Проводник по всем кругам неба и ада! Данте вспоминается.
— Я буду называть тебя своим Вергилием. Хотя нет, чересчур солидное имя. Будешь Вергиликом, Гиликом. Запомни: Гилик.
— Запомнил. Перевел из оперативной памяти в долговременную. Номер 116/СУ, звуковое имя Гилик. Есть еще вопросы?
— Есть. Почему ты похож на чертенка, Гилик? Для чего тебе хвост и рожки?
— Отвечаю: в хвосте портативные блоки памяти. В случае необходимости можно наращивать, не меняя основной конструкции. В рожках антенны: одна для справок по радио, другая для телепатического общения.
Вот так, между прочим, решаются вековые дискуссии. А мы на Земле все спорим: есть телепатия или нет?
Отныне я не одинок. На тумбочке возле моей кровати дежурит вертлявое существо, бессонный неорганический неорганизм, готовый ночью и днем удовлетворять мое любопытство.
Вопросов тьма. Гилик отвечает на все подряд. Он‑то отвечает, я понимаю не все.
Один из первых вопросов:
— Где я?
— Куб АС-26 по сетке ЗД, сфера притяжения Оо, небесное тело 22125, центральная больница, специальная палата.
Чувствую себя профаном, хуже того — младенцем–несмышленышем. Ничего не понимаю в их координатах, сферах, кубах, не знаю, что такое Оо. Пробую подобраться с другого конца:
— Далеко ли до Земли?
— По вашим мерам — более десяти тысяч парсек.
Ого! Десять тысяч парсек — это тридцать две тысячи световых лет. 32 тысячи лет, если лететь на фотонной ракете со скоростью света. Неужели на Земле уже тридцать пятое тысячелетие?
— Но я вроде бы не на ракете летел?
— Нет, конечно. На ракетах не летают на такие расстояния. Тебя перемещали в зафоне.
— Как это в зафоне?
— Как обычно: идеограммой Ка–Пси. Стандартный эболиз в граничных условиях. Дедде, локализация в трубке Соа, сессеизация…
— Стой, стой, ничего не понимаю, тарабарщина какая‑то. Что такое граничные условия Дедде?
— Элементарная операция, Дедде у нас проходят дети в школах. Поскольку каждый предмет бесконечно сложен, для обращения с ним необходимо опустить несущественное. Дедде составил формулы несущественности. Простейший расчет, детский. Берется таблица — ВСЕ, применяется система уравнений класса Тхтх…
— Подожди, не будем путаться с классом Тхтх. Я еще не проходил вашу математику. Ты мне скажи, для чего эти Дедде.
— Я же объяснил: для эболиза.
— А что такое эболиз?
— Эболиз и есть эболиз, первый шаг во всяком деле, например приведение к виду, удобному для логарифмирования.
— Разве меня логарифмировали?
— Нет, я это все для примера сказал. Тебя эболировали. Понял?
Ничего не понял.
— Ладно, — говорю я, махнув рукой. — Ты попросту скажи, я со скоростью света летел?
— Нет, конечно. Со скоростью до света летят на фоне. Ты перемещался за фоном, с зафоновой скоростью, порядков на пять выше.
Понятнее не стало, но еще одно важное выяснилось. Можно летать на пять порядков быстрее света. В зафоне каком‑то.
— Значит, они умеют летать быстрее света?
— Умеют.
— А умеют они?.. — Три эти слова твержу с утра до вечера. И слышу в ответ: “Умеют, умеют, умеют! Все умеют!
— А умеют?.. — Что бы спросить позаковыристее? Мысленно перебираю в уме фантастику, допрашиваю Гилика по таблице будущих открытий XXI века и по альтовскому “Регистру тем и ситуаций”. Вот что еще не спросил: — Умеют они ездить в будущее и в прошлое? Машины времени есть у них?
Гилик долго молчит, перебирает сведения в своем хвосте.
— Вопрос некорректный, — говорит он в конце концов. — Видимо, задан для проверки моих логических способностей. Путешествие в прошлое — абсурд. Визитер в прошлое может убить своего дедушку и не родиться. Визитер в прошлое может продиктовать поэту его ненаписанную поэму. Может занести из будущего микробов, выведенных генетиками. От кого же они произошли?
— Значит, не умеете. Жаль. А я бы посмотрел в прошлое хоть одним глазком.
— Посмотреть можно, это желание корректное. Нужно только догнать световые лучи, ушедшие некогда, сконцентрировать, отразить, направить в телескоп.
Вмешаться нельзя, увидеть можно.
Между прочим, свет я уже обогнал. Если посмотрю на Землю, увижу лучи, ушедшие тридцать тысяч лет назад, во времена палеолита.
Интересно, какое разрешение у местных телескопов. Ледники различают, вероятно. Вот и выясню сомнения: был ли ледниковый период?
Граве объявился.
Пришел в палату, шаркая ногами, пыхтя, устроился в кресле, заглянул в лицо соболезнующе:
— Ну как, голубчик? Силенки набираете?
Подумать только: такой дряблый, ходит с одышкой, сердечник наверняка, а перенес полет лучше меня.
— А вы в порядке?
— Да, у меня все хорошо. Вам не повезло, дорогой. Здешние специалисты говорят, что вода виновата. Набрали полные ботинки, контакт получился неравномерный.
— Ладно, вы рассказывайте подробнее, где были, что успели.
— А я, голубчик, нигде не был. Я вас жду.
— Хотя бы про эту планету расскажите. Какая она? Похожа на Землю? Поля здесь зеленые, небо голубое? Лето сейчас или зима?
— Не лето, не зима, и зелени никакой. Это искусственная планета. Межзвездный вокзал. Ни полей, ни лесов, одни коридоры. — И торопливо встает, уклоняясь от расспросов: — Доктора не велели вам разговаривать.
— Ох, уж эти доктора, везде они одинаковы!
Обман чудовищный! Все неправда! Кому же верить теперь?
Впрочем, надо взять себя в руки, успокоиться, записать по порядку.
Болеть на чужбине плохо, выздоравливать еще хуже. Впрочем, это я уже писал. За окном чужая планета, а с постели не спускают, пичкают микстурами, тугой компресс на лбу.
А чувствую я себя не скверно, ем с аппетитом, боли все реже. И всего‑то пять шагов до окна.
Как раз врачей не было, все ушли на обход, Гилика унесли для технической профилактики. Ну вот спустил я ноги потихонечку, голову высвободил из компресса, шаг, другой… пятый. Смотрю в окно.
Кошмар!!!
Опять бред первых дней болезни, ужасные видения зоофантастики: жуки с моноклями, сросшиеся ежи, амебы с крыльями. Бегут, ползают, скачут, воют, как нечисть из “Вия”. Меня заметили, вылупили глаза, языки вытянули, ощерили пасти…
— В кровать скорее! — Это уже сзади хрипят, за спиной.
Оглянулся. В дверях самый страшный: голый череп с пятнистой кожей. Я завопил, глаза зажмурил…
Слышу голос Граве:
— В постель, голубчик, в постель! И компресс на голову! Скорее, скорее!
А я и кровати не вижу. И стен нет, какие‑то трубки, цветные струи колышутся. Вой, писк, треск. Уж не помню как, ощупью забрался на матрац, глаза закрыл, всунул голову в повязку.
Снова голос Граве:
— Откройте глаза, не бойтесь. Все прошло.
Чуть разлепил веки. Верно, исчез кошмар. Идет от двери мой спутник, ноги волочит, отдувается, такой рыхлый, обыденный, лицо жалостливое.
— Плохи мои дела, Граве, — говорю и сам удивляюсь, какой у меня плаксивый голос. — Схожу с ума. Галлюцинации среди бела дня. Мертвецы видятся с трупными пятнами.
Граве тяжело вздыхает. Так вздыхают, решаясь на неприятное признание. Берет меня за руку, поглаживает успокаивая:
— Это вы меня видели, голубчик. Так я выгляжу на самом деле, без анапода.
Анапод, как выясняется, — специальный прибор у меня на голове, который я принимал за компресс.
Если сдвинуть его со лба, передо мной пятнистый скелет, чудище из страшной сказки.
Если надвинуть, возвращается в кресло тучный старик, сутуловатый, рыхлый, смотрит на меня участливо.
Старик–скелет–старик–скелет. Кто настоящий, кто обман зрения?
Кажется, Граве улавливает мои мысли.
— Мы оба настоящие, как ни странно. Я действительно уроженец планеты Хох, нечеловек с пятнистой кожей. И я действительно старик, пожилой астроном, посвятивший жизнь межзвездным контактам. По мнению моих знакомых, я тяжелодум, медлительный, мешковатый, незлой, ироничный несколько. Это мой подлинный характер. Анапод преобразует его в привычную для вас форму — в образ человека с такой натурой, как у меня.
Старик–скелет–старик–скелет…
Открытки бывают такие: справа видишь одно, слева — другое.
А все‑таки ложь!
Пусть внешность отвратительна, пусть ты уродлив и страшен. Культурный человек не обращает внимания на внешность. Мне неприятно, что звездожители начали знакомство со лжи, с очков, втирающих мне очки. Ведь мы же полагали, что старшие братья по разуму — образец безупречной честности.
Вот как оправдывается пятнистый череп:
— Вы ошибаетесь, правда трудна, не всем под силу ее вынести. И у вас на Земле скрывают истину от безнадежно больных, прячут от детей темные стороны жизни. Даже взрослые брезгливо отворачиваются от гнойных язв, от искромсанного поездом. Мы же пробовали здесь подойти к вам в подлинном виде. Вы кричали: “Прочь, прочь, уберите!” Вы и сейчас морщитесь, глядя на меня, содрогаетесь от отвращения. И не надо мучиться, пристегните анапод. Легче же! Для того и был придуман этот аппарат. Не для вас лично, не обольщайтесь. Анаподы появились, когда возникла Всезвездная Ассамблея и сапиенсы разных рас собрались вместе, чтобы обсудить общие дела. Обсуждать, а не нос воротить (правильно я выражаюсь насчет носа?), думать, а не корчиться, удерживая тошноту.
Ана‑под, ана‑под, анализирует аналогии, подыскивает подобия. Это слово тоже создано анаподом из земных слогов по подобию.
Привыкаю к прибору, даже забавляюсь с ним. Надвигаю, сдвигаю. Словно шторка на глазах, словно страничку переворачиваю. Раз — пухлое лицо старика, раз — череп. Раз–раз! А если сдвигать постепенно, получается наплыв, как в кино; череп медленно проступает сквозь черты лица, кости вытесняют выцветающие мускулы.
Их Дальмира, оказывается, похожа на птицу, на аиста голенастого и с хохлом. Анапод же нарисовал мне знакомую блондинку с “конским хвостом” на макушке. Их Лирикова — крылатый слизняк. Ничего у нее не видно — ни глаз, ни ушей, ни рук. Но если нужно, они вырастают, как ложноножки у амебы, сколько угодно рук, любой формы. Недаром так мягки ее прикосновения. Даже моя кровать — не кровать, оказывается. Это простыня, которая поддерживается тугой и теплой струей воздуха. Стены — не стены и пол — не пол.