюда, не очень похожие на земные кушанья, и запивал все это напитком, совсем похожим на водку (поскольку этиловый спирт на всех планетах одинаков). А змей, навернув кольца на хвост, заряжал свои блоки один за другим. Металлическое лицо его не выражало ничего, но в голосе — я уже научился различать оттенки — чувствовалось удовлетворение.
— Приятно заряжаться? — спросил я.
— Да, у нас положительная реакция на питание. Все ису запрограммированы так. А вы, есу, иначе?
— Пожалуй, и мы так запрограммированы. Грешен, люблю поесть. И у меня положительная реакция на бутерброд с икрой.
— Экстремально положительная? — Он изучал меня до последней минуты.
— Нет, ису, не наивысшая. Для нас, людей, есть вещи поважнее еды. Мы запрограммированы так, что дорога к цели для нас приятнее цели. Есть приятно, но добывать пищу интереснее — ловить, находить, делать своими руками. Пожалуй, самое приятное побеждать — зверя, противника, самого себя, даль, высоту, неведомое, неподатливое. И чем труднее, тем радостнее победа. Так в работе, так в борьбе и так же в любви.
— А что такое любовь? Объясни, Человек.
Немножко пьяноват я был, должно быть, иначе не пробовал бы рассказать машине про любовь.
— Представь себе, ису, радостное волнение, высочайшее напряжение души, зарядку на полную мощность. Чувствуешь в себе силы сказочные, таланты небывалые. Не идешь, а паришь, горы тебе по колено, розовые облака по плечи. Все краски звучнее, все ароматы полнее, все звуки мелодичнее. В ушах хоралы, чуть–чуть кружится голова…
— Типичная картина психического расстройства. Несоответствие между внешним миром и его отражением. Фотография с передержкой. — Это Гилик высунулся из кармана, чтобы вставить свое слово.
— Продолжай, Человек, — сказал змей.
— Я могу продолжать сто лет, но ничего не объясню вам, металлическим. Слепому нельзя растолковать, что такое радуга. У нас громадные здания заполнены книгами о любви, и все они ничего не объясняют, только вызывают резонанс. Вот и я, читая о любви, вспоминаю свое: ранний летний рассвет, белесую полоску тумана — невесомое одеяло луга, и невнятные тени кустов, и бледное лицо девушки, такое доверчивое, такое успокоенное. И в груди столько острой нежности, столько бережливой жалости. Дыхание придерживаешь, чтобы ее не расплескать. Это у меня было, в моей молодости. А тебе вспомнить нечего. Для тебя любовь только слово. Сочетание звуков: “бо–бо–бовь”, “блям–блям”.
— Это ради любви ты хочешь стать молодым, Человек?
До чего же приятно копаться в самом себе! И еще приятнее, что кого‑то интересует это копание.
— Нет, ису, не для любви. Точнее, не только для любви. Главное — то, о чем я говорил в первый день: главное — перспектива. Хочется, чтобы вершина была впереди, а не позади, чтобы мое будущее было длиннее прошлого. В юности жизнь кажется бесконечной. Мечтаешь обо всем, берешься за все, воображаешь, что успеешь все. Я хотел быть ученым, токарем, летчиком, инженером, астрономом, атомщиком, кем угодно — смотри каталог профессий. Стал выбирать, узнал, что выбор — это отказ, отказ от всего во имя одного. Решил: буду писателем, опишу хотя бы ученых, токарей, летчиков и так далее. И опять узнал, что выбор темы — это отказ от всех остальных. Остановился на науке, захотел писать “Книгу обо всем” — о галактиках, микробах, электронах, слонах, амебах, предках, потомках. Но и этого не успею. Теперь собираю материал для одной подтемы — для книги о вашем шаровом скоплении. Увы, и тут миллион солнц, десять миллионов планет. А голова уже трезвая и понимает простую арифметику: на знакомство с планетой, самое поверхностное, не меньше месяца. Сколько месяцев в моей жизни? Сто? Полтораста?
— Значит, время — главное для тебя в молодости?
— Время и силы, дорогой ису. Пойми всю несправедливость старости: у меня времени меньше, а КПД ниже. На каждый час полновесной работы я должен копить силы два часа. Прибыв на новую планету, с чего начинаю? Ищу, где бы прилечь. Сил должен набраться для новых впечатлений. Набрал, записал, что делаю. Ищу, где бы прилечь. Силы надо накопить для завтрашних впечатлений. В старости жизнь сводится к самосбережению — вот что наисквернейшее. А это так неинтересно и бесперспективно — заботиться о себе.
Тут, выдернув все штепселя из розеток, мой змей вытянулся, как на параде.
— Я рад, что мне поручено чинить тебя, Человек. Твои мечты заслуживают одобрения.
Гилик опять высунулся из кармана:
— Неудивительно, ису. Ведь ты запрограммирован на одобрение. У тебя огромнейший блок одобрения, уважения, почтения, преклонения, поклонения и умиления. Без того блока ты был бы вдвое короче и вдвое логичнее.
— Возможно, — ответил змей с достоинством. — Тебе этого не понять. В таких тщедушных машинах нет места для высших эмоций.
— Завтра ты будешь мельче меня, — отпарировал бесенок и скрылся в кармане, довольный, что последнее слово осталось за ним.
— Можешь начинать свою “Книгу обо всем”, — продолжал змей, все так же торжественно вытянувшись. — Обещаю тебе: в порошок разотрусь, но молодость у тебя будет.
А назавтра и началась операция — то самое измельчение, на которое намекал Гилик. В шаровом эту операцию называют “шшаркхр”. За неудобопроизносимостью такого слова я предлагаю термин “миллитация” в смысле деление на тысячу, взятие одной тысячной.
Принцип миллитации таков: во время атомной копировки предмета воспроизводится не каждый атом, а только один из тысячи. Для этого образец разбирают, из тысячи атомов 999 сбрасывают, один оставляют. Каким способом атомы разбирают, как сбрасывают, как оставляют и соединяют, откуда берут энергию и куда направляют излишки, ничего я вам объяснить не смогу, потому что для этого надо изложить основы атомно–физической техники шарового — три объемистых тома. Мне пробовали пересказать популярно, но я не все понял и боюсь напутать. Но как это выглядит внешне, расскажу, поскольку сам был свидетелем.
Мы пришли, а змей приполз в лабораторию, где стоял емкий посеребренный шкаф, весь опутанный проводами и шлангами и с небольшим ящичком на боку, как бы будка с милицейским телефоном снаружи. И змей заполз в большой шкаф, встал на хвост, свернул кольца и застыл в своей любимой позе.
— Надеемся на тебя, ису, — сказал Граве.
Змей повернул ко мне головку со своими матовыми глазами, сказал:
— Человек, будь спокоен. Начинай “Книгу обо всем”.
Граве захлопнул дверцы шкафа, что‑то загудело, заныло, зашипело и засвистело внутри, со звоном открылась дверца ящичка–почки, и змей оказался там, но не вчерашний, не утренний, а совсем маленький, изящная металлическая статуэтка. И, глянув на меня глазами–бусинками, она вдруг пискнула тонюсеньким голоском:
— Селовек, будь спокоен. Насинай обо всем.
Граве спросил:
— Ису–врач, помнишь ли ты маршрут? Ису–врач, помнишь ли ты задачу?
— Задаса — излецить от старости Селовека. Для этого я обследую…
Такие вопросы задавались, чтобы проверить, не утерялись ли какие‑нибудь качества при миллитации, не ускользнуло ли что‑нибудь из памяти вместе с выброшенными 999 атомами? Но копия отвечала безукоризненно. Как мне объяснили, обычно машины выдерживают безболезненно уменьшение в тысячи, миллионы и миллиарды раз, поскольку их кристаллы и транзисторы состоят из однородных атомов. Другое дело — мы, живые существа, естественные — есу. Наши белки и нуклеины невероятно сложны и своеобразны, нередко один атом играет в них важную роль, например атом железа в крови. И эти важные атомы могут потеряться при первой же миллитации. Так что метод “шшаркхр” для нас не годится, для живых существ применяют совсем другой, недавно открытый способ “эххордх”. Но о нем в другом рассказе. Не будем отвлекаться в сторону.