Марусин плечом толкнул дверь. Люда стояла возле стола и перелистывала статью о парках.
Она посмотрела на Марусина и виновато опустила глаза.
— Я читала… — сказала она. — Это нехорошо, да?
— Отчего же? — Голос плохо повиновался Марусину.
— Я читала… Ты пишешь о парке как о живом… Это хорошо?
— Не знаю… — ответил Марусин. — Давай пить кофе.
Люда внимательно посмотрела на него.
— Тебя ругали, да? — спросила она. — Из-за меня?
— Пей кофе… — Марусин пододвинул к девушке чашку.
— Жалко… — сказала Зорина. — Я думала, что хоть тебе будет хорошо от этого… — Она наклонилась над чашкой и, отпив глоток, спросила: — Ты идешь завтра на свадьбу?
— Меня не приглашал никто…
— Пригласят… Я список гостей видела.
— Какой список?!
— Ну, обыкновенный… — Люда сморщила лоб. — В райкоме обсуждались кандидатуры гостей. Твоя фамилия есть в списке.
— А-а… Нет, не знаю. Еще не решил.
— И я не решила… — грустно сказала Люда.
— Ты его любишь?
— Да…
— Тебе будет тяжело, если пойдешь…
— Ему еще тяжелее будет… — Люда заморгала ресницами. — Он тоже меня любит.
— А почему тогда он женится не на тебе? — удивился Марусин.
— Не знаю… — тихо, едва слышно ответила Зорина. — Может, потому, что у меня папа не секретарь райкома.
Марусин растерянно встал. Все, что происходило сегодня, не вмещалось в сознание, он не мог понять этого. Задумчиво остановился возле окна. Остановка уже опустела. Полупустой автобус распахнул двери и, дребезжа, покатил дальше. Начался новый день…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Пузочес медленно открыл глаза. Машина стояла, уткнувшись фарами в чахленький кустарник. За кустарником тянулось поле, закутанное серым предрассветным туманом.
Какая-то девица лежала, уткнувшись лицом в его колени, и храпела. Пузочес с трудом растолкал ее.
— Что? — спросила она, сонно хлопая ресницами. — Приехали?
— Приехали! — сказал Пузочес, возясь с непослушной дверцей.
— Куда?
— А черт его знает куда… — Пузочес и сам не знал, где они сейчас и куда они должны ехать.
Из вчерашнего он помнил только счет, который принесли ему на серебряном блюде. Пузочес даже не взглянул на него, швырнул на поднос деньги и под изумленными взорами девиц потребовал, чтобы принесли ведро и двадцать бутылок самого дорогого коньяку.
— Самого дорогого? — удивился официант. — Самый дорогой по сорок восемь рублей бутылка.
— Да хоть по сто… — ответил Пузочес и швырнул на блюдо еще одну пачку денег.
Немедленно было доставлено оцинкованное, с оранжевым номером ведро, а следом за ним — официанты шли гуськом — двадцать бутылок французского коньяка.
Пузочес помнил, как сливал он коньяк в ведро, а потом, поддерживаемый девицами, с ведром в руке медленно двинулся к выходу. Залез в пустое такси.
— В Гатчину… — сказал он, но даже когда сообразил, что оговорился, не стал поправляться. В Гатчину так в Гатчину. И вот теперь машина стояла, врезавшись в снегозащитную лесопосадку.
Пузочес выбрался и медленно обошел машину. Разбились обе фары, левое крыло было помято. Шофер сидел на валуне и тоскливо смотрел на поле. Чуть в стороне с ведром в руке, пошатываясь, бродила еще одна девица. Тушь на ее глазах расплылась.
— Что? — спросил Пузочес. — Ездить разучился?
— А! — ответил шофер. — Сам не знаю, как зарулил. В ведре-то крепкое, оказывается, налито.
— Здорово врезался?
— И не говори! — шофер вытащил из кармана смятую пачку «Примы» и безнадежно вздохнул. — Рублей на двести ремонта.
Пузочес махнул девице, и она, с ведром, подошла к нему.
На дне еще плескался коньяк, и Пузочес глотнул его прямо через край.
— Не писай! — утирая рукавом рот, сказал он. Потом засунул руку в карман и вытащил комок денег. — На! Получай, деревня, трактор!
Не веря своим глазам, шофер схватил деньги и быстро пересчитал их. Потом поднял глаза на Пузочеса.
— Нач-чальник! — он схватил Пузочеса за руку. — Ты ж человек, нач-чальник! Да я… — шофер торопливо оглянулся по сторонам, пытаясь сообразить, что он такого хорошего может сделать для Пузочеса. — Да я для тебя жизни не пожалею, вот… И не потому, что ты мне двести рублей не пожалел, а потому, что не жлоб ты!
— Ладно! — Пузочес смутился. — Сочтемся при случае. Поехали.
И снова мчалась машина, и Пузочес вместе с девицами пил из оцинкованного ведра коньяк и уже не помнил про те деньги, что дал таксисту на ремонт.
Другое дело — таксист. Высадив в Ленинграде необычных пассажиров, он поехал в гараж и там рассказал своему сменщику о щедром пассажире. Сменщик пересказал это приятелю, и вот к концу дня все таксисты города и окрестностей знали об удивительном пассажире, который, не задумываясь, выложил три тысячи за разбитую машину.
— Вот ведь какие люди бывают! — такими словами заключил эту историю таксист, подвозивший Якова Савельевича Кукушкина к фабрике. — Это я понимаю — люди!
— Мало ли дураков на свете! — миролюбиво отозвался Яков Родионович, роясь в карманах, чтобы точно — копеечка в копеечку — расплатиться с таксистом. — Или, может, бандит какой… Ограбил банк, вот и швыряется деньгами.
— Бан-дит… — презрительно передразнил его таксист. — Это у всех скупердяев так: чуть что — так сразу и бандит. А может, он просто человек хороший!
— Сомневаюсь… — сунув таксисту мелочь, ответил Яков Прохорович. — У хороших людей только жалованье, а с зарплаты не станешь бросаться тысячами.
— А! — презрительно скривился таксист, засовывая в карман мелочь. — Мелкий вы человек, папаша, вот и говорите так. Широты в вас нет, понятно?
И чтобы полнее выразить свое презрение, рванул с места так, что прижимистого пассажира обдало едким выхлопным газом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Ряд белоснежных столиков перспективой уходил в глубь кафе… В помещении никого не было, хотя табличка на двери извещала, что мест нет.
Посреди зала сидел Пузочес и задумчиво смотрел на пустые столики. Время от времени он наполнял свой узкий фужер шампанским и, покачиваясь, шел к какому-либо столику, садился там и молча пил. Оробевшие официантки округлившимися от изумления глазами следили за странным клиентом.
Пузочес оплатил все столики и попросил никого не пускать в кафе. Такого в истории заведения еще не было. Теряясь в догадках, официантки рассказывали друг другу, что этот загадочный человек вернулся с Севера, а здесь у него погибла в автомобильной катастрофе вся семья, и теперь он справляет столь необычные поминки. И нашлась даже официантка, молодая совсем девчонка, которая лично была знакома с этой семьей, и на нее смотрели сейчас с уважением.
Пузочес не опровергал предположений официанток.
— С Севера? Ну, да… Разумеется, с Севера. Полтыщи километров порт Ванин, три тысячи — Магадан… Да, такие вот дела, уважаемые товарищи женщины. Семья погибла в автомобильной катастрофе? Ну да… Нечто похожее на катастрофу. Жалко? Конечно, жалко, раз все погибли.
И Пузочес снова торопливо наполнял фужеры и заставлял пить официанток за помин тех, кто погиб в авиационной катастрофе.
— Почему авиационной? Машину загнали на самолет, и самолет упал. Разбился… Все погибли… И машина тоже.
И Пузочес так ясно увидел вдруг свою семью, погибшую в авиационной катастрофе, что начал окликать по именам и жену, и дочь с голубыми глазами, и сына — пятилетнего карапуза.
Он снова пил и уговаривал молодую официантку, которая якобы знала его семью, уехать в Сухуми. Когда? Да сейчас же. Немедленно. Сразу и на вокзал! Нет! Лучше в аэропорт. И лететь… Деньги? Деньги вот…
И Пузочес махал перед испуганной официанткой толстой пачкой двадцатипятирублевок.
Потом эта официантка куда-то исчезла, потому что Пузочес, уговаривая, начал расстегивать ее халатик. Исчезли и остальные. Пустота образовалась вокруг, и пустые столики уже не радовали Пузочеса. И тогда-то сквозь пьяный туман промелькнуло вдруг в памяти лицо Наташи Самогубовой, и Пузочес, хватаясь руками за стол, поднялся.
Прямо на такси он подкатил к фабрике.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
После собрания Наташа забралась в каморку, в которой обычно обдумывал свои дела Васька-каторжник, и горько заплакала.
Всегда вот так получалось в ее жизни. Она трудилась, она старалась, но чужое и враждебное извне входило в ее жизнь, и все то, что с таким трудом возводила она, безжалостно рассыпалось.
Так было и сегодня. Ее сразу оборвали, когда она попыталась объяснить, что не все в статье, напечатанной сегодня в газете, верно.
— Как это неправильно? — спросил Ольгин, инструктор городского комитета комсомола. Он вел собрание. — Вы не выступали на совещании наставников?
— Выступала… — растерянно ответила Наташа. — Но мне велели…
— Не велели, а попросили! — поправила ее Леночка Кандакова.
— Ну да… — совсем смутилась Наташа. — Попросили… Но я же не знала.
— Не знала? — Ольгин постучал карандашом по столу, останавливая смех, возникший в зале. — Комсомолец должен знать, к чему приводит тот или иной поступок. Вам доверили выступить, а вы злоупотребили этим доверием — ввели в заблуждение сотрудника редакции, ввели в заблуждение весь коллектив, где вы трудитесь.
Он говорил долго, и слова его хлестали Наташу. Она только к концу собрания опомнилась и хотела было сказать то главное, чего не знал здесь никто. Она хотела сказать, что текст выступления ей принесла Кандакова, но было уже поздно — началось голосование: «Кто против исключения Самогубовой из комсомола?», «Кто воздержался?» — никто не поднял руку. Наташу исключили единогласно. И словно бы наступило беспамятство. Наташа очнулась, когда помещение уже опустело, только на сцене, подписывая бумаги, еще сидели Ольгин и Леночка Кандакова. Робко Наташа подошла к ним.
— А мне характеристику надо будет, — сказала она. — Как теперь быть?
— Какую характеристику? — захлопывая папку, поинтересовался Ольгин.