Яков Феодосьевич вдруг замолчал, вглядываясь поверх Прохорова в глубину двора.
Прохоров обернулся и увидел элегантного молодого человека, идущего сейчас по двору. Лишь по гитаре, которую тащил парень, Прохоров сообразил, что это же Пузочес.
Просто удивительно, как меняет человека одежда! В облегающих американских джинсах, в приталенной оранжевой рубахе и роскошном кожаном пиджаке Пузочес стал стройнее и подтянутей, и даже походка его изменилась. Легко и упруго шел он мимо уставившихся на него соседей. Глаза Пузочеса были скрыты темными итальянскими очками, и трудно было сказать, заметил ли он их вообще.
Завистливо вздохнул Прохоров. Все: и туфли на толстой подошве, и даже носки — приобреталось у фарцовщиков.
Прохорову стало досадно. Вот сидели они во дворе, два интеллигентных человека, говорили так, что и человечеству-то не грех было бы прислушаться к ним, а появился Пузочес, ничтожнейший пустозвон, который и слов-то, небось, таких не знает, — и что же? Беззащитными оказались они с Яковом Федоровичем против его кожаного пиджака и американских джинсов.
Ох, как досадно сделалось Прохорову! Он попытался утешить себя, что одежда ничего не значит, что главное — человек, а не то, что надето на нем, но не принесла утешения народная мудрость, и Прохоров поскучнел. Впрочем, и Яков Фаддеевич как-то пригорюнился, и разговор сам собою кончился.
Посидели еще, но уже не говорили. Думали каждый о своем. И совсем бы, наверное, разуверился в людях Прохоров, совсем бы приуныл, но вышла на крылечко Матрена Филипповна и окликнула его.
— Все в порядке, Евгений Александрович, — сказала она. — Я узнавала о вашем вопросе. Все решено положительно. Вы рады?
— Матрена Филипповна! — только и смог сказать Прохоров. — Как вас отблагодарить?
— О чем речь… — ответила Матрена Филипповна. — Ничего не нужно. А у Могилина как дела? Не забыли узнать?
— Матрена Филипповна! — снова воскликнул Прохоров, только теперь уже укоризненно. — Как вы можете так думать? Все в порядке. Все будет, как и договорились.
— Ну и прекрасно. — Матрена Филипповна милостиво кивнула Прохорову и скрылась в доме.
— У вас, я смотрю, большие дела? — не из любопытства, а просто так, из вежливости, спросил Яков Трифонович, когда Прохоров вернулся на скамейку.
Прохоров важно пожал плечами.
— Да никаких дел… — ответил он. — Так… Просил только узнать, как у меня т а м с бумагами…
— А-а! — Яков Тихонович непритворно зевнул. — Ну да… Там у нее, действительно, большие связи.
Легкий был человек Пузочес.
Захотел и сменил всю одежду без сожаления. И даже самому показалось, что сразу стал другим человеком.
Во всяком случае, увидев брата, тайник которого вчера раскулачил, Пузочес даже не испугался, что Васька уже знает о краже.
Вызывающе засвистел, но Васька только бегло оглянул его и снова склонился к газете. Пузочес покосился на стенку. По-видимому, Васька еще не догадался о краже.
Хотя и не боялся его Пузочес, но на душе стало легче. Он закинул на плечо гитару и снова вышел на улицу.
В кармане лежало около десяти тысяч, и идти в вокзальный ресторан не хотелось. На площади Пузочес залез в такси, нарочито неторопливо вынул из кармана пачку «Мальборо» и только тогда повернулся к шоферу.
— В Ленинград, пожалуйста! — попросил он.
Шофер удивленно покосился на него, но молча развернул машину и погнал ее по Петергофскому шоссе к Ленинграду. Пузочес опустил стекло, и в лицо ему ударил тугой от скорости воздух. Это был воздух новой жизни.
Пузочес остановил машину возле «Европейской». Сунул шоферу двадцатипятирублевую бумажку и вылез, не захлопнув за собой дверь.
В ресторан пускали только иностранцев, но заграничная одежда и комок денег, растаявший в руке швейцара, произвели впечатление, и тяжелые, с узором на стекле двери почтительно распахнулись перед ним.
Вряд ли друзья узнали бы сейчас Пузочеса. За столиком, уставленным тарелками, вазами с фруктами и серебряными ведерками, из которых торчали горлышки бутылок, сидел не жалкий халявщик, а важный молодой человек, одинаково похожий и на известного кинорежиссера, и на преуспевающего фарцовщика.
Лицо его было бесстрастно, а глаза надежно скрыты за дымчатыми очками.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Поздно вечером, когда уже начало темнеть, Марусин пригласил Люду к себе.
— К тебе? — Люда внимательно посмотрела на Марусина, и он подумал, что сейчас она возмутится. Он, собственно говоря, и не собирался приглашать ее к себе, но сегодня ему жалко было оставить ее одну, и они до сумерек шлялись по парку, а теперь надо было куда-то идти.
— А что? — Марусин пожал плечами. — Попьем чаю… Поговорим…
— Пошли… — легко согласилась Зорина, и они повернули назад.
Медленно шли сквозь теплые городские сумерки к старому дому.
Чтобы скрыть растерянность, Марусин начал рассказывать, что все в этом городе по-своему, особенно пахнет. Некоторые дома пахнут старыми книгами, район пекарни, где шли они сейчас, окутан простодушным и теплым запахом хлеба…
— Ага… — сказала Зорина. — Я тоже всегда хожу здесь и тоже всегда думала об этом… Только иначе… Здесь всегда как-то хорошо становится и тепло так, словно и свечка горит, и карамельку кушаешь…
Дом уже засыпал. Свет горел лишь у Прохорова, да еще наверху, в комнате у тети Нины. Марусин испугался, что входные двери уже закрыты, но нет… Он, облегченно вздохнув, нырнул в извилистую темноту коридора. Узенькая полоска света пробивалась из-под двери Матрены Филипповны. Осторожно, чтобы не звякнуть, Марусин вставил ключ в скважину и уже повернул его, когда дверь сзади распахнулась, и он — Марусин повернулся, чтобы поздороваться с Матреной Филипповной, — увидел стоящего в одной майке Ваську-каторжника.
— Добрый вечер!
— Добрый… — ухмыльнувшись, ответил Васька. — А ты чего в темноте возишься?
— Так… — растерянно проговорил Марусин. Он заметил промелькнувший за Васькиной спиной цветастый халат Матрены Филипповны и покраснел. — Там входную дверь надо бы закрыть… — сказал он.
— Я закрою… — еще шире ухмыльнулся Васька.
Марусин криво усмехнулся и вошел в свою комнату. Не зажигая света, он пробрался на веранду.
Люда стояла под липой, и ее платье смутно белело в темноте. Марусин посторонился, пропуская девушку на веранду. В проходе двоим было тесно, и девушка прикоснулась щекой к губам Марусина. Он почувствовал солоноватый привкус.
— Ты плачешь?
— Нет… — Люда села на кровать. — Я не плачу… Почему я должна плакать?
Голос ее задрожал, захлебнувшись слезами, она уткнулась в подушку.
Потом, уже утром, проснувшись от шарканья дворницкой метлы по асфальту, Марусин попытался вспомнить всю эту ночь по порядку, но все перепуталось в сумерках памяти: припухшие от слез глаза Зориной, ее мягкие и послушные губы… Торопливо сброшенная одежда перепутавшейся грудой лежала рядом на стуле.
С потолка укоризненно смотрел на Марусина гипсовый ангел.
Марусин чуть повернул голову. Зорина спала, уткнувшись носом в его плечо, а ее волосы, прохваченные солнечными лучами, радужно светились.
Наступало утро. Прилетели из парка и раскаркались в верхушках старых лип вороны. Заскрипел наверху паркет — по-видимому, проснулся Яков Степанович.
— Люда! — тихо позвал Марусин девушку.
— Да? — Кожей плеча он услышал, как шевельнулись ее ресницы. Она подняла голову и сквозь рассыпавшиеся волосы сонно посмотрела на Марусина. — Уже утро?
— Утро… — Марусин поцеловал ее размягший от сна нос и спрыгнул с кровати. — Я кофе сварю?
Пока он одевался, Зорина села в кровати, пытаясь собрать волосы.
— Не смотри… — попросила она. — Свари кофе…
Утренняя тишина оказалась обманчивой. На кухне уже собрались почти все соседи, и по тому, как торжественно они промолчали на приветствие Марусина, тот почувствовал, что сейчас что-то произойдет. Он разжег газ и, повернувшись спиной к соседям, начал варить кофе.
Чуть обернувшись назад, он заметил, как тетя Рита толкнула локтем мужа. Тот кашлянул в кулак и застенчиво проговорил: «Молодой человек! Вы понимаете, как это нехорошо, когда в доме, э-э, чужие?»
Марусин хотел пожать плечами, но не успел.
— Я! — с негодованием воскликнула тетя Нина. — Я всю ночь не могла уснуть! — лицо ее покрылось бурыми пятнами. — Вы понимаете, каково больному человеку не спать?!
— А что будет, если все станут приводить в дом женщин? — тетя Рита обвела вопросительным взглядом присутствующих. — Ведь, простите, что же тогда получится?
— Бедлам получится! — решительно сказала Матрена Филипповна, и все закивали: «Бедлам! Настоящий бедлам!»
— Бедлам? — сглотнув подступающий к горлу комок, переспросил Марусин. — Вы говорите — бедлам?
Матрена Филипповна ничего не говорила. Когда Марусин взглянул на нее, она смиренно помешивала ложечкой свою овсянку, всем видом показывая, что не имеет никакого отношения к этому разговору.
— Ну что вы, что вы! — зачастил Яков Сергеевич. — Кто же говорит так? Не надо, не надо понимать все буквально. Вы не обижаетесь на нас, молодой человек? Да? — он заглянул в глаза Марусину и смутился. — Ну и замечательно… А сейчас идите спокойно и поите свою гостью кофе. Она чудесная девушка… Только не обижайтесь, ладно?
— Ради бога! — чужим голосом ответил Марусин.
Он пробирался по лабиринту коридора, когда услышал голос тети Нины: «А он, кстати, прописан здесь или так живет?»
Марусину захотелось выматериться, но тут из-за угла возник Васька-каторжник.
— Ну, что? — усмехаясь, спросил он. — Мораль читали? — Он нагнулся к Марусину и неожиданно добавил: — Знаешь… Пошли ты их на три буквы, они очень довольны будут…
Хохотнул и исчез в лабиринте коридора.
Наверное, случилось что-то страшное… Марусин еще не понимал сам, что же случилось, но чувствовал, что уже случилось. Все были ласковыми и добрыми, и вдруг сразу эта необъяснимая, шипящая в спину — «Он прописан?» — враждебность.