Тетя Нина развела в стороны руки, защищая Пузочеса.
— Пусти, маманя… — словно выдохнул из себя Васька.
Мать и сын стояли напротив и смотрели прямо в глаза друг другу. Пульсировал, сжимался и разжимался зрачок в глазу у Васьки. Тете Нине стало страшно.
— Нет! — закричала она. — Нет!!! Не пущу!
— Жалеешь? — Васька судорожно мотнул головой. — Паскуду жалеешь?!
— Меня бей! Меня! — закричала тетя Нина, и Васька отшатнулся назад.
— У-у! — до крови закусывая губу, простонал он. — Эта чушка вонючая, побирался вчера на свадьбе! У-у… Пас-скуда.
И изо всей силы ударил кулаком в переплет оконной рамы.
Может быть, Васька просто хотел открыть окно и схватить запекшимися губами воздуха, но в этот момент вся его скопленная внутри сила ушла в этот удар, и… зазвенев, посыпались стекла. Крест оконной рамы, вырванный из пазов, рухнул вниз. Вовлеченная в общее движение, полетела на улицу и коробка со шприцем. Падая, она раскрылась, и из нее, сверкая на солнце, посыпались на асфальт ампулы.
Тетя Нина охнула и медленно, нашаривая рукой стул, начала оседать.
Васька коротко матюгнулся и, сжав зубы, выскочил из комнаты. Хлопнула за ним дверь.
Тетя Нина уронила на стол голову и навзрыд заплакала.
Пузочес тоскливо покосился на плачущую мать и тоже вышел из комнаты: он не мог переносить материнских слез.
Во дворе он столкнулся с Яковом Ефимовичем.
— О! — обрадовался тот. — Вот и ангел родины затейливой моей появился!
— Иди ты, старик, в задницу! — посоветовал ему Пузочес, и долго стоял Яков Евграфович и смотрел ему вслед, щуря свои мудрые старческие глаза. Благожелательно улыбался он.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Все утро наверху кричали.
Марусин не обращал внимания на крики. Слова сами складывались в предложения, предложения — в абзацы. Марусин уже заканчивал статью, когда на веранду зашел с улицы Прохоров.
— Что это ты дверь нараспашку держишь? — вместо того, чтобы поздороваться, спросил он.
— Душно… — Марусин отстукивал на машинке последние фразы. — Солнца сегодня много.
— Да… — подумав, согласился Прохоров. — Солнца много.
Он сел верхом на стул и свесил через спинку руки. Молча уставился на хозяина. Тот, не обращая внимания, допечатывал статью.
— Интересно… — задумчиво сказал Прохоров, когда Марусин вытащил из машинки лист.
— Что интересно?
— Нет, я так… — Прохоров провел ладонью по лицу. — Просто подумалось… Ты не знаешь, в Африке гипертоников много?
— Не знаю… — Марусин пожал плечами. — А чего это ты за Африку переживать начал?
— Так… Просто если у человека гипертония, то ему там совсем плохо жить. Там же солнце еще сильнее, чем у нас.
— Сильнее… — согласился Марусин и пытливо взглянул на Прохорова. — Ты долго вчера на свадьбе сидел? — сочувственно спросил он.
— Долго… — Прохоров медленно прошелся по веранде, стараясь не наступать на сочно-желтые пятна солнца. — Дольше всех сидел. Потом еще молодых проводил…
Он помрачнел.
— Вот так, Марусин, жизнь складывается… — сказал он. — А я ведь в Африку уезжаю.
Прохоров совсем загрустил. И, должно быть, рассказал бы он Марусину, как не дождалась его возвращения из Заберег любимая девушка, и теперь надо, черт подери, ехать в Африку, чтобы там под палящим африканским солнцем выжечь из сердца эту любовь, а потом выкупаться в океане и застрелиться, как герой из рассказа Бунина.
Выпелась из похмельной грусти эта фраза, но жуткий раздался сверху крик, и Прохоров испуганно уставился на потолок.
— Кричат… — пожимая плечами, сказал Марусин. — Сегодня все утро кричат.
— Да… — согласился Прохоров. — Я из-за этого и проснулся. Странные люди…
Он не договорил.
Еще страшнее, чем первый, снова обрушился крик, и Марусину показалось, что это кричит сам дом, прогнивший до самого сердца. Нечеловеческим был этот крик. Мелькнула, уже на улице, рубашка Прохорова и скрылась за углом дома.
Марусину стало неловко, что он стоит и думает свои мысли, когда, наверное, надо бежать, как Прохоров, и помогать. Но похмелье замедляло движения. Марусину казалось, что он бежит, а на самом деле он едва переставлял ноги.
На лестнице его чуть не сбила с ног Матрена Филипповна. Впервые видел Марусин, как она бежит. Он удивился этому, и снова ему стало неловко: какая-то беда случилась у соседей, а его это совсем не беспокоит. Мотнув головой, он решительно толкнул дверь в комнату Могилиных.
Страшно и нереально, как в жуткий сон, распахнулась комната. На полу лежала тетя Нина. Глаза ее выпучились, словно вырывались из лица, а в уголке открытого рта высовывался толстый посиневший язык.
Рядом на коленях стоял Прохоров и трясущейся рукой пытался нащупать пульс. Другой рукой он зачем-то засовывал назад в рот вываливающийся язык тети Нины.
Марусин зажал рукою рот и выбежал. На крыльце его стошнило.
«Скорая» приехала через полчаса, когда тетя Нина уже умерла.
— Астма… — сказал Прохорову приехавший на вызов врач. — Укол нужно было сделать, Евгений Александрович.
Прохоров молча кивнул ему и прошел мимо.
Тихий, наступил вечер.
Улеглась возникшая от неожиданной смерти суета во дворе. Тело тети Нины увезли в морг, и весь дом притих. Надломленный, старчески расползался он по земле, уставившись на примятую протекторами санитарной машины траву…
— Какой дом старый… — вздыхал Яков Дормидонтович, качая головой. — Старый-старый. После смерти жильца дом всегда сильно стареет, а сколько этот дом уже видел смертей!
Прохоров кивал, но вряд ли он слышал, что говорит сейчас мудрый сосед. Рассеянно шевелил он пальцем, высунувшимся сквозь прореху в тапочке, и думал, что надо постричь ногти на ногах, но… Тут в мыслях происходил какой-то поворот: ногти растут и у нее… Растут сейчас, когда она уже мертвая… Прохоров зябко ежился и снова кивал Якову Донатовичу, говорившему что-то умное и подходящее к сегодняшнему настроению.
А Прохоров думал. Думал о том, что он врач, и сегодня на руках у него умерла больная женщина, а он ничего не смог сделать, чтобы помешать смерти. Конечно, он не виноват. Нужно было просто сделать укол, а шприца не было, шприц разбился… Вот они — осколки шприца и поломанные ампулы в металлической коробочке. Коробочка зачем-то стоит на скамейке рядом с Яковом Денисовичем. Аккуратный старик. Он собрал с асфальта битое стекло, чтобы кто-нибудь нечаянно не порезал ногу. Да… Шприца не было… Но все равно. Он — врач, и на руках его умерла больная женщина. Нет вины, но есть совесть…
И тут Прохоров увидел Ваську-каторжника. Спокойно шагал он, словно возвращался, как обычно, с фабрики, а не из морга, где лежала сейчас его мать.
И Прохорову стало понятно, почему не уходил он в свою комнату, а сидел во дворе… Медленно встал навстречу Ваське и с коробкой, в которой гремело битое стекло — руки Прохорова дрожали, — подошел к нему.
— Убийца! — тихо и отчаянно проговорил он и швырнул коробку к ногам Васьки.
— Уй! Уй! — раздался сзади испуганный вскрик Якова Григорьевича. — Что вы наделали, молодой человек! Это же вещественные доказательства!
Но не услышал его Прохоров. Глаза его встретились с глазами Васьки, и Прохоров отшатнулся — пустыми были эти глаза. Нет, не отводя глаз смотрел на него Васька-каторжник, но смотрел, как бы не видя. Насквозь просачивался его взгляд. И дальше Прохоров тоже не понял. Не сворачивая в сторону, словно сквозь него, прошел Васька-каторжник, и глухой, смертной тоской сжалось сердце.
Скоро на втором этаже вспыхнул свет. Сквозь выломанное окно было видно Ваську. Сгорбившийся, сидел он у стола и хлебал из белой эмалированной кастрюли суп, еще вчера сваренный тетей Ниной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Суп — сверху плавали белые хлопья жира — был холодный и невкусный, но Васька, старательно склонив голову, ложка за ложкой хлебал его.
Дважды прокуковала кукушка, высунувшись из часов.
Скрипнула сзади дверь.
Васька не оборачивался. Аккуратно поймал белый кружочек жира и поднес ложку ко рту.
Шаги замерли за спиной.
Проглотив белый кружочек жира, Васька-каторжник старательно облизал ложку и положил ее на стол.
И сразу же — стремительно! — обернулся.
Перед ним, сжимая побелевшими пальцами железный прут, стоял Пузочес, и по щекам его катились слезы.
Васька осторожно протянул вперед руку и, лишь завладев прутом, рванул его на себя и отшвырнул в угол.
— Убить хотел? — тихо спросил он.
Пузочес молчал.
— Хотел… — задумчиво сказал Васька и вдруг, не вставая, резко послал кулак в живот Пузочесу. Пузочес согнулся, словно надломленный, и второй удар — прямо в челюсть — отбросил его к стене.
Васька вытер о штанину разбитый кулак.
— Говно! — сжимая кулаки, проговорил он. — Уж если решил убивать, так убивай! А ты и здесь свильнуть хочешь.
И, задохнувшись от ярости, сел на кровать и заплакал.
Долго не гас в этот вечер свет у Могилиных.
За столом, сгорбленный, сидел Васька и, трудно выдавливая из себя слова, бросал их в съежившегося Пузочеса, который забился от страха в угол и только тихо поскуливал.
— Не хочу… чтоб… братан… падлой… был… Понял?
Он не ждал ответа. Лил в эмалированную кружку спирт и пил его не морщась, а потом лез целовать перепуганного брата и снова плакал.
— Да… — кусая губы, говорил он. — Да… Херня получается, братуха.
И тогда Пузочес не выдержал.
Заикаясь от страха, покаялся он брату, что раскулачил тайник в стене. Случайно обнаружил его и взял… Немного. Не все… Совсем пустяк. Но больше этого не будет. Он уйдет в офицерское училище, и все… Он бы и раньше ушел. Не уходил из-за матери. Он любил ее. А теперь… Теперь можно и уйти.
И украдкой Пузочес взглянул на брата.
Ничего нельзя было разобрать по его лицу.
— Ну, я же немного! Немного совсем брал! Так… Пустяк! Может, тысячу, может, пять… Чепуху, Васька… Там все цело, как раньше.